Виктор Андреев - Незваный гость. Поединок
...Люба протянула руки к костру, ладонями вперед, будто защищалась от пламени, а оно бросалось на нее и шипело.
— Какой холод! Не перейти ли нам в палатку? — спросил Луговой, видя, как ветер задувает костер, как треплет волосы Любы.
— Посидим так... Я люблю огонь, — сказала Люба и продолжала рассказывать, как она строила, рекогносцировала, наблюдала, как было страшно начинать работу самостоятельно, без него, Лугового. Она подробно говорила о людях отряда, о Самите, без которого на первых порах не справилась бы с новым отрядом.
Луговой слушал, прищуриваясь на пламя костра, кусал жесткий, как проволока, стебелек ковыля. Все, что говорила Люба, казалось ему неинтересным и малозначительным. Дела как дела, такие как у всех. Одно и то же. Но ему было неудобно и стыдно перед ней за то, что он ни разу не навестил ее. И в последние дни, когда видел ее отряд в бинокль, тоже не поехал, хотя такое желание появлялось. И вот Люба приехала сама. Возмужавшая, непохожая на ту порывистую девчонку, к которой он привык летом. Луговой удивился этой перемене.
— Я не могла уехать с участка, не повидавшись с вами. Вы так много сделали для меня... Ведь я — ваша ученица!
А он мог уехать, и уехал бы. Каких-нибудь дней десять-двенадцать нужно, чтобы сделать последний отсчет.
Думать хорошо о Любе не хотелось. Все они такие, как Меденцева. И эта уже не станет затягивать полотенцем грудь, чтобы не выделялась из-под мужской рубашки, не станет больше обрезать косы. Повзрослела, не глядит в глаза, как прежде. Прошло всего четыре месяца! Время что-то унесло, что-то прибавило.
Того, что унесло, было Луговому жаль, а то, что прибавило, вызывало неприязнь.
Налетел ветер, набросился на костер, на Любашу.
— Надень полушубок, Люба. Холодно! — Луговой встал, подал ей полушубок. А она думала, что он сам накроет ей плечи.
— Да, холодно...
— Такой ветер!.. — проговорил Луговой, отступая. — И, знаешь, будто становится злее... Да пей же ты чай! Бери шпроты. Я открою еще...
Он подлил ей кипятку в кружку, ближе поставил консервы. Люба поглядывала на Лугового с тоской и болью. Она надеялась встретить его другим, освободившимся от мучений, принесенных ему Меденцевой. Она разделяла их летом, но теперь, когда все знали, что Меденцева живет с Дубковым, осуждала Лугового. Да, он по-прежнему жил своей шальной любовью к Нине. Ну, а где же его мужская гордость?
Подумав так, Люба вдруг поняла, что, пожалуй, и сама чем-то похожа на Лугового. Чего там скрывать, ведь у нее не было дня, чтоб она не вспомнила о Луговом. И вот приехала к нему сама. А зачем?..
Шумел над барханами ветер, свистел в кустах краснотала. Холодное, черное небо грудью навалилось на степь.
— Как все-таки хорошо, что ты приехала, — проговорил Луговой. — Рассказала мне новости...
Люба посмотрела на него с удивлением.
— Вы же не слушаете меня, Борис Викторович!..
— Любаша, милая, слушаю. Ты сейчас рассказывала, что приехала Кузина, что она ведет ночные наблюдения, что виден уже конец завершения всех работ. И что уже по всей трассе канала идут земляные работы. Вот видишь...
— Правда, — произнесла с удовлетворением Люба. — А мне показалось...
— Часто так бывает, что людям только покажется, а они...
Недоговорил. Снова глядит на костер, бородатый, страшный великан. Что ее тянет к нему? Тянет с первого дня, как увидала. Она же знала, что у него есть невеста, что он любит ее. Да, знала и понимала его. И переживала вместе с ним ее измену. Ревновала и мучилась. Мучилась втайне. А он ничего не видел, не замечал — не хотел! Любе вдруг стало жаль себя. Она с обидой взглянула на Лугового...
Ни одного теплого слова за все время! Не видел ни стараний ее, ни... Да что там! И сейчас весь в своих мыслях.
Кусая сухие, обветренные губы, Люба перевела взгляд на костер. Она уже раскаивалась в том, что приехала сюда.
— О чем задумалась? — тихо спросил Луговой.
— Вспомнила, как уезжала от вас тогда, с Санкевичем, — с непонятным ей самой спокойствием произнесла она.
— Да! — удивился Луговой. — Чем же памятен тот день?
— Ничем хорошим.
— Вот как! Да, я тогда был виноват перед тобой и Санкевичем. Я понял это позднее.
Вот — в один ряд ставил ее с Санкевичем! Не видит, что ему принес одну боль, ей — другую.
— Дело не в обиде, Борис Викторович...
Люба посмотрела Луговому в глаза. Нет, они были холодны.
— Ну, прощайте, Борис Викторович! — вдруг сказала она и решительно встала.
— Как? Ты хочешь уехать?
— Не могу же я терять утреннюю видимость! Спасибо за чай! Отогрелась и теперь — в путь.
— Но ведь ночь!
— Ну и что ж? Ночь меня не пугает.
— Нет, нет, я не пущу тебя. Это черт знает что!
Он бросился к ней, чтобы схватить за руки, удержать, но Люба предостерегающим жестом остановила его.
— Я и так просидела у вас долго. Помогите мне оседлать Звездочку.
На ходу затягивая ремень на полушубке, она направилась к лошади, привязанной к кусту, невдалеке от палатки. Луговой снова попытался удержать ее, но в Любу словно вселился бес. Вскочив на седло, она торопливо подобрала поводья и попрощалась.
— Неужели мы еще не увидимся? — спросил Луговой, удерживая лошадь за поводья.
— Наверное. Я — в Камышин, вы — в Саратов...
— Знаешь, я провожу тебя! Я не могу так.
— Не нужно! Я не собьюсь с тропы. И ночь не так уж темна. Смотрите!
Сыпал снег, и они только сейчас заметили, что вокруг посветлело.
Люба взмахнула плетью. Лошадь рванулась, отбросила Лугового в сторону. Он побежал было вслед, что-то прокричал, но Люба не остановилась.
Схватка с Жалмауз-Кемпир
К утру видимость не восстановилась, по-прежнему дул ветер и горизонт оставался затянутым серой пеленой мглы. Днем Люба спала, укутавшись в свой полушубок. Самит не тревожил ее.
«Пусть спит товарищ... Все равно кушать нечего. Все продукты кончал, — думал Самит. — Обещала взять у Лугового, а ничего не привезла. Наверное, и там нет. К концу все!»
А ночью Любе не спалось. Каждая минута тянулась год.
Палатка ходуном ходит. Вот-вот сорвется и полетит по степи, как катун-трава. В палатке темным-темно, не видно даже собственных рук, если их поднести к глазам.
Который час? Да ночь еще, ночь! Нечего смотреть на часы. Все равно не увидишь. А спички, даже спички, — на счет. Хотя бы скорее рассвет. С утра всегда начинаются заботы, а с ними все-таки легче.
Совсем недавно Люба не знала бессонницы. Она просыпалась, когда подходил Самит и начинал упрашивать ее: «Вставай, Любаш-кыз!»
А теперь Люба часами лежит с открытыми глазами. Не плачет, нет! Только губы кусает. Борис!.. Надеялась увидеть другим, а он смотрел прежними глазами. Значит, боль еще не прошла, и Меденцева стояла между ней и Луговым, как скала — не обойти.
Ветер усиливался, все ожесточеннее бил в палатку, словно срывал на ней злобу. Люба натянула на голову одеяло, закрыла глаза. Да, ей нужно взять себя в руки, не думать о Луговом. Он совсем не такой, каким она его себе представляла. Люба стала искать недостатки в Луговом, находила их и будто радовалась этому.
Закрывай глаза, Любаша-кыз, хватит мучиться! Сердце закрывай тоже! И береги. Для настоящей любви. Большой. Она придет к тебе. Иначе не может быть. Иначе нельзя жить. А у тебя вся жизнь впереди. Интересная. Красивая...
«Ты не можешь уснуть?..» — «Кто это спрашивает? Ах, Борис Викторович. Я же знала, что вы приедете. Правда, не сознавалась себе: я ведь хитрая». — «Ты хорошая, Люба, я люблю тебя. Как же я мог не приехать. Дай я обниму тебя. Вот так!.. И не думай, пожалуйста, ни о чем».
— Вставай, Любаш-кыз! — услышала Люба голос Самита.
Она отбросила с лица одеяло. В палатке было светло.
— Зачем так крепко спишь, товарищ? — спросил Самит сердито, будто с ней вместе видел один сон. Он опустился на колено перед керосинкой и стал поджигать фитиль.
Чтобы не заплакать при Самите, Люба набросила на плечи полушубок, сунула ноги в валенки и выбежала из палатки.
Серая мгла набросилась на нее. Вокруг все неслось и кружилось. Ветер, хлопья снега, ударившие ей в лицо, осушили слезы и быстро привели в себя.
— Самит, буран! — закричала она, будто Самит не знал, что делается в степи.
— Жалмауз-Кемпир мал-мал играет, — откликнулся из палатки Самит. — Ничего, скоро перестанет.
— «Перестанет», — передразнила она Самита. — Опять нельзя наблюдать, опять простой. А что есть будем?
Люба взглянула в сторону коновязи. Лошадь и верблюд, уже прикрытые кошмами, жались к телеге и беспокойно вскидывали головой.
Люба подбежала к ним, кинула по клочку сена. Животные с жадностью набросились на него. Кормили их скупо, сено, взятое с зимних кошар на Джаман-Куме, подходило уже к концу. Люба вспомнила, что совхоз уже начал перегонку овец на лиманы среди песков. Ей вдруг четко представился Дубков, которого она видела всего один раз, Меденцева, Луговой... Люба улыбнулась, вспомнив свой глупый сон. Приснилось, о чем думала. А наяву вот — буран. Метет и сечет. Леденит. Рвет палатку, того и гляди, унесет.
