Александр Шмаков - Гарнизон в тайге
— Задаешься, что комроты при конфликте на КВЖД подобрал. Думал строевую лошадь из тебя сделать, а вышла ездовая.
Ворох стоял с опущенной вниз головой, с прижатыми ушами и постукивал копытом передней ноги.
— Ну, что в тебе хорошего? Широкозад, короткие ноги, шея от жиру лопается, а грива хоть косы заплетай. Возил ты белокитайцев, числился в обозе, били тебя немало, а не научился людей различать…
Жаликов отошел, сел на бревно. Ему хотелось сейчас полнее высказаться. Не все ли равно, кому рассказать о себе?
— Ты не только злой, Ворох, — рассуждал он, — но и гордый. Брось гордиться! Может, мы еще побываем в бою. Ты только сообрази, какая каша заваривается опять из-за КВЖД. Захватить хотели, а мы продаем, вроде воевать нет причины. Вот она, политика мира какая? Не покупают. Тянут. К чему думаешь? Известно, к войне. Вместе драться будем. Запрягу я тебя в телефонную двуколку и поскачем на передовую линию, обоим опасность угрожает. Пуля не разбирается, кого вперед кольнуть: тебя или меня, а прилетит и чикнет. Был на свете Ворох и, как Зенита, нету…
Жаликов замолчал.
— Ты покумекай. Я правду сказываю. Мне говорят, что у меня язык без костей. Обидно. Ты сено жрешь, не слушаешь?
Жаликов стал разглядывать лохматое брюхо Вороха. Заметив грязные клочки шерсти, он облегченно вздохнул, обрадовался, что командиры взводов их не заметили. Он взял щетку и скребницу, постучал ими, как парикмахер ножницами, и, прикрикнув на лошадь, вошел в стойло.
— Стоять! Не шевелись, а то прическу испорчу. Ты пойми, Ворох, у меня своя радость на сердце. Хочешь, скажу по секрету? Письмо из дому получил — дочь родилась. Хотел сына, а оно не получилось. Мне бы тоже злым быть, а я радуюсь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Старшина Поджарый остановился в дверях казармы, осмотрел внимательней койки, тумбочки и пол.
— Почему сор в углу?
— Уборщики заметали, — ответил дневальный.
— А-а, уборщики! А дневальный — американский наблюдатель?! Очи таращит? Отвечайте, почему проглядели?
— Сейчас уберу, товарищ старшина.
Поджарый прищурил глаза, склонил голову.
— А якие ваши обязанности?
Дневальный стал отвечать.
— Почему разговариваете? — прикрикнул старшина. — Я слова не давал. Зайдет комбат и усмотрит сор. Кому неприятно будет? Старшинке! Разве допустим сор? Да где? Под носом у дневального. Это местечко як у попа алтарь. А тут сор, пыль. — Старшина наклонился и провел пальцами по столику. Палец был чист. Но Поджарый не унимался.
— Почему молчите?
Мимо прошел Жаликов, возвратившийся с конюшни.
— Можно сделать перерыв, — вполголоса сказал он.
Поджарый повернулся кругом.
— Товарищ красноармеец, кому можно сделать перерыв?
Жаликов остановился перед старшиной, не моргая глазом, не шевеля бровями.
— Это шутка, — попытался оправдаться Жаликов.
— А-а, шутка! В каком уставе подмечено, что служба с шуткою журкуется? Кто разрешил со старшинкой шутковать?
Жаликов знал уже — в таком случае лучше молчать.
— Почему молчите?
— Виноват, товарищ старшина.
— Отвечайте, почему виноваты?
Поджарый впился острым взглядом в фигуру красноармейца. Взгляд его задержался на сапогах с прилипшей к ним трухой от сена. «Влопался окончательно, — подумал Жаликов, — черт меня дернул появиться здесь». Но делать было нечего. Он стоял перед старшиной и, как любил говорить, «ел глазами начальство».
— А теперь гуторьте, почему шутковали? — продолжал Поджарый. — Шутковать научились, а сапоги чистить нема? Почему сапоги не зеркалят? Аль картошку шкурить на кухне запросились?
— Товарищ старшина, разрешите обратиться к вам…
Поджарый повернулся, быстро вскинул руку к головному убору в знак разрешения.
— Вас вызывает начальник штаба, — доложил посыльный.
— Передайте, скоренько буду. — Старшина снова впился глазами в Жаликова. — Почему пряжка сбита, аль нос на боку?
Жаликов быстро передернул ремень и поставил пряжку на место.
— То-то! — понизив голос, произнес Поджарый. — Все это доказует, что нельзя со старшинкой шутковать при исполнении службы.
Жаликов облегченно вздохнул.
— Сор убрать! — уходя, приказал старшина.
Улыбавшийся дневальный сделал серьезное лицо и вытянулся в струнку.
— Вот му-уха! — протянул Жаликов. — Аж жарко стало.
— Старшина с перцем! Когда говорит, чихнуть хочется.
— Смех-то плохой, — заметил Жаликов, — в чужом пиру похмелье.
— Не встревай, — резонно заметил дневальный.
— Чихнуть ведь хочется, — ответил Жаликов и рассмеялся, — иду сапоги зеркалить. Дневальный, где сапожная мазь?
И хотя назойлив был Поджарый, но красноармейцы любили его. Скажи комбат, что другой старшина в батальоне будет, сожалели бы все. Его каптерка была похожа на полковой материальный склад. Многих старшина выручал из беды. Не один раз Жаликов обращался к нему.
— Товарищ старшина, протирку утерял.
— А-а, утерял? Як же можно социалистическую собственность терять? — прочтет «лекцию», скажет: «Не теряй больше» — и выдаст протирку.
— А крикатурку в газете здорово пропечатал, — напомнит старшина, ухмыльнется, раздует ноздри, и толстый, короткий нос его сделается еще толще. — С земляком меня познакомил. Спасибочко!
— Я намалевал только, — оправдываясь, ответит Жаликов, — это редакция пропустила.
— А зачем нос червонный, як свекла, пририсовал, на мой не схожий?
— Теперь с натуры рисовать буду.
— Дюже гарно.
И как забыть старшине карикатуру с выразительным пояснением:
«Кто забыл героя Гоголя — Плюшкина, загляните в каптерку и вы сразу вспомните его, разведете руками и скажете: «Как живучи Плюшкины». И все узнаете Плюшкина в Поджаром».
В тот день, когда вывесили стенгазету, в казарме много смеялись. В присутствии старшины красноармейцы говорили о Гоголе, Плюшкине… Поджарый еще не читал заметки и громко смеялся. В час отдыха, обходя казармы, он остановился у стенгазеты. Глянул, обомлел. Прочитал заметку и побежал к комбату.
— Разрешите сдать каптерку?
Зарецкий удивленно посмотрел на старшину.
— В газете пропечатали с крикатуркой.
— Хорошо сделали. Порядок в каптерке будет.
— Якой я Плюшкин. Я старшинка…
— Товарищ Поджарый, — перебил его Зарецкий, — сходите в библиотеку и попросите книгу Гоголя «Мертвые души». Когда прочтете, доложите мне…
В тот же день старшина был в библиотеке.
— «Умершие души» мне…
Поджарого поняли и выдали нужную книгу. Трое суток читал он Гоголя, на четвертые дочитал и явился к комбату.
— Прочитал?
— Так точно!
— Понял?
— Як мог.
— Понравилась книга?
— До слез хохотал, а мертвых душ не нашел, — Поджарый пожал плечами.
— Ну тогда прочитайте еще раз.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мартьянов возвращался на квартиру. У клуба остановился. Прислушался. Оттуда доносилась музыка. Подумал: все брякает на пианино, а что не разберешь. Разучивал бы с красноармейцами песни, а то классиков захотел. Классиков!..
Он заметил, что в раме нет стекол и окно затянуто одеялом. «Стекла, стекла, э-эх, как надо стекла!» — мысленно произнес Мартьянов и обошел клуб, осмотрел все рамы. Если не привезут с последним пароходом — застряла стройка. И вечно что-нибудь да задерживает. Стекла нет, гвоздей нет, бензину не хватает…
В комнате, где стояло пианино, электрическая лампочка горела в полнакала. Мартьянов вошел и остановился в дверях. В полумраке его не заметили. Милашев сидел за пианино и что-то объяснял красноармейцам. По напряженно-сосредоточенным лицам Мартьянов понял, что красноармейцы слушали внимательно. Ему тоже захотелось узнать, о чем говорил командир взвода.
— У Глинки много народных мотивов. Кто, не слышал и не знает его песни «Не пой, красавица, при мне». Вслушайтесь, как звучит мелодия…
Милашев наклонился, взял несколько вступительных аккордов, легко проиграл грустный мотив. Звуки песни лились, как ключевая вода. Он запел сам, и в мечтательных словах песни, в нежном его теноре звучали грусть и задумчивость:
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной…
Он сделал паузу, похожую скорее на вздох, но ее заполнили нежные звуки пианино.
— Вы чувствуете, — взволнованно заговорил он, — как упоительны звуки? Но это еще начало мелодии, дальше она становится печальнее и нежнее: вы словно погружаетесь в воспоминания.
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальний.
И, действительно, мелодия как бы затухала, это длилось короткую секунду.
