Евсей Баренбойм - Крушение
— Нет. До острова далеко, не успеем. Придется принимать бой. По местам!
В этот момент все на мостике, у кого были в руках бинокли, отчетливо увидели, как у противника медленно сполз вниз американский флаг и на гафель полезло развеваемое ветром бело-красное полотнище с фашистской свастикой.
— Приказывает остановиться! — крикнул сигнальщик.
Над рейдером поднялось серое облачко и почти тотчас же перед носом «Сибирякова» из воды вырос огромный белый столб от взрыва гигантского снаряда.
— Одиннадцатидюймовый, — мрачно прокомментировал артиллерист. — Этими пушками в ютландском бою немцы потопили три английских линейных крейсера. Не иначе, товарищ командир, перед нами «карманный» линкор.
Больше вражеский линкор пока не стрелял. Вместо этого с него снова замигал прожектор:
«Застопорить ход. Немедленно прекратить всякие переговоры. Спустить флаг!» — приказывал он.
— Нет, сволочь, этого не увидишь! — закричал Качарава и со странно изменившимся от возбуждения лицом, блестя расширенными зрачками глаз, скомандовал в мегафон неожиданно высоким голосом:
— По фашистскому бандиту — огонь!
Почти одновременно выстрелили все четыре орудия «Сибирякова». Уже после второго залпа всем стоящим на мостике стало ясно, что его трехдюймовые гранаты не долетают до противника и рвутся далеко от него в воде. И тогда Качарава принял новое дерзкое решение — идти на сближение! «Сибиряков» развернулся и пошел навстречу вражескому линкору! Видимо, в первые минуты на фашистском рейдере были ошеломлены неслыханной отвагой старенького ледокола, потому что орудия, угрожающе нацеленные на пароход, не стреляли.
Второй залп рейдера сбил только форстеньгу. Зато третий страшный удар тяжелого снаряда потряс судно. Качарава увидел крутящиеся в воздухе ящики, бревна, переломанный надвое вельбот. На палубе ярко вспыхнули языки пламени, умолкли оба кормовых орудия. «Сибиряков» потерял управление и беспомощно закрутился на месте.
От какофонии звуков звенела и туманилась голова. Высоко и часто тявкали уцелевшие на носу сорокапятки, истерически лаяли привязанные к ограждению собаки, жалобно и испуганно мычали коровы. Радист в рубке торопливо выстукивал очередное донесение на Диксон:
«Нас обстреливают… Горим. Горим!»
Едкий дым стал заполнять радиорубку. Через несколько минут удалось перейти на ручное управление. «Сибиряков» снова повернул к острову, поставив дымовую завесу.
Очередной залп обрушился на носовую часть судна, заставленную бочками с бензином. Огненные потоки потекли по палубе, стали стекать за борт и в трюм. Между носовой батареей и мостиком образовалась стена огня. Горели надстройки. Одна за другой со страшным грохотом взрывались железные бочки с горючим. Матрос Малыгин упал в бензин и сейчас, в пылающей одежде, пытался сбросить за борт вот-вот готовые взорваться ящики с боеприпасами. Палуба представляла собой груду развороченного дерева и металла. Тут же лежали растерзанные тела членов экипажа. С оглушительным шумом полетела на борт труба.
Качарава видел, как немногие оставшиеся в живых матросы на кормовой палубе предпринимали героические, но безуспешные попытки спасти пароход. Ледяная вода через пробоины рвалась в машинное отделение, в трюмы и каюты. Старпом Сулаков с несколькими матросами под разрывами снарядов среди дыма и пламени старался спустить на воду шлюпки. Но сделать им это не удавалось — шлюпбалки были перебиты, сами шлюпки изрешечены осколками.
Ветеран Арктики отважный «А. Сибиряков» погибал. Объятый огнем и дымом, потерявший скорость, накренившийся на корму, он был прекрасной мишенью для артиллеристов рейдера, и тот хладнокровно и методично расстреливал беспомощный пароход. Упрямо продолжала стрелять единственная уцелевшая на борту ледокола носовая пушка. Чудом оставшись в живых среди моря огня, взрывов, потоков ледяной воды, рева обезумевших животных, стонов и проклятий, командир орудийного расчета старшина Дунаев и кочегар Вавилов посылали в сторону врага из горячего, с облупившейся шаровой краской ствола сорокапятки снаряд за снарядом.
Качарава рванул ручку машинного телеграфа. Она пошла неожиданно легко. Не было и звонка. Стало ясно — связь с машиной прервалась, телеграф тоже не работал. Тогда старший лейтенант закричал в трубу что было сил:
— Эй, в машине!
Оттуда еле слышный голос старшего механика ответил:
— Машину заливает. Котлы потушены. Жду приказаний.
— Выводи людей. Открывай кингстоны. Будем топить корабль.
В ту же минуту новый залп накрыл «Сибирякова». Высоко взлетели обломки деревянной палубы, фальшборта, остатки последнего носового орудия. Старпома Сулакова сбросило за борт. Старшину Дунаева швырнуло в открытый люк носового погреба. Качарава стоял в правом крыле рубки, тяжело прислонившись к обвесу. Он был в тельняшке, с наганом на поясе, в окровавленной висевшей, как плеть, руке зажата погасшая трубка. Еще один шрапнельный снаряд разорвался над самой палубой — и Качарава, схватившись руками за живот, рухнул в беспамятстве на подставленное рулевым плечо.
В единственную, чудом уцелевшую, заваленную обломками шлюпку, которая лежала на ботдеке, спустилось человек двадцать. Туда же перенесли и тяжелораненого командира. Комиссар Эллимелах и старший механик Бочурко остались на судне.
На волнах рядом со шлюпкой покачивалось тело. Оно держалось на воде лишь благодаря образовавшемуся в одежде воздушному пузырю. Его подняли в шлюпку. Моряк был мертв. За пару десятков минут пребывания в воде тело его стало твердым, как лед.
Капитан I ранга Больхен смотрел, как беспомощно вертится на месте, потеряв ход и накренившись, гибнущий «Сибиряков». «Адмирал Шеер» медленно подходил к нему. Густой черный дым, перемешанный с облаком относимой ветром дымзавесы, скрывал от столпившихся на палубе тяжелого крейсера матросов последние минуты жизни ледокольного парохода.
Больхен был раздосадован, что снова остался ни с чем — ни сведений о ледовой обстановке, ни данных о месте нахождения караванов, ни карт, ни кодов получить, он понимал, так и не удастся. А потопление старого пароходика не принесет ему славы. Было совершенно очевидно и другое. После боя с «Сибиряковым» о появлении «Адмирала Шеера» в Карском море стало известно всей Арктике. Ни о какой неожиданности для русских сейчас не могло быть и речи. Перестали быть тайной и его координаты. Но, странное дело, сейчас он думал больше не об этом. За свою многолетнюю службу на флоте Больхен успел повидать немало морских сражений. От очевидцев он слышал много рассказов, как спускали флаг и сдавались, покидая судно и садясь в шлюпки, моряки не только быстроходных транспортов и хорошо вооруженных вспомогательных судов, но и экипажи настоящих военных кораблей, едва «Адмирал Шеер» делал предупредительный залп из орудий главного калибра. А этот старенький русский пароходик, полузатопленный, горящий, обреченный на верную гибель, ни за что не хотел сдаваться. Будто люди на его борту не понимали, что, очутившись в ледяной воде с температурой не выше двух градусов тепла, они спустя десять минут окоченеют и пойдут на дно. Будто они твердо знали, что впереди у них есть еще одна, другая и лучшая жизнь. Нет, честно говоря, он не понимал их. И все же в глубине души Больхен не мог не преклоняться перед мужеством русских.
— Спустите вельбот с вооруженными людьми и подберите всех уцелевших, — приказал он старшему офицеру.
Тот удивленно взглянул на командира, но ничего не сказал и стал отдавать необходимые распоряжения.
Едва вельбот отошел от борта «Адмирала Шеера», как «Сибиряков» стал сильнее и сильнее крениться на корму и, задрав кверху нос, быстро ушел под воду.
«ЖЕЛАТЕЛЬНО НАПАДЕНИЕ, ОБСТРЕЛ ПОРТОВ ДИКСОН, АМДЕРМА»
Куда б ни бросились убийцы, —
Быстрокрылатые, как птицы,
Мы их, когда настанет срок.
Петлей аркана валим с ног.
Ф. Шиллер. «Ивиковы журавли»Капитан I ранга Больхен не спеша поковырял в зубах, маленькой щеточкой тщательно вычистил ногти. Приятно после сытного завтрака — яиц, французских сардин, русского меда — выпить чашечку ароматного кофе и выкурить трубку крепчайшего бразильского табака. Он всегда любил эти ранние утренние часы, когда можно было полчасика, не торопясь, поразмышлять, вспомнить о дочерях, жене, наметить план действий на предстоящий день. Правда, в море, вдали от дома, ему существенно не хватало его постоянного друга и собеседника Вальтера. Его свояк, полковник саперных войск Эбергард, здоровенный детина, сам напоминающий опору мостов, которые он строил, до войны часто гостил у них дома и с ним Больхен особенно любил вести утренние беседы. Они не боялись друг друга и были предельно откровенны в своих разговорах. Вальтер терпеть не мог нацистов, остроумно высмеивал их крикливые и лживые лозунги, но умел держать язык за зубами, служил исправно и быстро делал карьеру. Удачная карьера — главное и самое важное достижение в жизни. Пускай это и звучит не слишком красиво, но это так. Только карьера принесет и власть, и деньги, и любовь женщин, и уважение сограждан. А не сделай ее — проживешь всю жизнь незаметным маленьким человечком, этаким насекомым, лишенным радостей. В этом они с Вальтером были полностью солидарны. Что же касается взглядов на нацизм, то здесь у них были некоторые расхождения. Он относился к режиму значительно терпимее, чем Эбергард. Если бы вместо нескольких выскочек и неотесанных грубиянов фюрер ввел в правительство тонких умных политиков, он бы только приветствовал перемены. Германия на международной арене перестала бы действовать исключительно шантажом и запугиванием и не вызывала во всем мире единодушную ненависть. Не одобрял Больхен и проникшую повсюду ложь и жестокость. Но лично его это касалось мало. О политике он старался не думать. Из чувства самосохранения не откровенничал ни с кем, кроме Эбергарда. И когда на мостике возникали политические споры, чтобы не быть втянутым, под благовидным предлогом прекращал их. Каждый собеседник мог оказаться агентом гестапо. Он как командир это хорошо знал. Лучше всего было держать язык за зубами.
