Николай Шундик - Белый шаман
Гатле всё-таки несмело забрался в полог, снова закашлялся. Приняв кусок мяса из рук Кайти, начал жадно жевать, поглядывая на чоургын, закрывающий вход в полог: боялся появления Эттыкая или Мумкыль. Тело его тряслось в ознобе.
– На, попей чаю, согрейся, – сказал Пойгин, протягивая Гатле железную кружку.
Зубы Гатле зацокали о край кружки. Измученное лицо его ничего, кроме обречённости, не выражало. Он не привык к людскому участию, слёзы благодарности наполняли его печальные глаза.
– Меня ещё никто здесь не принимал за человека, – скороговоркой сказал он, боясь, что кто-нибудь помешает ему выразить его боль. – Только вы напомнили мне, что я человек. Иногда мне кажется, что я должен был появиться в этом мире собакой, но случилась какая-то ошибка, и я вот пребываю здесь в человеческом облике.
– Кто тебя заставил надеть женскую одежду, отрастить косы? – спросил Пойгин.
Гатле жалко улыбнулся, развёл руками:
– С детства меня стали одевать в керкер. Мой отец был пастухом у Эттыкая. Почему-то Эттыкай его очень не любил. Мы почти не ели мяса. Жили на одном рыль-кэпате. Пришла большая болезнь, многие люди в стойбище умерли, отец и мать умерли. Мне совсем стало плохо. Эттыкай сказал: ты хилый, мужчина из тебя не получится, будешь женщиной. Вот тебе керкер. Если хоть раз наденешь штаны – выгоню в тундру и скажу, чтобы никто тебя не подбирал. Холод выморозит твою кровь из жил, или волки съедят тебя. Так и живу с тех пор.
Вдруг чоургын поднялся, показалась голова Эттыкая.
– Вы опять его впустили? – тоненьким голоском, словно бы даже миролюбиво, спросил Эттыкай. – Что ж, Пойгин, если тебе нравится эта моя жена, я готов поменять её на Кайти.
Гатле отложил в сторону недопитую кружку чая и поспешил выбраться из полога со смущённой, жалкой улыбкой. А Эттыкай забрался в полог, сел возле светильника. Кайти подала ему чашку чая.
– Ну, ну, я пошутил, – сказал Эттыкай, разглядывая удручённое лицо Пойгина. – Ты хороший пастух. Но не только хороший пастух. Ты и отважный мужчина. А потому у нас будут с тобой ещё очень важные дела, – многозначительно поднял палец, – очень важные. Скоро ты поедешь к морю.
Эттыкай ушёл, оставив Пойгина и Кайти в тяжёлых размышлениях.
– Зачем он тебя посылает на морской берег? – тревожно спросила Кайти.
– Не знаю, – не сразу ответил Пойгин.
…На следующем совете, когда собрались все самые главные люди тундры, Эттыкай сказал Пойгину:
– Мы все много думали и пришли к такому согласию: ты нам очень нужен… Ты больше нас знаешь пришельцев. К тому же один из них осквернил твой очаг железным Ивмэнтуном и сунул в костёр голову главного хранителя очага. Я думаю, ты должен ненавидеть осквернителя.
Пойгин промолчал, как бы прислушиваясь к самому себе: точно ли он ненавидит русского торгового человека?
– Так вот, мы хотим знать… думаешь ли ты простить свою обиду осквернителю?
Пойгин долго разглядывал Эттыкая отсутствующим взглядом и наконец ответил:
– Я посмотрю, как он будет жить у нас дальше. Я не могу забыть, что он честно торгующий. Никто так с нами не торговал, как торгует он.
– Ты сам ему продаёшься! – вскричал доселе молчавший Вапыскат.
– Я не продаюсь ни ему, ни вам.
– Нет, ты должен выбрать… или пришельцы, или мы! – воскликнул Рырка и сначала ткнул пальцем куда-то выше головы Пойгина, затем себе в грудь. – Ты слышал, что говорит Вапыскат о Рыжебородом? Этот пришелец вселяет в наших детей безумие. Какой же ты белый шаман, если намерен прощать такое страшное зло?
– Да, я белый шаман. Я не прощаю зло. Но я должен сам убедиться в правоте слов Вапыската…
– Вот и хорошо. Ты поедешь к Рыжебородому, – сказал Эттыкай, с тревогой поглядывая на чёрного шамана: ему казалось, что Вапыскат опять вот-вот взорвётся.
– Ты поедешь и убьёшь его! – сказал Рырка, сделав движение, будто он вскидывает винчестер.
– Я ничего не делаю по чужому наказу. Если я пойму, что Рыжебородого надо убить… я сделаю это без вашего повеления.
– Хватит! Мне надоело слушать этого нищего анкалина! – вскричал Вапыскат. – Его надо выгнать из наших мест. Пусть подохнет с голода в тундре. А жену его заберу я. Мне мало уже моей старухи.
Пойгин какое-то время с негодованием смотрел на чёрного шамана и вдруг расхохотался:
– Тебе мало твоей старухи?
– Да, мало! Мы изгоним тебя. Ты трус. Я сам накажу Рыжебородого. Я нашлю на него порчу. Он умрёт от язв, которые будут куда пострашнее, чем мои язвы.
Вапыскат считал, что какой-то другой шаман наслал на него порчу, оттого он покрылся болячками; и если до сих пор не пришла к нему смерть, то лишь потому, что он сильнее своего тайного противника и поэтому способен, несмотря ни на что, поддерживать в себе жизненную силу.
– Да, я заставлю Рыжебородого умереть в мучениях от язв. Мне нужно заполучить хоть малую часть его ногтя, хоть один волос из его бороды.
На лицах главных людей тундры было откровенное раздражение.
– Ждать, когда Рыжебородый умрёт от язв, – слишком долго, – сказал Рырка. – Пусть лучше умрёт побыстрее от пули Пойгина.
– Неужели вы думаете, что на такое способен этот трус? – Вапыскат ткнул пальцем в сторону Пойгина.
– Я не трус. Я завтра же поеду на морской берег и посмотрю на Рыжебородого. Я это сделаю не потому, что вы велите, а потому, что сам хочу понять, с чем он к нам пришёл. И горе будет ему, если он принёс зло…
– Я не верю, что Пойгин трус, он отважный мужчина, – сказал льстиво Эттыкай. – Пусть едет на берег, пусть поступает по велению собственного разума. А мы подождём…
4К Моржовому мысу Пойгин выехал на собаках. Три перегона занял у него этот путь. Две ночи провёл в снегу. Мороз, казалось, превратил в стекло даже воздух, так что при дыхании он ранил горло. Встреча утренней зари с вечерней по всему кольцу горизонта была, как всегда, быстротечной; многоцветные краски гасли в мглистой морозной дымке, едва успев возникнуть. Потом наступало время бесчисленных звёзд; они смутно просматривались сквозь морозную мглу и, казалось, дрожали в ознобе от стужи.
На реках, встречавшихся в пути, дымился мглистый пар. Из выпученных стужей огромных ледяных шатров растекалась вода, затвердевавшая на морозе подобно вулканической лаве. Время от времени раздавался оглушительный грохот: это мороз взрывал в другом месте лёд, образуя такой же дымящийся шатёр.
По голубоватому снегу то там, то здесь тянулись узоры звериных следов. Синие горы с огромными тёмными клиньями теней манили к себе обманчивой близостью. На некоторых из них Пойгин смутно различал столбы каменных великанов. Что-то настороженное, тревожное чудилось Пойгину в их облике. Можно было подумать, что молчаливые великаны вышли откуда-то из-за гор, чтобы проследить за человеком, у которого так смутно на душе. Пойгин вглядывался в молчаливых великанов, и ему порой чудилось, что иные из них как бы зазывно качали головой, мол, иди сюда к нам, дадим тебе самый мудрый совет, и ты найдёшь выход.
На одном из перевалов Пойгин проехал через огромное стойбище таких великанов. Возле некоторых из них приостанавливался. Но никто из великанов так и не смог преодолеть проклятье своей неизреченности; и Пойгин снова пускал собак в путь, так и не получив мудрого совета. Всё дальше оставались позади молчаливые великаны, задумчивые и даже скорбные, словно понимали, что так и не смогли помочь человеку, который вступил на тропу нелёгких раздумий.
В самом деле, как он стал бы стрелять в Рыжебородого, ещё не чувствуя его вины перед ним, Пойгином? Нет, он постарается всё постигнуть собственным разумением. Если Рыжебородый действительно вселяет в детей безумие, то это невозможно простить. Но мало ли что может сказать Вапыскат! Он, Пойгин, не настолько глуп, чтобы сразу поверить его словам.
Останавливаясь на очередной ночлег, Пойгин отыскал у обрывистого речного берега затишье от ветра и прежде всего накормил собак. Нарубив кусками оленье мясо, он бросал его каждой собаке по очереди. Собаки хватали окаменевшее от мороза мясо на лету, принимались жадно грызть. Утолив голод, они сворачивались клубочками в лунках, заботливо выкопанных Пойгином в снегу, и засыпали, поджав лапы к животу.
Пойгин насобирал сухих сучьев, выброшенных на берег реки течением, принялся разжигать костёр. Не всякий мог так искусно добывать огонь, как он, с помощью кремня и кресала. Удар кресала о кремень высек искры, воспламенил трут. Знакомый запах едва уловимого дымка приятно защекотал ноздри. А вот и загорелись тонкие стружки, заранее приготовленные Пойгином.
Горел костёр, нагревая подвешенный над ним закопчённый походный чайник. Пламя огня изумляло Пойгина своим бесстрашным поединком с лютой стужей. Огонь ему сейчас казался каким-то живым сверхъестественным существом. Таял в котелке лёд, трещали сухие сучья. Пойгин подставлял руки теплу костра и чему-то едва приметно улыбался; если бы не тоска по Кайти, он согласился бы остаться навечно в непрерывном одиночестве, один на один с этим костром. Но трудно ему без Кайти, тревога за её судьбу, как волчица, грызёт сердце. Как она там? Не пытается ли Эттыкай склонить её к тому, к чему склонял Рырка?
