Владимир Добровольский - Текущие дела
— И у других спрашивают, — сказал Маслыгин, — а с тебя спрос особый.
Невольно схватил он то самое, что лежало на поверхности, и, ухватившись за это, словно бы оправдал Подлепича: от очевидного никуда не уйдешь, и нечего мудрить. А Булгак, показалось, только того и ждал; злорадство было тут ни к чему, но как бы позлорадствовал: говорилось же, дескать, на собрании, что догонят и добавят.
— А это, Владик, спекуляция! — поморщился Маслыгин. — Ты еще скажи: кто-то мстит тебе за критику!
Склонившись над муфтой сцепления, Булгак снял крышку смотрового окошка, посветил себе переноской.
— Сами же говорите: спрос особый. А это и есть разновидность мести.
— Ну, логика! Но если найдутся мстители, защитим, — пообещал Маслыгин и опять поморщился: чересчур самоуверенно было сказано; защищать-то от кого? Не от Подлепича же, а от злословия не защитишь, да и не ему, Маслыгину, заниматься этим, и вдобавок речь-то не о том. Так он и сказал вдобавок: — Не о том, Владик, речь.
Склонившись над смотровым окошком, не поднимая лохматой головы, Булгак буркнул:
— А о том не будем. То никого не касается.
Летом, в заводском пансионате, паренек тоже не вызывал симпатии; осадить бы его, да ведь пробовали: чем круче с ним, тем дурь из него пуще прет.
— Совершенно секретно, стало быть? — усмехнулся Маслыгин. — Внезапное исчезновение. Никого не касается. Нет чтобы предупредить. Взять отгул. Я даже версии не подберу. Уж не влюбился ли?
Пришло это в голову сию минуту — и не всерьез, пожалуй, и он не думал, что Булгак примет это всерьез.
— Кто? Я?!
Такое негодование было написано на лице, будто обвинили в самом дурном и постыдном.
— А что, интересно, побудило тебя выступить на собрании? Моя записка?
Взял Булгак плоскогубцы, расшплинтовал гайку, взял щуп, — все у него было под рукой.
— Что побудило? Ребята подначили. Стрельни, говорят, по своим, а рикошетом выйдет — по начальству.
Когда отдыхали в пансионате, Маслыгин, терпя его браваду, не видел в нем иного, кроме мальчишества, шелухи. Теперь интуиция подсказала: нет у паренька ничего за душой; слесарь хороший, да, но вот и все его таланты. Мало? Мало: неустойчив, ненадежен, не определился еще никак. Если уж Подлепич жалуется: греби не греби.
— Вру, — кивнул Владик и провернул вал муфты. — Это из опыта: соврешь — хлопот меньше и спрос не особый, а как с любого. Тринадцатая зарплата накрылась, с чем и можете, Виктор Матвеевич, меня поздравить.
Он, Маслыгин, подумал сразу обо всем: о Подлепиче, повозившемся с Булгаком изрядно, и о себе, не умеющем так, и о том, что, сумей даже, никакого времени не хватит возиться с каждым — у него целый цех в голове, парторганизация, десятки обязанностей, и подошел-то к Булгаку только ради летнего знакомства, и если бы спросили, чем руководствовался Булгак на собрании, какими побуждениями, он, Маслыгин, затруднился бы ответить или сказал бы, что всяко бывает: и благородство, и принцип, и зрелая мысль, и мальчишество, и спекуляция на коренных проблемах, и бывает, что вцепишься в частность, упрешься в нее, за ней теряется главное, — это опять о себе.
— Ну, будь здоров, — сказал он сухо. — А насядут мстители, ко мне не приходи.
— Берете слова свои обратно? — ухмыльнулся Булгак.
— Беру, — сказал Маслыгин.
Он был рассеян, когда подошла к нему Светка, оповестила его, что в выходной день всей бандой собираются по грибы, а сбор, как всегда, у него — автобус рядом, и чтобы — никаких приготовлений, никаких приемов: Нины нет, соломенный вдовец, еду припасут заранее — и прямо в лес. «Не возражаешь?» — заглянула она ему в глаза.
Маслыгин был рассеян и не возражал, а через несколько минут, когда, как говорится, окунулся в свои насущные дела, рассеянность испарилась, частности улетучились, и до конца дня он уже не вспоминал ни о Подлепиче, ни о Булгаке, ни о комиссии, нагрянувшей к Должикову, ни о Должикове, за которого, как бы там ни усердствовала комиссия, можно было быть спокойным.
В выходной — только собрались — полил дождь, но энтузиастка грибного похода заверила присутствующих, что дождь не обложной — пройдет, велела развлекаться кто как может, быть наготове в ожидании ее команды, — благо, дом просторный: шесть комнат, отцовский маслыгинский домик, когда-то стоявший на рабочей окраине, с огородом и садиком, с колодцем и печным отоплением, а теперь провели газ, и отопление Маслыгин протянул от теплоцентрали, и вода была в доме, и ванная, и зимняя, обложенная кафелем, кухня, и обступили дом со всех сторон пятнадцатиэтажные громадины. Квартал подлежал сносу по генплану, и обитатели маслыгинского домика заранее горевали: жаль было с ним расставаться. Маслыгину тоже было жаль: привык, много трудов в него вложил, тут справляли свадьбу с Ниной, и в общем полжизни прожито было тут.
Светка зачем-то вызвала его на веранду.
— У тебя что с главным, какие отношения? — спросила она вскользь; не затем, следовательно, вызывала.
Он пожал плечами: да какие отношения! Главный — там, наверху, а Маслыгин — в цехе.
Стояли со Светкой, смотрели, как хлещет дождь по стеклам. Стекла были мутно-зеленые и словно бы плавились; все еще нв желтела в саду листва.
— Вишневый сад, — сказал Маслыгин. — По Чехову. Станут рубить — слеза прошибет.
— О, как я тебя понимаю! — воскликнула Светка и даже руки возвела. — У предков тоже особнячок и тоже утопает в зелени: вишня, крыжовник, яблони, дым отечества, а я все бросила, как оторвала от сердца!
Был такой романтический, что ли, штрих в ее биографии: действительно бросила родительский кров, семейный достаток, домашний уют, музыкальную школу, где прочили ей незаурядное будущее, и девчонкой еще, после десятого класса, укатила в город, пошла ученицей на завод, и родители, учительствовавшие в райцентре, несмотря на свою педагогическую просвещенность, не смогли с ней сладить.
Этот романтический порыв, эту жажду самостоятельности Маслыгин, повстречавшись с ней в институте, оценил даже раньше, чем ее яркую внешность: тогда была уже Нина, а Нину затмить никто на свете не мог.
Властительница институтских сердец Табарчук, со своей стороны, предпочла многочисленным ухажерам потянувшегося к ней простодушно и дружески бескорыстного, ни на что не претендующего Маслыгина, и это тоже было в ее натуре: отвернуться от девичьих соблазнов, от пылких поклонников ради обыкновенного, без каких-либо лирических примесей, приятельства.
Впрочем, примесь все-таки была или незаметно образовалась со временем, — такого приятельства, убедился он, без этой примеси не бывает.
Когда, глядя в сад через заплывшее зеленой мутью стекло, позволил он себе чуть-чуть посентиментальничать, Светка сейчас же сочувственно отозвалась на это, — была у нее ценимая им также способность вживаться в чужую радость или печаль, и даже не близкие ей люди — что называется, посторонние — отдавали должное этой ее отзывчивости.
Он спросил, почему нет Должикова; после лета собирались уже не раз, но ни разу заочно зачисленный в их содружество Должиков так и не появился.
— Стесняется, — ответила она с легким сожалением, требующим сочувствия.
Он-то, однако, посочувствовать ей не мог, потому что не понимал, кого или чего стесняться Должикову: все заводские, из одного цеха, видятся ежедневно, а если и смущала кое-кого на первых порах разница в возрасте новобрачных, то вскоре с этим свыклись, да и Должиков глядел таким молодцом, что нельзя было не свыкнуться.
На первых порах смутило и Маслыгина это супружество, и более того — он словно бы оскорбился за Светку, но и за себя; недоставало еще за себя оскорбляться: Светку отнимали у него и отняли! Он быстро погасил в себе недостойную вспышку — непредвиденную, как самовозгорание. По-видимому, это было чужеродное чувство: как будто бы дочь выдавал замуж или сестру и знал, что избранник ее — достойная личность, и все же противился этому браку. Но то уж прошло без следа.
— Ты что-то хотела мне сказать? — спросил он.
— Да-а! — протянула она, не столько подтверждая свое намерение, сколько принуждая себя вернуться к чему-то, что имела в виду и вдруг потеряла из виду. — Между прочим, хочу тебя предупредить, — бросила она, как бы попутно. — На заводе покаркивает воронье. Маслыгин — партийный работник, на него устремлены сотни глаз, а живет хуторянином, домовладельцем, копается в своем огороде. Вишневый сад — это красиво, поэтично, это родительские корни, я понимаю, но нужно рубить, Витя.
Он рассмеялся. На заводе счастливы, что не претендует на квартиру. А срубят и без него. Он стал было растолковывать Светке неотвратимость предначертаний генплана, но она не дала ему договорить!
— Пока это будет, Витя, ты рискуешь оказаться пощипанным. Этим птичкам свойственно не только каркать, не и накаркивать.
