Павел Далецкий - Концессия
Над улицей, над продающими и покупающими, над грязными домами и затхлыми дворами догорал закат. Он уходил за сопки, смешивая с огнем воду залива, бросал пригоршни пламени в окна кирпичных двухэтажных домов. Лицо у Хот Су-ин стало медным. Троян осторожно взял ее под руку.
— Очень рад путешествию с вами... Женщины в коммуне!.. Недаром мой коллега с такой яростью водил карандашом в своем блокноте... Вы сейчас куда?
— В клуб — там организуется ликбез.
— Пошел бы с вами... Но это будет уже чересчур... Надо сначала освоить все то, что я проглотил сегодня... А замуж вы на самом деле не собираетесь, милая Хот Су-ин, или вы это говорите просто так, как говорят все девушки?
— Не знаю, — сказала она тихо. — У любви суровые законы... Я посвятила себя борьбе. Как быть женой и матерью? Не знаю...
Она протянула маленькую ладонь.
Шаланды в гавани спускают паруса, закрепляют якоря, команды на берегу или на корме под банками из-под бензина, превращенными в печки, раскладывают огонь: наступает долгожданное время еды.
Широкая, мерная волна шла из океана. По тому, с какой легкостью она поднимала лодку, ощущалась в ней могучая тяжесть. Поверхность ее была прекрасна: искусно отполированная светлоголубая сталь катилась к берегам.
Над западными горами висела худая бурая туча. Из глубины неба в нее натекала синева, и туча, как губка воду, впитывала синеву и из тощей и бурой становилась пышной и синей.
Поэт гнал лодку в море. Чувства его были приподняты. Хотелось написать прекрасную книгу и вместить туда весь мир: человека, море, воздух. Написать одну книгу и чтобы она осталась навсегда. Книгу о мире и о борьбе. Книгу о любви и суровости. Книгу о непреклонности и о прощении. Как вместить все это в одну книгу? Мир и преображающий его труд человека! Труд человека! Есть ли чудо более удивительное и торжественное?
И чем далее уходили берега, тем спокойнее и яснее делалось у него на сердце. Он видел перед собой дорогу жестокой непримиримой борьбы и сладость победы. Новые люди, с которыми он столкнулся сегодня, были залогом этого грядущего величавого мира.
После ухода девушки в юнгштурмовке и русского журналиста Лин вынул блокнот и набросал для виду еще несколько заключительных иероглифов. Затем, пробравшись через столы к председательнице, поговорил с ней. Он вынес впечатление, что женщина глупо счастлива. На улице Лин отдался прерванным думам об Ананасовом Цвете.
Не вступая в близкие отношения с женщинами, Лин все же любил их красоту. Она возбуждала в нем холодное удовлетворение, подобное удовлетворению от красоты снежной вершины или искусно взращенного цветника.
Сейчас, думая о девушке, он почувствовал, что полное удовлетворение от ее красоты он получит тогда, когда приведет ее к смерти.
«Тебя обезглавят», — думал Лин, всматриваясь сузившимися глазами в картину казни. Он переживал чувство охотника, идущего по следу за прекрасным зверем. И чем прекраснее зверь, тем больше у охотника желание убить его.
ЛЕЙТЕНАНТ ГАСТИНГС
Лейтенант Гастингс, тот, о котором секретарь консульства говорил Яманаси, сошел на берег и, сунув руки в карманы, двинулся к Ленинской.
Темносерая вечерняя бухта чуть слышно шевелилась у причалов, облизывая теплые бетонные массивы. Паровоз, предостерегающе вскрикивая, гнал к пакгаузам вагоны. Пахло солью, едким запахом джутовых мешков, но вместе с тем свежестью и чистотой, которые всегда бывают у моря.
Впрочем, Гастингса мало занимали запахи, источаемые морем. Он закурил сигарету, глубоко затянулся, вышел мимо пыльного истоптанного городского сада на Ленинскую, постоял на углу, окинул взглядом праздничную вечернюю толпу и пошел к Интернациональному клубу моряков.
Из Америки он выехал недавно. Все прекрасно в мире, когда человек хорошо зарабатывает, а ему предстояло зарабатывать отлично: он вступил партнером в многообещающую игру, которая состояла в том, что Америка должна завладеть Маньчжурией. Тридцать пять лет назад Америка начала подбираться к Маньчжурии. Во время интервенции в Приморье ей почти удалось наложить руку на КВЖД, но помешали японцы, зорко следившие за каждым шагом американцев. Тогда Америка не имела того, что имеет сейчас, — не имела китайской армии.
Царскую армию разбили японцы. Красную Армию разобьют китайцы Чжан Цзо-лина.
Гастингс медленно поднимался по уличной лестнице возле универмага, некогда принадлежавшего фирме «Кунст и Альберс», разглядывая товары в витринах и свое собственное туманное отображение в стекле. Две девушки, держась под руки, прошли мимо него. Ему понравились их здоровые лица и красные губы, произносившие слова, к сожалению, на чужом непонятном языке. Он оглянулся и несколько минут, пока они не затерялись в толпе, смотрел им вслед.
У почты пересек улицу и вошел в Интернациональный клуб.
Читальней не заинтересовался, биллиардом заинтересовался, но кия не взял и проследовал в шахматную комнату. Русский матрос играл против англичанина, их окружали любопытные.
Любопытствовал и высокий благообразный китаец, одетый в серый шевиотовый костюм.
Гастингс тихо сжал его локоть, потом стал смотреть на доску, но в шахматы он не играл и поэтому смотрел, ничего не понимая.
— Что ж, пойдем, — сказал он благообразному китайцу, и они неторопливо направились к выходу.
— Всегда здесь толкучка, — заметил Лин Дун-фын. — В ресторане удобное место.
— Э, в ресторане! — неодобрительно пробормотал Гастингс. — Может быть, еще в саду?
Сумерки сгущались, зажглись фонари. Трамваи с тяжелым надсадным гудением взбирался к почте.
— В таком случае пройдемся, — предложил Лин: — Погода хорошая.
Они поднялись мимо садика Завойко к ПЭТу — промышленно-экономическому техникуму, а оттуда повернули к недостроенному костелу.
Во все время пути — то по гулким деревянным мосткам, то прямо посреди улицы — говорили о пустяках...
— А вот я не знаю ничего лучше того квартала в Шанхае, где у вас содержится женская молодежь, — говорил Гастингс. — Знаете, девочки в десять-одиннадцать лет обучены таким таинствам... В сущности, младенцы и уже!.. — он прищелкнул пальцами. — В этом с вами не сравнится ни один народ.
— У меня интересы в другом, — заметил Лин.
— Но, но, но... здесь у всех одинаковые интересы.
Они прошли за костел к обрыву сопки. Широкое звездное небо раскинулось над сопками, звезды точно сыпались на перевалы, на дома, на бухту и проливы, сыпались и смешивались с неверными зыбкими земными огнями.
— Я очень рад видеть вас во Владивостоке, — проговорил Лин.
Лейтенант засмеялся.
— Мы теперь как близнецы, неправда ли? Общее дело, общие надежды. В Америке на Китай надеются, как на самих себя.
Они стали говорить о Чжан Цзо-лине, к которому от Чан Кай-ши уже отправился советник. Кроме него американцы обещали прислать инструкторов.
— В Мукдене любят немецких инструкторов, — заметил Лин Дун-фын.
— Пожалуйста, сколько угодно...
От этой встречи Лин почувствовал удовлетворение. Приезд Гастингса во Владивосток обозначал, что друзья Китая весьма заинтересованы в тех событиях, которые вскоре должны произойти. Это вселяло уверенность в благополучном исходе замышленного.
Его не беспокоило то, что не только американцы, но и японцы с момента своей знаменитой революции Мейдзи упорно тянут к Маньчжурии руки. Китай должен воспользоваться лукавыми друзьями, чтобы встать на ноги.
ОБРЕТЕНИЕ
Троян получил записку от Краснова:
«Если у вас будет время и желание, приходите в воскресенье утром: Набережная 10, квартира 1. Там живет Вера Гомонова. Я буду тоже. Задумали одно предприятие».
В воскресенье поэт собирался на Набережную.
В его комнате было много солнца, оно пробралось на цветистые обои, на печь, на этажерку с книгами, на стекло письменного стола, превратив его в озеро.
На столе лежали листки «Китайских очерков». Был описан Хай Шэнь-вей, повседневный быт китайской сапожной мастерской, забастовка подмастерьев и приведены истории нескольких китайских рабочих, волнующие своей трагической простотой.
Написанное ему удалось, в душе было умиротворение, и сами собой стали набегать строки стихотворения:
На базаре, под зонтом, седой китаец,
На лотке — арбузы, помидоры и сливы.
И над ним, над базаром, волнистая туча
Омочила подол в хороводе залива.
У китайца глаза — неподвижность и вишни.
Как у женщины, руки худы и тонки.
Я иду и смотрю, и мне кажется, вечно,
От создания мира, был он таким.
Он все больше и больше думал о китайцах. Он прочел о них все, что было в городской библиотеке и в библиотеке «Общества изучения Амурского края». Китайцы были умный и упорный народ. Они создали в свое время замечательную систему житейской мудрости. Уже во времена Ниневии и Вавилона они имели свое государство, и это государство существует до сих пор. Однажды русский мыслитель спросил китайского мыслителя: чем он объясняет такое долголетие Китая?
