Виктор Андреев - Незваный гость. Поединок
— Самит, надо укрепить палатку!.. Как бы не сорвало.
Самит подал топор, и они вместе начали глубже заколачивать колья, натягивать брезент.
— Нужно еще вбить пешню и привязаться, — сказала она Самиту.
— Ой-бай, как боишься!
— Совсем нет. Но меры предосторожности нужно принять, чтобы наш скарб не разнесло по степи.
— Глаза, руки есть — соберем!
— Какой же ты!..
Они кричали друг другу, так как из-за ветра не слышали своих слов.
— В песках сейчас хорошо — там затишок! — прокричал Самит.
— Да! — согласилась Люба.
В песках — это значит у Лугового, на Джаман-Куме. Забился между бархан и сиди, как тушканчик. А тут, как на ладошке. Со всех сторон метет, дует...
— Ничего, Самит. Нам и Жалмауз-Кемпир не страшна, вот только окопаем еще палатку, присыплем края землей.
— Ой-бай, зимовать собираешься, что ли?
— Чтоб Жалмауз-Кемпир не поддувала!
— А-а!
— А какая она, Жалмауз-Кемпир? — В глазах Любы сверкала хитринка.
— Разный. Но всегда плохой. Джаман. Вот сейчас разгулялся как!
— Пусть, мы сильнее, Самит.
— Канешна! Только курсак нет... Холодно как!..
— Морозит... Ты говоришь, в песках лучше?
— Там буран поверх барханов гуляет. Краснотал туда-сюда крутит, дарман скоро кончает.
— Потри щеку, она у тебя белая!
— Зачем белая!
Самит хватается за щеку, что-то шепчет по-своему.
— Не ругайся, Самит. Нехорошо.
— Мал-мал ничего: Жалмауз-Кемпир пугать надо.
— Ты же не веришь! Жалмауз-Кемпир — в сказках только.
— Когда в сказках, когда наяву...
Палатка укреплена. Взявшись за руки, они тянут друг друга в палатку, закрывают полог на петли, вешают кошму, чтобы не продувало. Через полчаса начинают пить чай — сплошное блаженство, если б еще был сахар и хлеб. У них нет даже банки консервов. Только сухари. Ничего, как-нибудь они протянут еще день-два, а там и работе конец. И можно сматывать удочки. Вот только буран так некстати. Но ничего. Буран уляжется. Не будет же эта Жалмауз-Кемпир неделю носиться по степи. Надоест.
— Ай, Любаш-кыз, зачем не брал у Лугового мал-мал продуктов? Граммов пятьсот сахарку, две-три банки консервов...
— Да у него нет, Самит!
— А ты просила?
— Как же.
— И он сказал нет?
— Ну да.
— Зачем неправду говоришь? Знаю, что не просила!.. Ладно. Ты одна больше не поедешь. Не пущу.
— Теперь уже некуда ехать, Самит. Только в Песчаный, когда закончим.
— Правда, что канал начали рыть?
— Да! Большая вода будет, Самит.
— Совсем хорошо! Значит, мы с тобой не зря мерзнем.
— Вот только буран некстати.
Кругом свистит, стонет... Еще один порыв посильней — и все полетит к черту. Но палатка не поддается... Если бы зажечь керосинку, но в бидоне на донышке. Нельзя, нужно тянуть. Все подходит к концу, все на исходе. Только неисчерпаем энтузиазм да безгранична любовь...
Пушкин, самый несчастный человек в любви, как воспел ее!
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Нет, так почувствовать может только человек счастливый. Какая была эта Керн? Как богиня, наверное!
— Что шепчешь, Любаш-кыз?
Самит часто выводил ее из мечтательности. Он не переносил, когда Люба становилась грустной.
— Стихи, Самит.
— Опять Пушкин?
— Ага.
— Говори вслух.
— Какие?
— Все равно.
Люба прочла:
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе...
— Это про нас! — воскликнул Самит и тут же замер, насторожившись.
За палаткой раздался лошадиный топот, потом — голос:
— Эй, кто там? Выходи!
Люба вскочила, за нею Самит. Выглянув из палатки, они увидели перед собой всадника в черной бурке на высоком поджаром коне.
— Здравствуйте, товарищи! Случайно увидел вас. Я директор совхоза Дубков, — прокричал всадник. — Прошу помочь, чабаны не справляются с отарой. Перегоняем в пески...
Он не договорил и махнул рукой в сторону, откуда уже доносились крики чабанов, лай собак и блеяние овец.
— Самит, поехали! — скомандовала Люба.
Вскоре они вместе с чабанами уже обскакивали отару, стараясь вести ее наперерез ветру к пескам, а овцы все норовили повернуть по ветру и катиться в сторону. Крики чабанов, лай собак, острый запах животных, движение широкой, как лавина, отары возбуждали Любу. Она носилась на разгоряченной лошади, всецело отдавшись влекущему ее движению, борьбе с бураном.
— Люба, милая, левый фланг поддержи! Левый фланг! — прокричал кто-то рядом.
Она обернулась и увидела Дубкова. Он тоже был возбужден, лицо его было красно от мороза, и глаза сверкали. Он указал ей, где этот левый фланг, и сам тоже поскакал туда. «Как на войне!» — подумала Люба и поскакала за ним.
А буран все усиливался. Метель связала небо и землю сплошной кисеей снега, и эту кисею ожесточенно трепал и волочил по степи ветер, запутывал в нее людей, животных. Скоро уже Люба не видела соседних чабанов, ей казалось, что она осталась одна со всей отарой. Но чабаны появлялись и исчезали в метели, как призраки. Они делали свое, не отступая перед бураном, и отара медленно, но уверенно приближалась к спасительным пескам. До них теперь было уже недалеко. Это радовало девушку и придавало сил.
И вдруг на глазах Любы край отары накатился на мулушку — саманную могилку на холмике. И эта мулушка, как нож отрезала от отары край. Отбивавшихся овец тут же подхватил ветер и погнал в сторону. Люба обогнала стадо, заехала с головы, остановила обезумевших овец, и, наезжая лошадью, стала отжимать их пескам. Но овцы обтекали ее и снова катились по ветру. Люба снова заезжала в голову своего стада, и все повторялось сначала.
«Что делать?» — думала она, уже не только не видя, но и не слыша ни одного звука со стороны основной отары. И чабаны, и овцы словно провалились сквозь землю...
Когда Люба поняла, что осталась одна с горсткой овец, чувство страха не сковало ее. Она знала, что люди не могут бросить отару и сразу прийти ей на помощь. Поэтому она должна держаться одна и сберечь это небольшое оторвавшееся стадо. И она справится, вот только бы немного утихло. А утихнуть должно.
Пригнувшись в седле, Люба продолжала кружиться возле овец и направлять их к пескам. Она нагоняла на животных лошадь, стегала их плетью, кричала, как кричат чабаны, и ругалась, смешивая русскую брань с казахской, как это делал Самит, когда у него что-либо не ладилось.
А буран все набирал силу, все злее становилась Жалмауз-Кемпир. Люба все ниже склонялась к гриве, уже трудно было держаться в седле. Да и лошадь, ее умница Звездочка, плохо слушалась, норовила идти по ветру, уже не вздрагивала под ударами плетки и поворачивалась, как деревянная. Но все-таки стадо подвигалось к пескам, толчками, зигзагами...
Теперь, когда Люба не могла скакать, когда она меньше двигалась, холод стал чувствоваться острее. Самит был прав: ей следовало надеть поверх полушубка плащ. Как бы он спасал от ветра! Но разве можно предвидеть все! Плащ мешал бы ей, сковывал, а она так хорошо и ловко поработала с чабанами. «Люба, милая, поддержи левый фланг!» — вспомнила она слова Дубкова. Какой он!.. И вдруг на какое-то мгновение вспомнилась Меденцева с ее притягивающим взглядом и Луговой. А потом снова Дубков. Люба не могла подумать о нем ни хорошо, ни плохо, она просто не знала его. Но то, что он находился с чабанами в буран, поднимало его в глазах Любы. Она вспомнила и его черную бурку. Хорошо бы сейчас завернуться в такую. Полушубок уже не греет. Люба никогда не испытывала такой внутренней дрожи. Холод пробирал ее до костей, растекался по всему телу. Она ощущала ледяное дыхание бурана самим сердцем, легкими, будто ветер обнажил и разворотил ей грудь. Сухая, снежная пыль забивала рот и глаза, сыпалась за воротник. Ветер бил в спину упругим, колючим крылом. Коченели ноги, руки, лицо, смерзались ресницы. И уже подкрадывалась ночь...
Вместе с темнотою Жалмауз-Кемпир обнаглела еще более. Она налетела на Любу, подхватила и, сорвав с седла, бросила на землю. Не выпуская поводья из рук, Люба несколько минут пролежала недвижимо. У земли ей показалось теплее, ветер не стегал ее холодными крыльями, не рассекал ледяной дробью лица. Прижавшись к земле, можно было отдышаться. Но вдруг поводья натянулись. Лошадь поволокла ее по степи.
— Стой! Стой, Звездочка!
Не закричала — сил не хватило, а только подумала Люба. Вот и сорвалась уздечка. Люба совсем одна. Вскочила на ноги, хватала руками вокруг себя черную пустоту, бросалась из стороны в сторону. Звездочки не было.
— Люба-а! — вдруг донесся до нее крик Самита. — А-а-а...
— Я здесь! — попыталась она подать голос, но губы не слушались. Тогда она начала ожесточенно бить себя по лицу, пока не почувствовала боли.
— А-а-а! — где-то рядом кричал Самит.
— А-а-а! — раздавались вокруг голоса.
