Валентин Катаев - Зимний ветер
– Получай, – торжественно проговорил он и с треском выложил на стол прямо на корректурные листы новенькую сторублевку.
– Что это?
– Матушка Екатерина.
– Зачем? – нерешительно, даже несколько испуганно спросил Василий Петрович.
– Бери, бери, старик, пригодится, – произнес Петя, изо всех сил стараясь под ненатуральным тоном какого-то доброго молодца скрыть чистое, радостное волнение сына, впервые в жизни приносящего отцу первые заработанные деньги.
Эти деньги были ценой его крови.
Василий Петрович сразу понял, что делалось в душе сына.
– Спасибо, мальчик, – сказал он просто и весело прихлопнул сторублевку своей старческой рукой с набухшими венами и вросшим в палец обручальным кольцом. – Ты меня, признаться, выручил. Теперь, знаешь ли, такая дороговизна, что на базар и не сунься.
Он обнял сына и по старой привычке поерошил ему волосы.
– А как же, так сказать, у тебя отношения с действующей армией? – спросил он, с тревогой заглядывая в глаза Пете. – Я вижу, ты уже поправился, и меня это тревожит. Неужели тебя опять потащат на эту муку?
Для "оборонца" подобные слова были весьма странными. Но, может быть, он уже стал "пораженцем"?
– А! – легкомысленно махнул рукой Петя. – Не думаю. Вряд ли. Дело идет к концу. Во всяком случае, пока меня не трогают. Живу себе в лазарете и в ус не дую.
– Ох, Петруша, Петруша…
Василий Петрович вздохнул, посмотрел на образ Христа-спасителя и перекрестился.
По-видимому, он уже и вправду стал "пораженцем".
– Ну, старик, так будь здоров. Теперь мы будем видеться часто, – сказал Петя, испытывая сильное желание поскорее выйти на свежий воздух, вон из этой трущобы.
Но вдруг что-то рванулось у него в сердце.
– Папочка! – воскликнул он, изо всех сил обняв отца за шею, и припал лицом к его голове, похожей на большое растрепанное гнездо.
Он стал осыпать поцелуями его шею, лицо, руки и, с трудом сдерживая слезы, выбежал по скрипучей лестнице на сумрачный двор, увешанный тряпками, где холодный октябрьский ветер раскачивал высохшие плети дикого винограда, обвивавшего проволоку, натянутую с наружной стороны щелистых, дощатых галерей с кое-где выбитыми стеклами.
Петя вскочил на дожидавшегося его извозчика и, купив на Дерибасовской в новом, военного времени, модном кондитерском магазине "Бонбон де Варсови" (то есть "Варшавские конфеты") десяток замечательных, очень дорогих пирожных, уложенных хорошенькой полькой серебряными щипцами в картонную коробочку, поскакал с визитом к тете.
У ворот на стене Петя увидел самодельную вывеску, извещавшую, что во дворе направо, ход вниз, открылась общедоступная библиотекачитальня для интеллигентных тружеников, спросить мадам Янушкевич.
Тут же по-детски была намалевана какая-то странная птица вроде курицы с растопыренными крыльями, в которой лишь человек с большой фантазией мог угадать изображение раскрытой книги.
От слов "мадам Янушкевич" Петя болезненно поморщился, но все же, решительно звеня шпорами, вошел во двор, повернул направо, спустился вниз, нашарил в потемках дверь, обитую рваной клеенкой, и сразу же очутился перед Татьяной Ивановной, которая в прическе валиком а-ля знаменитая исполнительница цыганских романсов Вяльцева сидела в пустой прихожей за маленьким столиком с ящиком библиотечной картотеки.
По-видимому, она терпеливо ожидала появления хотя бы одного интеллигентного труженика, желающего прочитать хорошую, полезную книгу или же новый журнал.
Сама же она с увлечением углубилась в "Одесскую почту", популярную копеечную газету Финкеля, изучая последний тираж серебряной лотереи, где можно было выиграть серебряный кофейный сервиз или же получить его полную стоимость наличными деньгами в банкирской конторе Бр. Куссис.
Услышав шаги, она проворно спрятала газету под себя и, согнав с лица горестное выражение несбывшихся надежд, посмотрела на Петю с той академической серьезностью, с которой, по ее мнению, должна смотреть владелица идейной библиотеки-читальни на своих интеллигентных клиентов.
– А, это ты! – сказала она таким тоном, как будто видела племянника каждый день, и губы ее тронула легкая, мимолетная улыбка.
Петя сразу понял причину этой улыбки. Она, конечно, относилась к шпорам, "клюкве", аксельбантам и второй звездочке на погонах.
– Да, да, вот представьте себе! – воскликнул Петя с вызовом, как бы отвечая тете на еще не заданный вопрос. – И совершенно не понимаю, чему вы, собственно, улыбаетесь?
– А я не улыбаюсь, – еще больше улыбаясь, сказала Татьяна Ивановна.
– Ах, тетя, вы всегда так! – жалобно промолвил Петя.
– Да я ничего. Валяй. Теперь все можно. Чем хуже, тем лучше.
– Вот… Позвольте вам, так сказать, преподнести, – поторопился Петя, чтобы избегнуть неприятного разговора. – Из "Бонбон де Варсови".
– Мерси. Ах, какая прелесть! Положи на стул. Спасибо, что хоть вспомнил.
– Я всегда…
– Воображаю.
Нет, тетя положительно была неисправима. В ее присутствии Петя всегда чувствовал себя в чем-то виноватым.
Но теперь он решил перейти в атаку.
– Ну, тетечка, как ваши интеллигентные читатели? Ходят в вашу библиотеку или предпочитают сидеть у Фанкони и торговать воздухом?
– Увы, мой друг, – сказала Татьяна Ивановна, печально разводя руками, – как видишь, пустыня.
– За все время ни одного человека?
– Ни одного.
Тут тетя сказала не всю правду. Был один посетитель: гимназист третьего класса из соседнего двора, пришедший в школьное время почитать седьмой выпуск "Пещеры Лейхтвейса". Но так как тетя не держала подобной дряни, то, вежливо шаркнув ногой, гимназист удалился.
– Вы фантазерка! – сказал Петя.
– Это – любимое выражение Василия Петровича, – грустно заметила Татьяна Ивановна. – Ты не знаком с моим супругом? Хочешь, я тебя представлю? Он будет очень рад. Сигизмунд Цезаревич! – крикнула она, постучав кулаком в перегородку. – Идите сюда!
В дверях из-за старой портьеры появился седой усатый поляк на подагрических ногах, в какой-то странной домашней куртке с бранденбурами. Он был похож на Дон-Кихота, но только в комнатных шлепанцах и с палочкой с резиновым наконечником.
Он чрезвычайно учтиво поздоровался с Петей, с явным одобрением осмотрел все его регалии, сказал комплимент с сильным польским акцентом и, милостиво, как король, улыбнувшись, удалился.
Петя сразу увидел, что это бывший светский лев, впавший в ничтожество, неслыханный лентяй и бонвиван, покоривший тетю своей великолепной внешностью и, вероятно, еще какими-то красивыми польскими освободительными идеями, а может быть, "она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним" или что-нибудь подобное.
Во всяком случае, тетя смотрела на Сигизмунда Цезаревича с тайным обожанием.
– Сигизмунд Цезаревич, – сказала она, поджав губы, после того, как поляк, взяв двумя пальцами из коробочки один эклер, удалился за портьеру, – Сигизмунд Цезаревич временно не у дел. Но мы надеемся, что когда все это междуцарствие в России кончится и Польша наконец получит автономию, то Сигизмунда Цезаревича вспомнят.
Она говорила о Сигизмунде Цезаревиче таким тоном, каким, вероятно, говорили в придворных кругах о крупном государственном деятеле.
– Извини, я не приглашаю тебя в комнаты, но там парализованная старуха, мать Сигизмунда Цезаревича, неубранные постели, у детей корь и свинка и вообще нерасполагающая обстановка. – Татьяна Ивановна понизила голос: – Посидим лучше здесь.
Петя сел на шаткий стул.,
– Кофе хочешь? Нет? Тем лучше. Это такая возня! Но, я думаю, тебе, наверное, не до кофе. Друг мой! – сказала она трагическим тоном, и ее глаза наполнились слезами. – Я не понимаю, что ты себе думаешь? Какие у тебя планы? Одну минуточку помолчи, не перебивай, – быстро сказала она, заметив, что Петя заерзал на стуле. – Я знаю все, что ты мне ответишь: ты получил пособие за ранение, и теперь тебе море по колено. Кроме того, ты, конечно, уже влюблен и собираешься жениться.
– Откуда вы знаете?
– Друг мой, это – общее явление. Кроме того, у тебя на лице написано абсолютно все. Одним словом, я тебе уже говорила и говорю еще раз: ты летишь в пропасть.
– Но если мы любим друг друга? – пробормотал Петя, застенчиво улыбаясь.
– Кто это "мы"?
– Я и дочь генерала Заря-Заряницкого Ирен, – не без хвастовства сказал Петя.
– Боже мой! Святая дева Мария! – в ужасе воскликнула Татьяна Ивановна немного в польской манере.
– А что?
– Ничего. Ты не мог придумать что-нибудь более остроумное? Накануне социалистической революции жениться на дочери известного черносотенного бурбона, подлеца, каких свет не видел, который убежал с фронта от своих же собственных солдатиков! Voilla! – воскликнула тетя, подбросив руку ладонью вверх. – Voillа!
– Позвольте, накануне какой революции?
– Такой самой. Однако, дорогой мой племянник, я не ожидала, что ты так наивен. В самом недалеком будущем нас ожидает такая революция, что еще свет не видел подобной. Ого-го! И, откровенно говоря, давно пора. Хорош же ты будешь, друг мой, когда твоего милого тестюшку благоверное воинство повесит на первом же фонаре на углу Пироговской и Французского бульвара! Кроме того, я совершенно не понимаю, что ты нашел в мадемуазель Ирен? Самая банальная генеральская дочка, спешит поймать жениха, пока еще всех молодых прапорщиков не ухлопали на фронте за веру, царя и отечество, то, бишь, за душку Керенского и доблестных союзничков и так называемую свободу. Нет, нет, ты у меня в этом сочувствия не найдешь, – быстро проговорила тетя, не давая Пете открыть рот. – Я очень извиняюсь, – сказала она, голосом подчеркивая это новое жаргонное выражение "очень извиняюсь", вывезенное беженцами из Царства Польского. – И, наконец, – почти крикнула она, покраснев, – неужели ты не понимаешь, что теперь не время для пошлых романчиков? Очнись! Последний раз умоляю тебя: очнись! Оглянись вокруг! Сделай выводы!
