Владислав Николаев - Мальчишник
Поблагодарив за исчерпывающую информацию, Биллс обещал еще раз обо всем подумать и все взвесить, однако, когда к пристани подлетел следовавший в верховья «Метеор», латыши со своими байдарками погрузились в него вместе с нами.
На следующий день под вечер мы были на железнодорожной станции. Здесь мне предстояло расстаться с тагильчанами. На Тагил ходил отдельный поезд. Меня он не устраивал по той причине, что прибывал туда ночью, значит до утра я не смог бы продолжить путь дальше. Я нацелился на свердловский поезд, ходивший, правда, кружным путем, зато избавлявший от пересадки.
Нам с Максимычем поручили взять билеты. Около часа мы томились в очереди. За нами стояли Зина дочь Айвараса и Гунта дочь Алдиса. Когда наша очередь подходила к окошку, из разговоров девушек я понял, что они собираются покупать билеты не до Риги, а пока только до Свердловска.
— Почему? — удивился я и в духе Главного стал наставлять их уму-разуму: — Дорога обойдется чуть ли не в полтора раза дороже. Да и в Свердловске новые билеты приобрести труднее, чем закомпостировать старые.
— Мы так решили, — неопределенно ответила Зина.
— Может быть, у вас денег не хватает? — смекнул я.
— В том-то и дело, — откровенно призналась Зина. — Из Свердловска мы позвоним домой, и нам срочно вышлют.
Деньги у меня оставались, и я обрадовался возможности хоть сколько-то сгладить впечатление о «пауках».
— Я вам дам, Потом вышлете.
Я вытащил из кармана бумажник, полез за своим и Максимыч, говоря при этом:
— Если у тебя не хватит, добавлю.
— Должно хватить, Гена.
Девушки смущенно зарделись, отказывались брать деньги, отмахивались, но на них дружно насела вся очередь, убеждая в том, что все мы — люди советские, одна семья и что всегда надо помогать друг другу и от такой помощи не следует отказываться, и девушки в конце концов сдались, уступили общему нажиму.
До отхода поездов времени оставалось вполне достаточно, чтобы с толком и чувством отметить долгожданное и важное событие, пришедшееся на этот день — пятидесятилетие Максимыча, а заодно и мне по-хорошему, под чарочку, расстаться с моими земляками, вместе с которыми чуть не целый месяц сушил на одном солнце портянки.
В привокзальной столовой сдвинули столы, заказали все лучшее, что варилось, жарилось и томилось на кухне: оленье мясо, рыбу, грибы, морошку. Командир преподнес смущенному всеобщим вниманием имениннику фляжку собственной работы, наполненную всклень живой водой. Я подарил спиннинг вместе со всей оснасткой, пожелав юбиляру ловить на него щук и хариусов так же удачливо, как ловил сам на Войкаре и Кокпеле.
За праздничным столом разыскало Максимыча известие, что пока он путешествовал по северам, сын его стал студентом горного института. Это был подарок из подарков!
На восточный манер был произнесен тост:
— Говорят: если хочешь счастья на один день — напейся, на месяц — женись, на год — купи машину… Все эти счастья тобой уже испытаны. Если же хочешь счастья на всю жизнь — будь здоров! Теперешнего богатырского здоровья и желаю тебе на последующие полета!.. Чересседельник помнишь? — сгустил я голос до зычного баса.
— Помню! — раскатистым эхом откликнулся именинник.
— Есть ли еще порох в пороховницах?
— Есть еще, батько, порох в пороховницах!
— Крепка ли еще казацкая сила?
— Еще крепка казацкая сила!
— Не гнутся ли еще казаки?
— Не гнутся казаки, батько!
— Ну, еще раз будь здоров во славу товарищества!
С боевым звоном соединились над столом русские граненые стаканы.
Едва поезд тронулся, Биллс вытащил из запятнанного сажей кухонного рюкзака керогаз, котелок и удалился в туалет кипятить чай. Девушки извлекли из того же рюкзака зеленый прорезиненный мешок с продуктами и принялись накрывать на стол. На станции они тоже времени зря не теряли, и теперь их мешок являл всякие яства щедрее скатерти-самобранки: краснощекие помидоры и белоносые огурцы, ноздреватый сыр и сливочное масло, печенье, конфеты.
Вдруг запахло чадом и керосином, и по проходу тревожно потянуло дымом. Он валил по-за краям туалетной двери, окаймив ее пышной, изукрашенной замысловатыми виньетками серой рамой. Что там стряслось у Биллса? Заглох керогаз и задушил его дымом? Или не смог окно открыть для вентиляции?
Всполошилась немолодая с широким дряблым лицом проводница.
— Ой, батюшки-светы! Опять вагон горит! Да есть ли там кто-нибудь? — в отчаянии дергала она дверную ручку. — Раз закрыта изнутри, значит, кто-то есть. Заперся, поджогец. Немедленно выходи!
Биллс не отзывался. Ахая и охая, проводница побежала в соседний вагон и спустя минуту, еще более перепуганная и запыхавшаяся, воротилась в сопровождении высокого, хмурого, решительного милиционера, неумолимый вид которого не предвещал Биллсу ничего доброго.
— А ну, кто там есть, немедленно отопри! Милиция! — сурово и громогласно потребовал страж порядка.
Дверь наконец отпахнулась. В чадном дыму явился Биллс, растерянный, с красными слезящимися глазами и подпаленными рыжинами на клочковатой бороде. Керогаз не горел, однако с шипением и фырканьем продолжал дымить и чадить. Стекло в окне закоптилось и стало непроницаемым. Так и есть, не смог опустить раму.
Милиционер схватил Биллса за руку, заученным движением завернул ее сильно за спину, отчего парень косо перегнулся, и как опасного преступника-рецидивиста повел его в противоположный конец вагона, где находилась конурка проводников. Проводница выплеснула в унитаз кипяток из котелка, залила холодной водой чадящий керогаз и, захватив вещественные улики в обе руки, побежала следом.
Сидя за столиком, на котором был положен белый листок с единственным словом «Акт», милиционер допрашивал стоявшего на ногах Биллса:
— В прошлом месяце на нашей дороге сгорел вагон. До сих пор не можем найти преступника. Ты, наверно, и поджег его? Признавайся!.. На следующей большой станции высадим тебя и всыплем по первое число — судить будем. А пока предъяви документы и отвечай без утайки: кто ты есть, откуда, с какой целью едешь?
Акцента в речи Биллса добавилось. Пристроившаяся рядом с милиционером проводница озадаченно и удивленно вслушивалась в его голос, а когда милиционер занялся изучением документов, продолжила допрос с неожиданным пристрастным участием:
— Откуда вы свалились на мою шею, соколики?
— Из Риги мы.
— То-то и слышу, что не по-нашему вроде калякаешь. Каким ветром занесло?
— Много всяких ветров. Месяц назад, например, мы были в Воркуте. Оттуда пешком поднялись в горы, а спустились с них в Обь уже на лодках-байдарках. Сейчас домой правим.
— В прошлом месяце по нашей дороге не ездили?
— Нет, тетенька. В прошлом месяце вы по другой дороге ехали.
— Выходит, вы эстонцы?
— Нет, латыши. Эстонцы — это Таллин, а мы Рига.
— Ну, пускай латыши. Никогда я у вас не бывала и не больно разбираюсь, кто и где там живет… Послушай-ка, — обратилась проводница к милиционеру, сурово-отрешенно переписывавшему данные из документов Биллса в свой акт. — Ладно ли мы делаем? Когда сгорел вагон, их и в помине тут не было. А сегодня ущерба нет. Только дым один, и тот уже выветрился. Латыши они. Понимаешь — латыши? Вроде как гости наши. Гости России. А мы с тобой не очень-то гостеприимно обходимся с ними.
Милиционер писать перестал, слушал, не поднимая склоненной над бумагой головы и не показывая глаз.
— Попросили бы кипятку у меня, — участливым голосом продолжала проводница. — Я бы уж расстаралась. Все бы вагоны обошла, либо на станции сбегала б за ним.
Милиционер встал во весь свой саженный рост, молча подал Биллсу документы, разорвал на мелкие клочки акт и строго приказал проводнице:
— Керогаз отдать. Керосин из него вылить. Весь, до последней капли! Кипятком обеспечить. Безобразие, что нет у тебя кипятка. Может, из-за вашей нерасторопности и горят вагоны.
— Во всех общих вагонах нет его, — защищалась женщина.
— Должен быть!
И отстранив с пути Биллса, ушел — суровый, неподкупный, благородный.
— Ну, пронесло грозу, — облегченно улыбнулась Биллсу проводница. — Поди, сердце в пятки ускакало? Забирай свой керогаз. И керосин я не вылью. Сгодится еще где-нибудь под открытым небом. Только в вагоне — ни-ни. Ну, иди к своим. А я сбегаю в купейный, кипяточку вам расстараюсь.
Вернувшегося целым и невредимым, к тому же с злополучным керогазом в руках командира притихшие друзья встретили преданными улыбками и ликующими возгласами. Радости ничуть не поубавило и то обстоятельство, что котелок был пуст.
— Ничего! Обойдемся без чая, всухомятку перекусим, — решительно сказала Зина дочь Айвараса и принялась нарезать хлеб.
Гунта дочь Алдиса намазывала на куски масло, а поверх — ржавый рыбный паштет. Затем куски переходили в руки Иветты, яркощекой, полногрудой и пышной девушки, которую не обстругали ни горы, ни урезанный паек, а если и обстругали самую малость, то постороннему взгляду это было незаметно. Иветта добавляла на куски тоненькие листочки сыра и напоследок увенчивала их сочными кружками красноспелых помидоров.
