Константин Ваншенкин - Большие пожары
Остался обедать, стал хлебать гороховый суп, удивился:
— Сама готовила? — И добавил: — Свадьбу смотрите не замотайте.
...За два месяца до женитьбы он и не помышлял об этом и, как нарочно, написал матери, чтобы не беспокоилась на этот счет.
— Придется давать опровержение,— посочувствовал Тележко.
— Вы думаете, она почему за меня дошла? — спрашивал Сергей, поднимая рюмку,— мы как в ресторан или в кино сходим, она считать начинает, сколько мне должна, прибавляет к прежнему. Но в арифметике не сильна, сбилась, запуталась. Что делать? Махнула рукой: замуж.
— Как в прорубь.
— Ох, он злился, когда я спрашивала, сколько заплатил.
— Горько!
— Все равно горько! Подсластить!
Они вставали, Сергей касался губами Лидиных губ. Было шумно.
— А ты, Петя, чего не женишься? Невест, что ли, мало? — это Голубева спрашивает.
— Я уже устарел. Маримановы сидят чинные.
— А Клара-то разоделась. Ты для кого это, Кларита, так вырядилась? Небось не для мужа.
— Ну, что вы — свадьба.
— Женщины одеваются для женщин, а не для мужчин,— это Петька,— а для мужчин они раздеваются
— Тьфу, дурак.
— Вася, пацан-то с кем остался?
— Колька с матерью.
— Сережа, дай я тебя поцелую. Ты, Лида, не ревнуй, я просто так. Дай и тебя поцелую. Живите счастливо,— это радистка базы.
— Был мороз очень сильный,— рассказывает Гущин, — думал, однако, пропаду. Доехал до дому — уже помертвел весь. Лена сразу полную ванну воды. Помнишь, Лена? Кипятку прямо напустила, раздела меня, я лег, а вода через две минуты холодная. Ей-богу. Помнишь, Лена?
— Как не помнить! Я горячую струю пустила, а (вода в ванне все холодная. Такой он был холодный. Представляете? Наверно, только через полчаса стала вода горячая в ванне.
— Спасла меня. Я уснул, встал как ни в чем не бывало.
— Горько!
— Андрей Васильевич,— почтительно говорит Кларита,— а вы как с Еленой Ивановной познакомились?
— Мы-то? Я болел. Помнишь, Лена?
— Ничего себе, болел! Представь, помню.
— Я болел, а она врачом уже была, пришла, можно оказать, с визитом. Ну не с визитом. По вызову приехала из города. Вот мы и познакомились. Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорят.
На миг что-то прошло по их лицам, смутная улыбка, воспоминание. Зима. Он плетется по вымершему поселку, прислоняется к соснам, не в силах идти от боли, а с сосен летит мелкий сухой снежок. Она входит в дверь. «Правильно, что клали снег на лицо, очень правильно сделали...» Дуся Оловянникова держит полотенце: «Давно врачом-то?..» Это только начало. Потом они сидят над книгой, над учебником геометрии. А за стеной лепечет гитара. Потом праздник, стадион. Потом Мишка... Инженер Валединский, отец вот этой счастливой невесты, подтянутый, бритый. И Перминов, боже мой, Степан Степаныч! И война. У нее — госпиталь, операции, перевязки без конца, плач, стоны, а у него аэродром, и самолеты с ревом разворачиваются над лесом. И — Мишка, Мишка...
— Да, давно это было.
— Горько! Подсластить! — кричат уже лениво, по обязанности.
— Давайте споем, — предлагает Мариманыч. — «Ходит слава боевая».
— Чего это тебя забирает? — спрашивает Кларита.
— Знаешь, Клара,— говорит Тележко,— ты из тех жен, которые, если, окажем, драка, своего же мужа за руки хватают. Вон, смотри, Лида сидит, да она за Серегу глаза выцарапает.
3
В конце зимы Гущин дал им короткий отпуск. («Тебе, Сергей, две недели, больше не могу. В Москву ехать? Двадцать дней. Все!»)
Лида предложила не телеграфировать тете Нюше о приезде (о том, что поженились, они написали раньше и ей и его родителям), а просто приехать с вокзала и открыть ключом дверь, но Сергей сказал:
— Нет, если бы ты одна была, конечно, а со мной неудобно.
Тетя Нюша встречала их на вокзале. Она была маленькая, сухонькая, подтянутая. Они с Лидой смотрели друг на друга, целовались и снова смотрели, но не плакали, как того ожидал Сергей. Лида была слишком молода и занята своим, другим счастьем, а тетя Нюша, судя по всему, не любила позволять себе слабости.
— А теперь дайте я на вас погляжу. Ну, что ж, здравствуйте,— и крепко пожала ему руку.
Давно он не приезжал в Москву, давно он сюда не возвращался. С того самого Зимнего утра, когда на соседнем вокзале он вывалился на перрон со своими «сидорами». Давно. И давно он здесь не был.
Было еще утро. Они позавтракали у тети Нюши, на Каляевской, в солнечной комнате, приятной Сергею своим довоенным московским видом, знакомой мебелью,— у них да и у многих, наверно, была такая. А Лида вскрикивала:
— Я помню эти статуэтки, пастуха и пастушку! О, я помню эти часики и эту картину!
Попом Сергей сказал:
— Не буду вам мешать, пойду пройдусь.
— Ты нам не мешаешь.
— Завтра к моим поедем? Телеграмму дать?
— Можно послезавтра?
Он засмеялся:
— Можно.
Он снова был москвичом. Он свернул направо и пошел по кольцу. Он ничем не выделялся среди толпы. Можно было подумать, что он никуда не уезжал, он знал здесь все, и знал, что и когда нужно делать: когда остановиться, когда прибавить шагу, когда повернуть голову и посмотреть, не угрожает ли ему опасность сзади,— здесь был поворот. У Маяковской он отметил новый дом со шпилем и синими часами. Он собирался пойти вниз по Горького, но его привлек высотный дом, виднеющийся у площади Восстания, и он направился туда. Потом он спустился в новое метро у Арбата, но в поезд не сел, а миновал длиннейший вестибюль, перешел на «Библиотеку» и вышел наверх у Манежа, потом он стоял на мосту около «Ударника» и смотрел на кремлевские соборы, на синее небо над ними, по которому тянулась тонкая полоска самолетного выхлопа, которая все расширялась и расползалась, как линия, проведенная пером по промокашке. Потом он пошел обратно и на Моховой, около университета, окликнул кого-то: «Лейтенант!» Человек с портфелем, идущий впереди, вздрогнул.
Никто уже давно не обращался так к этому человеку: «лейтенант», или «товарищ гвардии младший лейтенант», или «взводный». Давно никто так не окликал его на улице. Он сам стал уже забывать эти слова. Иногда,— очень редко,— когда он сходил с троллейбуса и перед ним автоматически открывались двери, ему на миг казалось, что он делает шаг из самолета. Но это было так мимолетно, что он не обращал на это внимания. Сейчас он оглянулся и сразу же сказал:
— А, Лабутин!..
Они отошли в сторонку, оглядывая друг друга.
— Что-то потолстел, лейтенант.
— Курить вот бросил.
— А!
Сергей раньше никогда не говорил взводному «ты», но сейчас почему-то сказал, и это было естественно. Он достал «Беломор», и лейтенант протянул руку:
— Дай-ка одну все же испорчу.
Они с удовольствием смотрели друг на друга, их не тяготила эта встреча, как иные случайные встречи, когда нечего вспомнить, не о чем говорить.
— Карпова помнишь? — спросил лейтенант.— А Ку-дельникова? А Авдюшина?
— Как же! Были люди и нету.
— Н-да,— и лейтенант, как когда-то давно — Сергей сразу вспомнил это движение,— почесал мизинцем бровь.
— Демобилизовался, значит,— сказал Сергей чуть снисходительно.— Чего же так?
— Я же не военный человек. Да и армия сейчас совсем другая. Тоже поплавок нужен.
— Какой поплавок?
— Ну, знаешь, значок об окончании высшего учебного заведения. Да вот,— он отвернул борт пальто и открыл синий ромбик.
— Значит, уже окончил?
— Да. Теперь в аспирантуре.
— А я все старым делом занят. Прыжками.— И объяснил: — Пожары в тайге тушим. Профессия.
Лейтенант заинтересовался, стал расспрашивать:
— На лес прыгаете? Неприятно.
— Привыкли.
— Я, наверно, тоже буду скоро в ваших краях. Диссертацию готовлю: «Товарищ Сталин в сибирской ссылке 1903—1904 годов».
— Да, чуть не забыл. Со мной же там наши: Тележко и Мариманов.
— Ну? — обрадовался лейтенант.— Как они? Привет передавай.
— Ладно.— И снова снисходительно: — Адрес запиши.
Они обменялись адресами и разошлись на людной московской улице.
У Лиды болела голова, она плохо себя чувствовала.
— Можно завтра? — опросила она жалобно.
— Я же сообщил, нас ждут.
— Ну, поедем. Мне же самой хочется. Я просто боюсь совсем разболеться.
— Хорошо, я сегодня съезжу, повидаюсь, а с тобой дня через два поедем. Ты зато поправляйся...
Теперь уже не было никаких нищих в вагоне, но на станции, где он вышел, стояла такая же, как и прежде, снежная тишина. Прогудела за лесом, осыпая снег с ветвей, уходящая электричка, залаяли вдалеке собаки. Он шел по узкой бугристой тропинке вдоль забора — направо, опять направо,— неся чемоданчик с сибирскими гостинцами: матери — большой пуховый платок, отцу — шапку с длинными, до пояса, наушниками и ерунду — кедровые шишки. И тут ему встретился еще один знакомый: по другой стороне улочки, по такой же бугристой, то поднимающейся почти до высоты штакетника, то ныряющей вниз тропинке шел шофер, из-за которого все и получилось. Сергей сразу узнал его. Впрочем, может быть, сейчас он уже не был шофером. На нем было длинное зимнее пальто и зеленая бархатная шляпа, надетая задом наперед — бантом вправо. Он равнодушно скользнул взглядом по Сергею и прошел мимо.
