Василий Земляк - Родная сторона
Олена заспешила в сторожку, а Евгений пошел напрямик через сад — так ближе к дому. Мать он будить не станет, отдохнет час-другой в повети. Там свежее лесное сено. Он косил, а Зоя помогала… И тут Евгений впервые спросил себя, любит ли он Зою? Все ли есть в ней, чего он ищет, с чем хотел бы пройти через всю жизнь? Видимо, не все. Но в ней столько хорошего! В темноте наступил на яблоко, и стало жаль: поднять бы, принести Зое первое спелое яблоко. Нашел его в траве, но не взял, яблоко было раздавлено. Пригнувшись, шел под ветками, холодные листочки касались лица, и в их робких прикосновениях было что-то от Зои. Она такая же нежная и такая же несмелая.
…Он проснулся, когда утро едва занялось. Слегка побледнел восток, на колхозном дворе робко пели ранние петухи, пролетел с добычей запасливый сорокопут. Евгений пошел на ржаное поле, чтобы побывать на первом зажине. Клонились тяжелые колосья, чуя свой последний час.
* * *Вместе с жатвой наступила засуха. Странно, что в краю, где веками стоят болота, где древние леса собирают над собой грозовые тучи, почти каждое лето наступает почвенная засуха. Но это так. Высыхают родники, затихают маленькие ручейки, трепетно роняя последнюю слезу в пересохшую траву, тихая Уборть становится уже, мелеет, и во многих местах ее можно перейти вброд. И тогда как-то грустно, хмуро смотрит в раскаленное небо гранитная Голова Русского Рыцаря — над всем краем нависает мрак безводья. За один день дозревают хлеба, прямо на глазах доходит лен, осыпая семена; сереет и жухнет картофельная ботва; даже лесной дряпоштан[7], зацветший чистым желтым цветом, отцветает раньше времени, наполняя густым сладким угаром облюбованные им места. И только люпин не боится безводья. Припал к горячей песчаной земле, повернул к солнцу ворсистые листочки и выбросил на зависть дикому дряпоштану нежные желтые и синие цветы, словно говорит с поля своему лесному соседу: «Вот какой я, тот самый люпин, который ты презирал!»
Евсей Мизинец гнал скот к речке на водопой. Впереди сбегали с горы мальчики-пастушки в синих, красных, белых рубашках, весело размахивая руками, как мотыльки крыльями. Однако это не могло разогнать тоску Евсея. Засуха стала ему поперек дороги, отняла у коров молоко, вконец расстроив его планы. Ведь он хвалился, хотел удивить весь район, всю область, а что получилось? «Где же ваша молочная машина?» — допекали доярки, как только ферма стала давать меньше молока. «То-то же, Евсей Демидович, — крутил ус Товкач, заглянув однажды в гости к дояркам. — Не хвались, идучи на рать… Я раньше вас думал об этом, но что поделаешь, если у наших коровок языки маловаты. Сколько захватят, столько съедят, а сколько съедят, столько и выдоишь. Если бы молоко в вымени было, я б его прессом выжал. Так что, Евсей Демидович, подумайте. Только смеху наделаете со своей молочной машиной, а доярочкам нашим зададите лишних хлопот». Но Евсей Мизинец не больно слушался этих речей. Ведь хочется человеку на старости лет сделать что-нибудь такое, чтобы память о себе оставить. «Но как это сделать?» — думал Евсей, стоя на песчаном берегу Уборти.
Лесная пашня постарела, на лугах отава не выросла, а тут на тебе — еще засуха. Он следил, чтобы все коровы напились, и если какая-нибудь не пила, посылал мальчиков: «Вон ту подгоните, ту, что задумалась».
По дороге с водопоя Евсей, к своему удивлению, заметил, что несколько коров отбились от стада и пасутся на паровом поле в люпине. Старика охватил ужас.
— Ребята, — крикнул он мальчикам. — Быстрее гоните коров с люпина! Люпин ядовитый, скотина отравится!
Допоздна наблюдал дед Евсей за этими коровами — не заболели ли? — а они возьми да и дай в вечернюю дойку чуть ли не по полному подойнику молока! Тогда Евсей на радостях хватил шапкой о землю, всю ночь снилось ему зеленое, как рута, поле люпина, а по утреннему холодку на этом потравленном куске поля уже паслось все стадо. Паслось день, паслось другой. Евсей не успевал отправлять на завод молоко. Но на третий день вопрос о поступке Евсея обсуждали на правлении, его обвинили в том, что он нанес вред колхозу, потравив скотиной часть зеленого парового поля.
Вместе с Евсеем пришла на заседание правления и Зоя, чтоб защитить деда от неожиданной напасти. Она села у самой двери, а Евсей поближе к столу председателя. С подстриженной бородой он выглядел несколько комично, но был полон достоинства и решимости. Особенно молодо горели глаза. Когда он поднялся, Зое захотелось тоже встать, но она постыдилась Бурчака, который посмотрел на нее как раз в тот момент, когда Евсей вынул из кармана какую-то потертую книжечку.
— Люди добрые! Неужели я плохо сделал, что превратил этот люпин в молоко?
— Посмотрите на него! — вскочил Товкач (ему-таки пришлось стать бригадиром по мелиорации). — Он думает, что это ему Товкача чернить! Это, голубчик, добро общественное!
— Молчи, Филимон, — махнул Евсей шапкой. — Ты этот люпин не сеял, сеял Бурчак, пусть он и спрашивает с меня. — Он раскрыл свою книжечку. — У меня все записано. Лыска от этого самого люпина одиннадцать литров молока прибавила, Мальва — двадцать один литр, а вот Кукла — есть такая небольшая коровка, — так эта двадцать пять литров в день дает. Что это вам, шутки? Нет, люди добрые, это не шутки! Нам надо этой культурой все пески засевать, и мы наше государство в молоке купать будем. А теперь судите сами как хотите.
— Сегодня вы потравили люпин, — сказал Бурчак, заметно пораженный его речью, — а завтра какое-нибудь другое самоуправство учините?
— А зачем бы я его травил? — покачал головой Евсей. — Коровы съели, колхозные коровы! А я… Ну, пишите, что я недоглядел, пусть будет моя вина, если уж так нужен вам виновник. Я этот люпин на трудодни отработаю, если скажете.
— Что это вы, отец! — Тимош Мизинец повел широкими плечами, обращаясь к членам правления: — Давайте по правде подойдем. Я не потому, что это мой отец. Люпин уже потравлен. Молоко от этого люпина имеем? Имеем. Разве зря пропал люпин? Нет! Мы хозяева, — как захотим, так и сделаем, лишь бы на пользу обществу пошло… — Он хотел еще что-то сказать, но посмотрел на отца и сел.
«Что значит сын! — подумала Марта Ивановна. — Молчал, молчал, а зашла речь об отце, как славно выступил».
— Садитесь, Евсей Демидович, — почтительно сказал Бурчак, взглянув на Зою. Она опустила глаза.
«Опять эта лесная стыдливость», — подумал Бурчак и спросил:
— Какие еще есть предложения?
— У меня есть предложение, — сказал Евсей. — На будущий год все пески засеять люпином. Специально для нашей фермы засеять, для колхозных коровок. Тогда молоко в наших руках будет.
Все улыбались, потому что дед Евсей в самом деле выглядел чудаковато, с подрезанной бородкой да еще подстриженный под горшок. Кондрат Калитка, который вел протокол заседания, успел между делом подсчитать количество молока, которое надоил Евсей. Оно полностью окупало стоимость люпина, а потому Кондрат с чистой совестью занес в протокол смягченное решение. Словом, Евсей Мизинец возвращался домой с довольно солидным штрафом, этим вторым, после высоких удоев, результатом его кипучей руководящей деятельности на посту заведующего молочными фермами. Но не это угнетало Евсея, когда он шел на заседание правления: он боялся, что его снимут с должности. Тогда куда хочешь иди. «Ну, наруководил?» — не давали бы проходу доярки. А теперь он скажет им, как не раз говаривал: «Корова — это молочная машина. Подавай ей в барабан и только держи подойник». Только что теперь подавать в барабан и что готовить коровкам на зиму? — убивался Евсей. А Зоя то и дело оглядывалась на Замысловичи. За лесом надрывалась молотилка, то захлебываясь от больших снопов, то опять ровно ведя свою незатейливую музыку. Зоя все глядела: не погас ли свет в правлении? Ей казалось, что Евгений, почти по-родственному заступившийся за деда, должен закрыть заседание, догнать ее и до самого утра оставаться с ней.
— Хватит тебе оглядываться! — раздраженно сказал дед Евсей. — Всякий ищет крылья по себе. Хоть и славный он человек, да не тебе чета! Эти шибко ученые женятся к самой старости. А то и вовсе не женятся, как Шайба. Пошли, доченька, пошли. — Он по-отечески взял Зою за руку.
Прошли вместе недолго. На мостике, под которым еще не так давно бормотал ручеек, а теперь белело сухое песчаное дно, Зоя вдруг спохватилась:
— Я, дедушка, в бригаду пойду. Для утренней смены горючее выдам.
Дед строго посмотрел на нее, привлек к себе, провел ладонью по волосам и сказал:
— Иди. Ты уже выросла… Иди, иди!..
Дед призраком растаял в ночи, а Зоя свернула в поле и направилась в бригаду. Но на полпути остановилась, постояла в раздумье и повернула обратно в Замысловичи. Сняла лакированные босоножки, чтоб не портить лак о стерню, и лишь у самого села обулась. Вглядываясь в темноту, заспешила к хате Евгения. Навстречу катилась подвода. Это талаевцы возвращались с заседания. Зоя решила свернуть с дороги, но пока надумала, Тимош узнал ее.
