Михаил Чулаки - Вечный хлеб
Ну вот и названа полностью та тетушка, фамилию которой не удостоила запомнить блокадная Туся. Та тетушка, через которую ниточка к сестре. И если жива эта Зинаида Осиповна Дубровицкая, он выполнит завещание матери, посмотрит ей в глаза.
25 декабря.
Прибавили по карточкам. Неужели выживем? Ну хотя бы дети. Одна тетка плясала в булочной. А у меня нет сил радоваться по-настоящему. Петя ушел на завод. Мы ничего не сказали, но оба знали: за карточками. Попались довоенные фотографии. Совсем другие лица. А сейчас Сережа совсем старичок. Он спросил: «Мама, а человек умирает совсем-совсем?» Я подумала солгать и утешить, но не смогла. А легче тем, кто верит в сказки: в загробную жизнь, в Манну Иванну. Зина мне когда-то говорила с превосходством, что верит, что не верят одни бесчувственные. Верит, а сама…
30декабря.
У Сережи в школе Новый год. Сережа читал стихотворение «Люблю тебя, Петра творенье!» Всех детей накормили обедом и не вырезали за него карточки. Петя не вернулся. А сказал: «Не умру, пока не получу карточку». А может, карточки дадут 31-го?
31декабря.
Пришла незнакомая женщина, принесла Петину карточку. Он получил, отошел, присел и умер. Вот так сдержал слово. А женщина шла с Выборгской стороны, несла карточку. Я забыла спросить, как ее зовут, а она отдала, рассказала и сразу ушла. Совсем незнакомая.
И тоже никаких примет, никакой надежды найти эту женщину, которая шла пешком с Выборгской стороны, чтобы принести карточки незнакомым людям… Внезапно ожило еще одно воспоминание, звуковое. Вячеславу Ивановичу стал слышаться скрип шагов по снегу — особенных шагов: медленных, шаркающих, но бесконечно упрямых, бесконечно терпеливых… И вот такими шагами — с Выборгской стороны к Смольному, к незнакомым людям… Пять или шесть остановок метро с пересадкой.
3 января.
Год новый — голод старый. Потерялись цвета. Все бело или черно. И нет чувств. Идет впереди — сел в сугроб. Не встанет. Обхожу, как камень. Видела, как грузят: сидячими.
14 января.
В доме напротив мальчик пошел за хлебом и потерял карточки. Всей семьи. Вернулся и повесился. 12 лет. Стали раздевать мертвого, нашли в валенке. Провалились в дыру в кармане. Мать сошла с ума. А кто взял эти карточки?
20 января, кажется.
Из жакта смотрели, кто живой. Мы еще не трупы. Хорошо научилась перекачивать силы Риточке. Лягу, прижму, они текут в нее.
Февраль.
В ушах как вата и все какой-то звон нельзя ложится Сережа тормоши их
Вот и март
Можно совсем не есть легкость во всем колокола и трубы неправда что его убили нет никаких осколков вот как это бывает оказывается
Все. А точку не поставила. Словно сохранила за собой право когда-нибудь вернуться и поставить точку… Да, вот как это было, оказывается. И дальше много пустых страниц, как символ непрожитых лет.
Нет, еще не все, еще в конце снова записи! Тетрадь начата и с другого конца — и другим почерком, а чернила те же. Крупный почерк отличника по чистописанию.
Такое было настроение у Вячеслава Ивановича, что не улыбнулся он заголовку, но схватился читать с большим нетерпением, чем если написано было бы, что неизвестный рассказ Толстого.
ВЕЧНЫЙ ХЛЕБ
Литературный рассказ писателя Сережи Сальникова
Ученый академик Иван Пирогов в осажденном, но не сдавшемся проклятому врагу Ленинграде срочно выполнял почетное и ответственное задание командования: изобретал новую пищу, которую можно добыть на месте в суровых условиях блокады. Он хорошо знал, что мельчайшие, невидимые на глаз существа, называемые бактериями, растут очень быстро и содержат все питательные вещества, необходимые человеку. И он решил вырастить бактерии, которые росли бы на кирпичах, превращая несъедобное вещество кирпичей в съедобное для людей, даже которые ослаблены элементарной дистрофией. Нужно было работать очень быстро, пока все люди в Ленинграде не умерли с голода. Он работал по-стахановски, без всякого отдыха. Он видел, что люди вокруг начинают умирать, не дожидаясь его изобретения. Он плакал и старался работать еще быстрее. И наконец увенчалось успехом! Академик Пирогин выпустил своих новых бактерий по разбомбленному дому, и они расползлись по кирпичам. И поехал докладывать в Смольный. На другой день к этому дому подъехал сам товарищ Жданов и товарищ Андреенко. Академик Пирогин стал отламывать куски кирпича и есть, потому что уже съедобный продукт. За ним поели товарищ Жданов и товарищ Андреенко. Все согласились, что продукт вкусный и питательный. Сразу вокруг бывшего дома, силой науки превращенного в огромный буханок, сбежалась толпа дистрофиков. Чтобы не ели сразу много, потому что опасно при элементарной дистрофии, пришлось ставить милицию, которая сама голодная, но стерегла от толпы и стерегла от себя. Противные бабки-дистрофички кричали с визгом на милицию и размахивали руками, как в очереди. С этого радостного дня все стали сыты. Ленинградцы перестали быть дистрофиками, стали сильные, пели песни, смеялись и быстро ходили, даже бегали. Воду приносили сразу по два ведра.
Академик Пирожков стал думать дальше, как выйти из блокады. Он придумал: надо подпилить снизу острова, на которых раскинулся Ленинград, острова превратятся в огромные плавучие корабли и прорвут блокаду.
Так сделали. Корабли-Ленинграды двинулись в залив, огромные и грозные. Первым плыл Васильевский остров и палил из всех пушек. За ним Петроградская сторона. Сбоку ЦП КО, как эсминец сопровождения. Встречные линкоры и подлодки гитлеровцев разбивались и тонули. А минные поля нипочем. Грозные корабли-Ленинграды выплыли в море и ударили прямо по Германии. Гитлер от страха обделался кровяным поносом. Его посадили в клетку, возили и всем показывали. А кормили по иждивенческой карточке, чтобы знал, гад!
Но и это не все! Вслед за литературным рассказом шли три страницы, исписанные шахматной алгеброй. Попадавшиеся редкие слова: «если, то…» или «в случае, следует…» не делали текст более понятным Вячеславу Ивановичу, который хотя и играл немного в шахматы, но теорией не занимался никогда. То есть он знал, конечно, нотацию и мог расставить на доске записанную партию, но бесконечные разветвления вариантов, все эти «в случае, следует…», в которых и заключен для мастера весь интерес, приводили его всегда в растерянность— он не мог уследить за вариантами, терял нить и отчаивался. А тут три страницы сплошных вариантов, записанных тем же почерком, что и «Вечный хлеб». Не зря же и в дневнике матери упоминается, что Сережа занимается во Дворце пионеров, что его хвалили… Бедная мама, понадеялась, что на одаренных детей дают добавочный паек. Конечно, одаренный, раз мог исписать вариантами три страницы!
А в конце после всей алгебры приписка:
Я нашел во французской защите совсем новый ход, сильное усиление. Если я умру или погибну, чтобы оно не пропало. Прошу тогда переслать этот ход и весь анализ нашему чемпиону Ботвиннику. Пусть он применит этот ход против белоэмигранта Алехина, выиграет у него и станет нашим советским чемпионом мира!
Да, если Сергей в тринадцать лет находил новые ходы в дебюте, он бы и сам стал гроссмейстером! Чемпионом! Мало сказать, что в тринадцать лет, — в каких условиях! Это же при коптилке найдено и записано! Мороз в комнате. А паек… И надо же, чтобы после того, как пережил самое отчаянное время, попал под осколок! Вот уж несправедливость судьбы.
Время уже перешло за час ночи — Вячеслав Иванович и не помнил, когда он так поздно ложился. Эрик давно храпел на своей подстилке. А Вячеслав Иванович был еще наполовину там, на Красной Коннице… На полметра промахнись осколок — и все сейчас было бы иначе! Почему-то Вячеслав Иванович был уверен, что они с братом жили бы вместе, никакие жены, никакие дети их бы не разлучили… Обычный вечер, знаменитый гроссмейстер Сергей Петрович Сальников только что вернулся из Испании, где выиграл турнир. По привычке сидит за полночь, пишет большую книгу— учебник дебютов. Недавно под влиянием младшего брата он бросил курить и начал бегать: понял, что иначе не сохранить хорошую форму. Но осталась потребность занять чем-то рот, поэтому перед ним блюдце с мелкими конфетами. Завтра с утра у гроссмейстера Сальникова назначено интервью с корреспондентом «Совспорта», надо бы напомнить, чтобы не проспал, завел будильник, но Вячеслав Иванович не решается отвлечь брата, понимает, что тот сейчас весь ушел в переплетения вариантов. Раз или два он неосторожно обращался к брату, когда тот думал, так тот не сразу понимал, где находится, с кем говорит, — такая совершенная концентрация мысли!..
