Борис Галин - В одном населенном пункте
Он вложил брошюру о пленуме ЦК партии в 1937 году в тургеневские «Записки охотника» и задумчиво проговорил:
— Сильная и глубокая мысль. Эти слова товарища Сталина должны всегда стоять перед нашими глазами… Опыт «маленьких людей».
14
Вечером я получил записку от Егорова.
Егоров писал: «Вам придется поехать на «Девятую» к Легостаеву, а оттуда с ним к Пятунину. Надо организовать лекцию Легостаева о скоростном методе работы на врубовой машине…» Слово «организовать» было подчеркнуто. Как ни хотелось мне послушать информацию Егорова о партийно-хозяйственном активе, назначенную на бюро, нужно было выполнять задание.
Почему Егоров решил организовать лекцию Легостаева у Пятунина, почему он хотел связать именно эти две шахты договором о социалистическом соревновании?
Что-то общее было у Приходько и у Пятунина. И это общее можно было выразить следующими словами: они жили вчерашним днем. Но если Приходько отходил от этого и с помощью Василия Степановича Егорова поворачивался лицом к завтрашнему дню, по крайней мере стремился поворачиваться, то Пятунин основательно застрял на вчерашнем, отживающем.
С внешней стороны у Пятунина все будто обстояло благополучно. Его считали знающим горным инженером, или, вернее, хозяйственником; репутацию он имел хорошую. «Пятунин умеет давать добычу». Он давал добычу, мало заботясь о горно-подготовительных работах, мало внедряя механизацию.
Он очень любил вспоминать старые, двухлетней давности дела. Он тогда действительно многое сделал. Но воспоминания о прошлом без взгляда в будущее вещь опасная.
Я слышал, как он однажды в райкоме сказал своим нежным тенорком:
— Когда я приехал из Караганды на шахту…
И дальше, наверное, последовал бы его обычный рассказ о том, что он начинал восстановительные работы в тяжелых условиях — он любил говорить — с нуля. Но Приходько вдруг запел грубым голосом:
— Когда я на почте служил ямщиком…
— Старая песня, товарищ Пятунин, — вступил в разговор Егоров. — Вы бы что-нибудь поновее спели. Ну, например: «Когда я добился, что все мои лавы стали цикловаться»…
Пятунин обиделся. Он стал ссылаться на объективные причины, на то, что ему не хватает энергии, моторов, троса, рабочей силы и что если бы ему все это дали в достаточном количестве, то он, Пятунин, давал бы полтора, а может быть и два цикла в сутки.
— Если, если… — тихонько вздохнул Егоров. — Вся наша жизнь, товарищ Пятунин, выстлана этими вашими «если». И если бы все делалось само собой, если бы не нужно было думать, драться, добывать материалы, организовывать людей, налаживать порядок, тогда мы с вами никому не нужны были бы, тогда шахты сами бы собой цикловались.
Я отошел уже километра три, когда меня догнала машина Панченко. Илларион Федорович предупредительно открыл дверцу:
— Садись, пехота…
Он спросил, куда я направляюсь. Я ответил, что сначала мне надо на «Девятую» за Легостаевым, а оттуда к Пятунину.
— Ну, нам по дороге!
Я сел рядом с ним, мы поехали. Очень долго Панченко ничего не говорил. Вдруг он заворочался.
— Чудесно! — вдруг сказал он.
Я улыбнулся, услышав любимое слово Василия Степановича.
— Чудесно! — сердито повторил Панченко. — Я же ему предлагал: давайте, говорю, Василий Степанович, разработаем спокойно и хорошо весь комплекс мероприятий по использованию мощностей. Потом обсудим на активе, что и как… «Чудесно! — говорит. — Вы разработаете комплекс технических мероприятий, а мы завернем дело с соревнованием, поспорим, и дело на лад пойдет. Нельзя нам тихо жить».
— Колючий он человек, — продолжал жаловаться Панченко, — ваш командир полка. Это же его затея: послать Легостаева с лекцией на шахту к Пятунину. Поднять там людей. Взбудоражить их. Я же не против этого. Я лично не против самокритики. Упаси бог! Я всей душой…
Я посмотрел на его грузную фигуру, на его могучие плечи и засмеялся: он жаловался, как ребенок.
— Но скажу вам, как хозяйственник, нужно технически все обеспечить, а потом уже раздувать искру. Эх, завидую я вам, пропагандистам. Чистое у вас дело, благородное! Сеете разумное, доброе, вечное. А каково, нам, хозяйственникам? Только и знаешь, что суточные сводки добычи!
Долго он еще сетовал на свою судьбу… Мы подъехали к дому Андрея Легостаева. Жена Легостаева высунулась в окно и сказала с улыбкой:
— Вин вже поихав к сусидам и справу свою захватил с собою — куртку, штаны та лампу.
Вероятно, Егоров позвонил на шахту и дал задание о лекции еще до моего прибытия.
Когда мы приехали к Пятунину, беседа Легостаева с соседями была в полном разгаре.
Врубовые машинисты шахты жаловались ему на тяжелые условия работы: рештаки рвутся, где ж тут думать о цикле, о хорошей работе? Они полагали, что Легостаев, как свой брат-шахтер, хорошо поймет и поддержит их. Один из машинистов молча выложил на стол стершиеся зубки и с горечью сказал:
— Разве с такими зубками можно работать?
Пятунин заерзал. Разговор по душам, задуманный с той целью, чтобы Легостаев передал соседям свой опыт работы, вдруг примял острые формы. Пятунин думал, что все будет по-хорошему — люди соберутся, поговорят о соревновании, потом перекусят, скажут друг другу приятные слова, подпишут договор и на том разойдутся. Но дело принимало другой оборот.
Пятунин хотел было погасить эти страсти. Он встал и позвал делегацию «Девятой» — Легостаева, Страшко и Мещерякова, к столу, где лежал договор и даже предусмотрительно припасенная закуска. Он ждал от меня поддержки: вот товарищ пропагандист прочтет нам лекцию о смысле и значении социалистического соревнования. Но я отказался: главный лектор здесь сегодня товарищ Легостаев.
Пятунин думал, что он найдет поддержку у Иллариона Федоровича. Ему очень хотелось на этом прервать спор о работе врубовой машины и перейти к более приятной части вечера — подписанию договора.
— Спросим хозяина, — сказал Пятунин.
Но Панченко, в свою очередь, спросил Андрея Легостаева: — А вы как полагаете, пора подписывать договор?
— Успеется, — ответил Легостаев.
И он предложил своим соседям повести его в лаву. Он хотел посмотреть, в каких условиях работают его соседи. Тут я понял, почему он захватил с собой шахтерку.
— Мысль дельная, — сказал управляющий трестом.
Он позвонил в трест и сказал главному инженеру, чтобы назначенное на сегодняшний вечер совещание механиков шахт проводили без него — он задержался на шахте у Пятунина. Он слушает лекцию. О чем? Панченко усмехнулся: — О текущем моменте нашей хозяйственной жизни.
Пятунину пришлось сделать то, что предложил Легостаев: повести гостей в лаву.
— Прелестно! — сказал он бодрым тенорком, хотя в его планы не входило показывать гостям запущенную, искривленную лаву.
Я думаю, что Егоров отчетливо предвидел, что будет на лекции Легостаева. Он знал, что Панченко дружит с Пятуниным. Когда-то Панченко был завшахтой, а Пятунин у него начальником участка. Егоров знал, что управляющему будет не так-то легко ссориться со старым другом. А ссориться надо было.
Переодевшись в шахтерку, Легостаев спустился в лаву вместе со своим помощником и в сопровождении врубмашинистов, начальника шахты, управляющего трестом и пропагандиста.
Пласт был крепкий, уголь шел волнами, прорезаемый породными прослойками. Это затрудняло работу врубовки. С первых же минут Легостаев наткнулся на породные прослойки. Врубмашинисты находились тут же, в лаве. Он слышал их дыхание — они были рядом. Они ждали, что он будет делать, как он выйдет из положения. Легостаев решил поднять врубовку выше прослойки. Один из машинистов стал помогать ему подкладывать под врубовку стойки. По ним, как по настилу, Легостаев повел машину. Он нарубил угля в девять раз больше, чем обычно давали машинисты.
Они могли убедиться — все зависит от человека, от того, кто ведет машину, кто ею владеет.
И вот тут-то он сказал слова, которые, как мне кажется, дошли до его соседей.
— Друзи, — сказал Легостаев, — перемога не приде сама.
И он пояснил свою мысль: хорошие условия работы зависят и от врубовых машинистов. Добивайтесь, требуйте дороги!
Панченко пригласил меня к себе в машину — ехать в район. На полдороге он приказал водителю остановиться.
— Хочется пройтись, мыслей много. Может быть и вы со мной? — сказал он.
Мне было интересно, какие мысли волнуют управляющего трестом и что вызвало их, и мы пошли вместе. Машину Панченко отправил домой.
— Растревожил меня ваш Легостаев, — сказал Панченко, — молодость свою я вспомнил. Сколько я их перевидал, этих хлопцев! Помню, пришел к нам на шахту паренек — разгульный, озорной. Вокруг шеи у него обмотан длинный пастушеский бич. Глаза черные, сверкают, посмеиваются. Спрашивает паренек:
