Александр Бартэн - Под брезентовым небом
На одном из ленинградских кладбищ есть необычное надгробие. Скульптор высек из камня барельеф: статного и горделивого наездника. Уверенной рукой натягивает он поводья. И кажется: вот-вот оживет, выйдет из камня чуткий конь, а наездник — так, как только он умел, — исполнит высшую школу верховой езды. Это памятник над могилой Труцци.
Уже четыре с лишним десятилетия прошло с той поры, когда в последний раз отыграли «Махновщину». Когда, наклоняя гибкие шеи, цирковые лошади в траурном параде прошли по Невскому. Да и не сосчитать, сколько лошадей успело за все эти годы смениться на конюшне Ленинградского цирка. Одно остается неизменным. По-прежнему, начиная репетиционный день, первыми, самыми первыми с утра на манеж выходят лошади. И по-прежнему нет большей похвалы, если конному дрессировщику или наезднику говорят:
— Гляди-ка, чего добился! Видел бы Труцци — он одобрил бы!
В ГОСТЯХ У РЫЖЕГО
Позади, вместе с детством, осталась мечта о карьере клоуна: с годами интересы переменились. Но все равно цирковая буффонада продолжала меня привлекать. Особенно в том сезоне, когда в Ленинградском цирке обосновалась превосходная клоунская пара — Эйжен и Роланд. Где бы ни находился я во время представления, к их выходу всегда спешил за кулисы. Мне казалось, что уже здесь — еще невидимые зрителю, еще скрытые пологом форганга — клоуны начинают свое антре.
Первым появлялся Роланд — стройный, худощавый, белое полупальто нараспашку, под ним затканный блестками костюм, цветные чулки до колен, золоченые туфли на высоком каблуке, а в руках традиционный «батон» — стек с утолщением-подушечкой на конце.
— Добрый вечер! — здоровался Роланд с Герцогом.— Где же мой партнер? Я не вижу Эйжена!
Густо загрунтованное белилами, с высоко надломленной левой бровью, с карминно-яркими губами и такими же красными мочками ушей, лицо Роланда на миг становилось озабоченным. Но только на миг. Белый клоун умел собой владеть, никогда не терял рассудительности.
— Впрочем, до выхода еще пять минут. Запасемся терпением!
Не успевал Роланд произнести последнюю фразу, как наверху, на лестнице, ведущей из артистических гардеробных, возникали странные звуки: тяп-топ, тяп-топ, тяп-топ. Будто кто-то причмокивал толстыми губами или шлепал наотмашь мокрой тряпкой. Звуки приближались, становились все громче, отчетливее, и наконец, появлялся Эйжен. Нет, сперва не он. Сперва из-за лестничного поворота показывались его ботинки — невероятные, грандиозные, грандиознейшие, по меньшей мере шестидесятого размера.
— Ты, кажется, заждался нас, голубчик Роланд? — спрашивал Эйжен, и лицо его сияло широчайшей улыбкой.— Ах, как нехорошо! Ай, как нам стыдно!
Больший контраст немыслимо было придумать. С одной стороны — элегантный, подтянутый Роланд, с другой — толстый рыжий увалень.
— В самом деле, нам стыдно. Обоим стыдно. Правда, Жиго?
Жиго — третий участник антре, чистокровнейший пес-боксер — находился тут же. Мало сказать чистокровнейший. Красавец. Его короткая шерсть красиво лоснилась, грудь и лапы отличались могучей лепкой, а приплюснутую морду украшали большие, удивительно осмысленные глаза.
Всю дорогу от гардеробной до форганга Жиго нес в зубах кособокий цилиндр хозяина. Когда же, перед самым выходом, Эйжен с благодарным поклоном принимал цилиндр, пес отвечал учтивым взмахом коротко обрубленного хвоста: мол, что за счеты, всегда готов быть полезен.
Тут, по знаку Герцога, занавес раздвигался, и клоуны — белый и рыжий — бок о бок шли в манеж. Постоянной программы цирк в те времена не знал, она еженедельно обновлялась — только Эйжен и Роланд участвовали в ней от начала и до конца сезона: клоунская эта пара полюбилась зрителям, пользовалась неизменным успехом.
С Роландом мое знакомство было шапочным. Он вообще не задерживался в цирке. Отработает, переоденется и тотчас уйдет. А вот Эйжен не торопился. Он любил пространные закулисные беседы, охотно шел навстречу новым знакомствам и доверчиво, с первых слов, переходил на «ты».
Однажды и я удостоился его внимания.
— Все пишешь, все записываешь? — обратился ко мне Эйжен (он заметил, что я веду подробную запись каждого антре.) — Для музея, наверное. Надо нам с тобой поближе познакомиться. Знаешь что? После антракта приходи ко мне!
Я охотно согласился, медлить не стал, и сразу же, едва отзвучали звонки ко второму отделению, поспешил наверх.
В ответ на мой стук в гардеробной послышалось какое-то движение. Поняв это как приглашение войти, я приотворил дверь и шагнул вперед.
Широчайшей, добрейшей улыбкой встретил меня Эйжен. Даже не одной — десятком улыбок. Однако все они были бумажными, отпечатанными на плакатах, густо застилавших стены. Недоставало одного — живого Эйжена.
Разочарованно повернув назад, я намеревался покинуть гардеробную, но не тут-то было. Раздалось строгое «Ррр!» — и я увидел Жиго. Пес сидел, загораживая дверь. Сидел, расставив крепкие лапы и всем своим суровым видом давал понять, что отпускать меня не намерен, и, хочешь не хочешь, до прихода хозяина я должен оставаться на месте.
— Жиго! Дорогой! — попытался я вступить в переговоры.— Тут недоразумение какое-то. Пожалуйста, отпусти!
— Ррр! — все с той же выразительностью повторил боксер. И вдобавок обнажил клыки.
Когда-то, еще в школьные годы, меня изрядно потрепал охотничий пес, и с той поры я затаил страх перед всем собачьим племенем. В цирке этот страх постепенно во мне угас. В самом деле, разве циркового пса можно сравнить с обыкновенным? Он ведь живет особой жизнью, он помощник и партнер артиста, делит с ним и неприятности, и беспокойства, и радости. Постепенно я привык к цирковым собакам. А вот сейчас, при виде клыков Жиго, ощутил, как во мне унизительно просыпается давнишний страх.
— Жиго! Песик, милый! — предпринял я еще одну дипломатическую попытку. — Мы ведь не первый день знакомы. Зачем нам портить отношения? Ну, отпусти!
Нет! Глаза боксера продолжали смотреть с неподкупной суровостью. Только теперь понял я всю незавидность своего положения. Гардеробная на самом конце коридора, идет второе отделение, большинство артистов внизу, у манежа. Голос повысить, позвать на помощь и то рискованно: чего доброго, Жиго без промедления вцепится в меня.
А вокруг во всей фантастичной пестроте простиралась клоунская гардеробная. В такой пестроте, такой фантастичности, что даже я, злосчастный пленник, не мог ей не поддаться. Чего тут только не было!
В раскрытом шкафу виднелись костюмы: фрачные, сюртучные, матросские, охотничьи, тирольские и еще какого-то немыслимого покроя — с тарелочными пуговицами, с полосками, как у зебры. Тут же головные уборы: котелки, колпаки, цилиндры, кепки, каскетки, фуражки, береты с помпонами и даже детский чепчик — великовозрастный по размерам, но чин чином отороченный лентами и кружевами, И еще парики: огненно-рыжие, ядовито-зеленые, яично-желтые, курчавые, лысые, со вздыбленными вихрами, с хитрыми приспособлениями — для слез фонтанчиками, для мгновенно вздувающегося при ударе пузыря.
Это был неиссякаемо причудливый мир. В нем находились всяческие музыкальные инструменты: гармошки, дудки, пищалки, трещотки, свистки, способные издавать невероятнейшие рулады. Огромный турецкий барабан и крохотная скрипка — такая крохотная, что могла целиком уместиться на ладони. Тряпичное чучело дохлой кошки. Зуб мудрости с полуметровыми корнями. Клистирная трубка таких размеров, что впору слону. Не менее грандиозный шприц. Перочинный ножик сабельных габаритов. Маски из папье-маше — хохочущие, подмигивающие, показывающие длинный язык. И еще, прислоненный в углу к стене, бросился мне в глаза фотоаппарат на треноге. Он напомнил мне одно антре.
Первым, беседуя с Герцогом, на манеж выходил Роланд. За ним Эйжен с фотокамерой на плече.
— Ай, какой ты нынче хорошенький, голубчик Роланд! Очень-очень прошу: разреши тебя сфотографировать!
Роланд польщено соглашался, принимал перед аппаратом кокетливую позу. Затем терял терпение:
— Что ты так долго возишься, Эйжен?
— Одну минуточку, одну минуточку! Я забыл спросить, голубчик Роланд, как ты хочешь сняться: наполовину или во весь рост?
— Как угодно, хоть в ширину. — Только поскорей.
Снова кокетливая поза, снова возня Эйжена под покрывалом.
— Это становится возмутительным! Я не желаю так долго ждать!
— Но ты же сам виноват, голубчик Роланд. Откуда мне догадаться, какую ты хочешь сфотографировать половину — верхнюю или нижнюю?!
Еще один знакомый предмет заметил я, оглядывая дальше гардеробную: веер из знаменитой клоунской пародии «Отелло». Не Шекспир пародировался в ней, а халтурный спектакль на захолустной провинциальной сцене.
Начинал Роланд. Поздоровавшись с Герцогом, он сообщал, что обладает талантом великого трагического артиста и потому хотел бы показаться уважаемой публике в своей коронной роли — в роли Отелло.
