Борис Изюмский - Чужая боль
— Маруня, — прерывающимся от волнения голосом спрашиваю я, — ты кого-нибудь любишь!
Девочка подняла на меня голубые глаза, и лукавые искорки забегали в них. Носик еще больше вздернулся, когда она спросила:
— А что такое любовь!
— Ну, это, — запинаясь и краснея, стал я объяснять, — понимаешь… когда дружат… тайнами делятся…
— А ты кого-нибудь любишь! — недослушав, спросила Маруня и вдруг предложила весело: — Знаешь что! Давай сейчас напишем, кто кого любит, а потом бумажками обменяемся. Только ты мою записку не читай, пока я в калитку нашу не убегу. Наша калитка вон-вон через три дома. Ладно!
— Ладно, — с жаром соглашаюсь я. Достаю тетрадь, вырываю лист и, удобнее поставив ногу на ступеньку какого-то парадного, вывожу, придерживая сползающий с колена ранец, одно лишь трепетное слово: «Тебя».
Несколько раз сгибаю лист.
Маруня что-то еще старательно дописывает, присев недалеко на порог. Потом долго сворачивает свое письмо, мне показалось, глаза ее блеснули особенно ласково. Мы обменялись признаниями, и Маруня стремглав пустилась бежать к своему дому. Вот мелькнула последний раз голубая шапочка, хлопнула калитка… Волнуясь, надеясь, разворачиваю аккуратно свернутый листок. На нем нарисован (о, женское коварство!)… чертик. Только чертик и больше ничего.
* * *После неудачного объяснения в любви, я боялся при встрече с Маруней поднять на нее глаза. А она звонко смеялась и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых вспыхивали то наивность, то лукавство.
Зимой наш класс затеял поставить пьесу о мальчике-коммунаре Фленго. Совершенно неожиданно у меня объявились артистические задатки, и Ольга Ивановна благосклонно сказала:
— Полагаю, роль Фленго ты осилишь…
Еще бы не осилить, когда во второй картине первого действия Маруня, исполнявшая роль матери Фленго, обнимала его, благословляя идти на баррикады! Еще бы не осилить!
В день спектакля мы собрались в городском Клубе «Маяк» часов за пять до начала представления: суетились, лихорадочно повторяли роли, натирали брови жженой пробкой… Когда зал стал наполняться зрителями (пришли учащиеся из других школ города), то и дело подбегали к щелке в занавесе, прильнув к ней, старались разыскать в зале знакомых и еще больше волновались.
Особенно опасались мы за Гавриленко. Он исполнял роль капрала-версальца. Вид у него, правда, был эффектный: треуголка делала Гавриленко еще выше, приклеенные усы как нельзя лучше шли ему, а шпага на боку внушительно побрякивала о пол. Но мы боялись, так ли, как надо, произнесет он свои немногие реплики. На репетициях капрал, к отчаянию Ольги Ивановны, басил со сцены и авторские ремарки:
— Капрал ходит вдоль баррикады, покручивая усы!
А однажды капрал произнес совсем загадочную фразу:
— Ха и еще раз ха! — и при этом устрашающе вытаращил глаза.
От волнений и ожидания я наконец так устал, что сел за кулисами на табуретку, откинувшись спиной на старые декорации, в беспорядке прислоненные к стене. Вспомнил, как сегодня, когда я гримировался, подошла Маруня, уже одетая в длинное, с бесчисленными сборками платье, сказала озабоченно:
— Лицо у тебя, Фленго, должно быть бледным, ведь ты в большой опасности!
При этом Маруня напудрила мой лоб, щеки и своими маленькими теплыми ладонями провела нежно несколько раз по вспыхнувшему лицу, растирая пудру.
Сидя на табуретке, я вдруг услышал какой-то подозрительный шепот позади себя за декорациями.
Вставать не хотелось, но когда шепот повторился, я заглянул за декорации и, как ужаленный, отпрянул назад. Маруню, мою Маруню нагло держал за талию капрал-версалец, а она, злодейка, закручивала ему усы стрелками. Не помню, когда поднялся занавес, как началась пьеса, чего хотела Ольга Ивановна, подталкивавшая меня на сцену. Знаю только, что я скорей дал бы тогда действительно застрелить себя на баррикаде, чем подойти к Маруне и, как того требовал ход пьесы, обнять ее.
Говорят, я играл с необыкновенным подъемом и особенно трагично произнес фразу:
— Я готов принять смерть!
В этом месте зал рукоплескал Фленго.
Скифское золото
В небольшом просмотровом зале Ленинградской киностудии мерно стрекочет аппарат. На экране юноша в кепчонке с коротким козырьком, почти натянутой на уши, лезет через окно в чужую квартиру.
В зале сидит несколько человек, ближе всех ко мне — автор сценария, хорошо известный в стране писатель. Край луча из киноаппарата освещает его грузную фигуру, полное с двойным подбородком лицо, глаза навыкате.
Писатель — Анатолий Георгиевич — сердито ворочается, что-то досадно бурчит: он явно недоволен собой, снятыми кадрами, всем на свете. Временами морщится, как музыкант, услышавший фальшивую ноту, пофыркивает, даже поворачивается к экрану боком, словно не желая дальше смотреть, наконец нагибается к режиссеру, сидящему впереди, и тихо говорит:
— Мы не нашли чего-то главного.
Когда вдвоем с Анатолием Георгиевичем мы вышли из студии на Кировский проспект, моросил обычный для Ленинграда нудный дождь. Анатолий Георгиевич рывком поднял воротник пальто и долго шагал молча, не разбирая луж. Сейчас он походил на большого, нахохлившегося грифа.
— А вы знаете, — обратился он вдруг ко мне и пытливо поглядел своими живыми глазами, — я ведь тоже когда-то вором был…
Я с недоумением покосился на спутника: «Шутит, наверно, чудит». Но он усмехнулся, почему-то повеселел, тыльной стороной ладони молодцевато подтолкнув шляпу, открыл высокий лоб:
— Правда. Когда-нибудь расскажу.
Получасом позже мы сидели на квартире у Анатолия Георгиевича в его кабинете и вели неторопливый разговор.
Книжные шкафы, массивный диван, стол, уставленный вырезанными из кости и дерева фигурками — все это было хотя и старомодно, но вызывало ощущение покоя, обжитости, Из окна виднелся Грибоедовский канал в мелкой сетке дождя, и дождь делал еще уютнее комнату.
Я не раз бывал в гостях у Анатолия Георгиевича, любил слушать его густой, напористый бас, следить за неожиданным извивом неизбитой мысли.
— Анатолий Георгиевич, — не вытерпел я, — какие грехи юности вспомнили вы, когда только что шли мы по улице…
Он приподнял смоляную косматую бровь, словно прикидывая, хочется ли ему самому вспоминать о таком именно сейчас, и, видно решив, что хочется, сказал:
— Ну что ж, извольте…
Раскурил папиросу:
— Было это лет… сорок назад… в годы нэпа. Родители мои померли еще в голод, жил я у одинокой тетки, отцовой сестры, здесь, в Ленинграде. Но и она скоро умерла, оставив мне кое-что из вещей и комнату. Я в это время как раз закончил девятилетку и был один-одинешенек, ни одной родной души на всем белом свете.
И обуяла меня, здоровенного восемнадцатилетнего дурня, жажда приключений — неимоверных и таинственных. Решил я стать неуловимым похитителем: знаете, как в фильмах с гарри пилями и вильямами хартами! Эта чертовщина заполонила тогда наши экраны.
Но с чего начать! Обчистить ювелирный магазин нэпмана! Ну и что! Будет у меня горсть цветных камушков. Разве же дало в обогащении! Нет, надо придумать какую-то безумно смелую, сложнейшую комбинацию, готовить ее, может быть, месяцы и провести с блеском. Почему бы, скажем, не похитить знаменитое скифское золото из Эрмитажа! Закопать его и пусть ищут. Это поразит весь мир, поставит в тупик всех его сыщиков.
Я уже видел огромные заголовки в газетах: «Таинственный похититель!», «Кто он!».
А когда после шума и переполоха все отчаятся найти, письмом сообщить, где спрятано золото. И начать разработку новой, еще более дерзкой операции. Состязание в отваге, тонком расчете!
Себе я буду оставлять совсем немного презренного металла, ровно столько, сколько понадобится для очередной операции. А пока надо продать вещи покойной тетки.
Ежедневно, в 8 утра, я уходил «на работу», в 6 возвращался, и соседи по квартире нарадоваться не могли аккуратным, вежливым юношей, который, оставшись без опоры в жизни, был так благонравен.
Юноша же сей просиживал днями в… библиотеке Салтыкова-Щедрина за изучением найденных археологами вещей в Кульобском и Чертомлыцком могильниках, делал зарисовки всех этих гребней, ваз. Если бы вы знали, какого труда стоило ему раздобыть обмундирование младшего командира, необходимое для операции, вы бы даже прониклись к нему некоторым уважением. Но вот и это позади, и однажды в кабинет директора Эрмитажа вошел молоденький «командир», откозыряв, представился: приехал в отпуск с границы. Там у них организован кружок любителей древней русской истории. Особенно они увлекаются скифами.
— Ребята попросили меня; будешь, Серега, в музее, асе посмотри и потом расскажешь нам.
