Семен Бабаевский - Свет над землёй
— Ты… Николай Петрович… Это как же? Виктор, ты? Не советуешь?
Сергей сел, стал закуривать и так сжал папиросу, что она разорвалась. Высыпал табак в пепельницу, взял вторую папиросу и долго смотрел на нее, не прикуривая.
— Я вас не понимаю, — сказал он, не подымая головы. — Как же так?
— А вот так. — Кондратьев подошел к Сергею. — У Рагулина поставим показательную электромолотилку, понимаешь: показательную! В остальных же станицах придется обходиться локомобилями. Обижаться не на кого…
Сергей насупил брови, курил.
29
Еще до войны правление «Красного кавалериста» долгое время находилось в приземистой и старой хате под камышовой крышей. В трех небольших комнатах с трудом размещались столы канцелярии и бухгалтерии; тут же, у всех на виду, сидели председатель колхоза, секретарь партийной организации, агроном, и никто тогда не жаловался на тесноту и неудобства. А в военные годы председателем был избран Игнат Савельевич Хворостянкин, мужчина бывалый и знающий, какое важное значение для настоящего руководителя имеет просторный и удобный кабинет. На первом же заседании правления, которое проходило с участием актива, Хворостянкин сел за стол и сказал, что дальше ютиться в такой хатенке невозможно. После этого он еще с час говорил и об усилении помощи фронту, и о выращивании новой породы лошадей, и о расширении посева трав, и о заготовке сена. Затем встал, обвел строгим взглядом столпившихся людей и снова вернулся к тому, с чего начал:
— Стыдно нам, красным кавалеристам, жить в таком, с позволения сказать, курятнике. Это же не канцелярия колхоза, а чистый позор! От этой тесноты мы должны избавиться, и чем быстрее, тем лучше, — заявил он, решительно опустив кулак на стол. — Для колхозного правления нужен дом, и такой дом, чтобы издали было видно, что тут помещается не какая-нибудь там артелька, а «Красный кавалерист». Большому кораблю — большое плаванье!
Решение было принято, а на второй день Хворостянкин поехал в Ставрополь и привез архитектора, поселил его в своей квартире и не отлучался от него до тех пор, пока проект будущего здания не был составлен. Тем временем с гор подвозили лес и камень; приобретали цемент, гвозди, железо; заготовляли глину, песок. Строительство началось зимой, шло оно ускоренными темпами, и уже ко Дню Победы на южной окраине Родниковской, в окружении старого сада, возвышался белый дом о двух этажах, с красной черепичной крышей, пламенем пылавшей на солнце, и с балконом в густой листве высоких тополей.
Красочная вывеска с головой лошади и с аршинными буквами «Красный кавалерист» была укреплена как раз на козырьке парадного входа, а в десяти метрах от дома, по указанию Хворостянкина, была сооружена коновязь. Но Хворостянкина беспокоили не столько самая внешность дома или такие детали, как вывеска и коновязь, сколько то, как бы лучше и удобнее разместить людей в новом здании. Себе, разумеется, он облюбовал самый большой кабинет с четырьмя окнами и дверью, выходившей на балкон; в соседней комнате, как и нужно было ожидать, посадил секретаря правления — грузного и подслеповатого мужчину Антона Антоновича Бородулина, знаменитого в Родниковской тем, что у него был удивительно красивый почерк; затем дал по кабинету агроному и секретарю партбюро; не обидел и комсомольцев: им тоже была отведена просторная комната. «Нашей смене даю площадь приличную, — говорил Хворостянкин, — чтоб им тут можно было и заседать и танцы устраивать». В нижнем этаже помещались канцелярия и бухгалтерия, причем с помощью Хворостянкина за какие нибудь полгода людей там стало вдвое больше, так что даже в самой большой комнате столам уже было тесновато; по этой же причине главному бухгалтеру был отведен кабинет, а кассиру устроена клетушка, напоминавшая собой денник в конюшне. Тут же находился клуб, или, как говорил Хворостянкин, «зал заседаний», затем еще маленькая комнатка, где хранились книги и подшивки газет, а также комната для дежурных и посыльных. «Вот это, можно сказать, мы устроились неплохо! — самодовольно говорил Хворостянкин. — Теперь требуются таблички…» И стеклянные таблички были повешены на каждой двери, так что приходившие с поля колхозники легко находили именно тот кабинет, какой им был нужен.
Однако широкую натуру Хворостянкина мало устраивали таблички и вывески: он давно мечтал, так сказать, механизировать управление колхозом, и наконец мечта его сбылась. В этом году была пущена Усть-Невинская ГЭС, а через неделю после торжественного пуска станции новое здание правления «Красного кавалериста» было опутано проводами, как паутиной, — они тянулись по коридорам и сходились в кабинете Хворостянкина. К письменному столу подводился уже целый пучок проводов, в виде кабеля, а сбоку у стола, на специально прибитой дощечке, рябили, наподобие клавишей баяна, кругленькие кнопки разной величины и всевозможных цветов. Подле каждой кнопки были приклеены бумажки с надписями: «Бородулин», «кладовщик», «бригадир первый», «бригадир второй», «бригадир третий», «кассир», «главбух», «конюх», «комсомол». Была наклейка и с такой надписью: «Ив. Ив.», что означало: «Иван Иванович» — секретарь партбюро, ныне отстраненный от работы. И хотя Ивана Ивановича давно уже не было не только в колхозе, но и в станице, а слова «Ив. Ив.» еще красовались на клавишах хворостянкинской сигнализации.
Обычно Хворостянкин, войдя в кабинет своими тяжелыми шагами, садился за стол и нажимал толстым, поросшим волосами пальцем нужную кнопку, а через некоторое время в дверях появлялся Бородулин и, по-кошачьи жмурясь, спрашивал:
— Игнат Савельевич, вы нажимали «кладовщика»?
— Нажимал… Пусть входит.
Вот и сегодня Хворостянкин, как всегда, тяжело стуча сапогами, прошел в кабинет, сел за стол, и рука его сама потянулась к клавишам, палец уже отыскал кнопку «Ив. Ив.», но не нажал. Хворостянкин тяжело вздохнул и задумался. Затем ногтем отодрал бумажку со словами «Ив. Ив.», на ее место наклеил новую и надписал: «Нецветова». Снова хотел нажать и не смог. Палец только притронулся к слову «Нецветова» и тотчас отдернулся, точно это была не кнопка, а горящий уголек. Хворостянкин встал, прошелся по кабинету, постоял на балконе, потом открыл дверь к секретарю и сказал:
— Бородулин! Вызови мне Нецветову.
— Игнат Савельевич, а разве сигнализация не действует? — удивился Бородулин.
Хворостянкин усмехнулся и погладил усы:
— Все действует исправно… А только на нее у меня рука еще не подымается.
— А вы посильнее нажмите, — советовал Бородулин.
— Нажму, только не сразу… Дай срок, выдержку… А зараз зови, да повежливее.
Вскоре Бородулин вернулся и, постояв у порога, сказал:
— Докладываю: Нецветова уехала в поле.
— Когда же она успела?
— Не могу знать. Конюх говорил, что на рассвете запрягла в бедарку коня и умчалась.
— Какой маршрут?
— Кто ж ее знает…
— Разузнай.
— И еще конюх говорил, что была она не в духе.
— Это почему же?
Бородулин виновато двинул плечами.
— Игнат Савельевич, — заговорил Бородулин, — прибыл Кнышев. Впускать?
— Не впускать, а приглашать, — сердито сказал Хворостянкин. — Когда я уже обучу тебя вежливости!
Бородулин молча вышел, а Хворостянкин отворил дверь на балкон, увидел у коновязи коня под седлом. «Так, так, — подумал он. — Ни свет, ни заря, а она уже мотается по степи… Не зашла, не посоветовалась и умчалась… Ну, как же можно с такой увязывать вопросы! Вот горе на мою голову!»
— Природой любуешься, Игнат Савельевич?
Возле Хворостянкина стоял Андрей Васильевич Кнышев, тот самый Андрей Васильевич, которого на собрании в Родниковской называли «академиком». Это был мужчина рослый, костлявый, с сухим и черным лицом, с куцей белой бородкой, — такие лица встречаются у казаков-стариков, постоянно живущих в степи; на нем была старенькая не по росту бурка с покатыми плечами, на голове — серенькая из войлока шляпа, какие обычно носят летом табунщики. И его карие глаза под жесткими седыми бровями, и тощие усы, и короткая, снизу потрепанная бурка, и вся его рослая сухая фигура придавали ему сходство со степным беркутом. Когда он взмахнул полой, как крылом, на бешмете блеснула Золотая Звезда «Серп и Молот» и приколотый чуть повыше орден Ленина.
— Ну, здорово, Герой! — сказал Хворостянкин. — Долго ты до меня не заявлялся. Садись к столу, выкладывай.
Хворостянкин уселся за стол, а Андрей Васильевич продолжал стоять, скинув на одно плечо бурку, и опять он был похож на птицу, у которой подбито крыло.
— Привез сводку роста поголовья? — спросил Хворостянкин. — Как там движутся вверх цифры? Какой процент заскирдованных трав?.. Чего же ты молчишь?
— Эх, Игнат Савельевич! Давно я приглядываюсь к тебе и не могу понять: есть у тебя в груди сердце или его уже там нету?
