Илья Эренбург - Что человеку надо
В Париж он приехал рано утром. Улицы были еще пустые; в скверах кричали грачи; чердачные оконца светились теплым розовым светом. Потом показались школьники. Мальчишки взобрались на подножку автомобиля и стали гудеть. Из кафе вышел шофер, красный, толстый; он добродушно выругался и подмигнул Бернару:
— Ничего не поделаешь — молодость…
Загрохотали ручные тележки с бобами, с малиной, с розами. Прошла девушка. Бернар удивленно на нее посмотрел; она смутилась. Он останавливался возле каждой витрины, он любовался всем: скрипками, бонбоньерками, шарфами. Ему хотелось есть пирожные, слушать музыку, писать длинные, несвязные письма девушке, которая только что прошла мимо. Его лицо горело от бессонной ночи и волнения. Впервые он подумал: хорошо отделался, могли бы убить…
Он снял комнату в небольшой гостинице на берегу Сены. Комната была тесной и неопрятной, но, поглядев в зеркало, Бернар увидел свое счастливое лицо и сказал хозяйке:
— Прекрасная комната.
В окно видна была река. Сидел рыболов с удочкой. На барже женщина развешивала белье; кот терся об ее ноги.
Под вечер Бернар пошел в кафе, где обычно бывал Сонье. Они расцеловались.
— Бернар!.. А здесь рассказывали, будто тебя убили. Ну, как там было?
Бернар задумался:
— Это страшная штука…
Сонье сочувственно кивнул головой. Бернар стал рассказывать о Хуанито, о том, как ему пришлось ехать верхом на осле, о санитарах, которые устроили в землянке кабаре. Рассказывая, он вспоминал множество забытых им мелочей и громко смеялся.
— Ты говоришь, что страшно, а смеешься…
Бернар ответил:
— Да, ты прав… Я сам не понимаю…
Он помнил марокканцев, смрад окопов, мертвого Переса, но он не мог об этом говорить. Он начал об’яснять, как из хаоса центурий вышли первые бригады. Он увлекся:
— Ты пойми, там люди, не уступают, а борются! В этом все дело…
Вдруг он заметил, что Сонье его не слушает.
— Ты торопишься?
— Нет.
Они долго молчали. Потом заговорил Сонье:
— Здесь тоже много нового. В Салоне самый большой успех у Кремье. По-моему, дрянь, но его расхвалили. Я сделал панно для выставки…
Сонье рассказал Бернару все новости. Бернар отвечал: «Да, да». Когда Сонье ушел, он тоскливо с’ежился.
Он сидит один на террасе маленького кафе и пьет коньяк. В поезде он думал: сниму комнату, пойду к хорошему хирургу, куплю холстов, красок, буду много работать… Теперь, усмехаясь, он вспоминает о недавних мечтах. Может быть, он вовсе не купит красок… Он будет долго сидеть под этим деревом, залитым едким светом газа, и слушать, как нищий пьяным фальцетом поет один и тот же романс.
Он все же попробовал работать. Прежде он любил писать воду. Он сел у окна. Сена казалась густой и неподвижной. Он начал с жаром, он вспомнил мастерство, чувствовал — могу, могу… Четверть часа спустя он бросил кисти — ему вдруг стало невыносимо скучно. Он подумал: что со мной? Может быть, я болен?.. Он пошел за газетой, прочитал: «Правительственные войска снова подошли к Брунете» и с отвращением повернул холст к стене.
Теперь он не знал с утра, что ему делать; прочитывал в десяти газетах все те же короткие телеграммы из Испании и снова ложился на кровать. Ему опротивели разводы обоев. Он был у хирурга, тот осмотрел плечо и сказал: «Это история на годы»… У Бернара много было приятелей. Все с ним радостно здоровались. Он больше не пытался рассказывать про Испанию. Он терпеливо выслушивал рассуждения о роли искусства или сплетни, и, пробормотав несколько слов, уходил.
Вечером его пугал яркий свет улиц. Он вспоминал черный Мадрид с тоской, как родную деревню. Спокойствие людей выводило его из себя. Он вдруг грубил или затевал длинные бессмысленные споры. Он говорил себе: глупо, здесь нет войны, люди живут, как могут. Но через минуту ему снова казалось, что это не люди, что люди остались там, в душной темноте последней испанской ночи.
Сонье затащил его на выставку:
— Там несколько картин на испанские темы…
На выставке был Соланж. Кокетливо нагибая голову и прислушиваясь к своим словам, он говорил Бернару:
— Наши друзья пытались кистью передать то, что вы делали штыком.
Когда Бернар выходил, его задержал молоденький монтер, который чинил электричество:
— Правда, что вы были в Испанки? Как наши? Держатся?..
Он спросил это с таким волнением, что Бернар просиял:
— Еще как держатся! Сейчас наступают. Здесь из газет ни черта нельзя понять, но все-таки видно, что наступают. Наверное наша бригада тоже там — ее всегда пускают, где горячо…
Монтер вышел с Бернаром. Он слушал, боясь упустить слово, а когда Бернар, усталый, замолк, спросил:
— Скажи, как пробраться? Говорят — контроль, не пускают… Я могу через горы, все равно как, лишь бы туда!..
Вернувшись домой, Бернар раскрыл газету и тотчас с досадой ее отбросил. Непонятно, где теперь наши? Да и вообще все непонятно… Война не кончилась, его бригада на фронте, почему же он здесь, в Париже? Рука? Воевать можно и с одной…
Бернар написал Жермен. Он не мог освободиться от чувства к ней. Вдруг он видел ее глаза, улыбку, руки. Это воспоминание было теплым, как дыхание, но письмо он написал холодное, и встретились они, словно чужие — оба боялись проговориться. Она спрашивала, как он жил. Он шутил, рассказывал о товарищах. Они сидели в кафе, кругом были люди.
Жермен сказала:
— Теперь мы будем встречаться. Хорошо?
Он улыбнулся:
— Я завтра еду назад.
Жермен прожила эти десять месяцев в суеверном страхе: каждый день ей казалось, что Бернара убили. Только когда ей сказали, что Бернар вернулся, она пришла в себя, зажила своей жизнью. И вот теперь он снова едет туда…
— Зачем?
Он почувствовал ее смятение и ласково ответил:
— Так надо, Жермен.
— Кому? Им?
— Мне…
На вокзале его окликнули. Он удивился — кто может его провожать? Он увидел монтера, который работал на выставке:
— Еду с тобой! Вот счастье!..
В пограничном поселке Бернара встретили, как старого друга.
— Француз назад приехал!
Кругом дома, разрушенные бомбами, виноградники, море. Рыбак зовет Бернара:
— Иди к нам кофе пить!
Пришел пограничник, отдал честь Бернару и сказал:
— Мы с ним осенью вместе дрались. Под Талаверой…
Старуха поглядела на Бернара и начала причитать:
— Как ты воевать будешь одной рукой? Убьют тебя африканцы…
Бернар смеется:
— Ничего, бабушка, научусь.
Шофер остановил машину, срезал большую гроздь и дал Бернару. Виноград сладкий и теплый от солнца.
Бернар долго разыскивал свою часть. Его посылали из одного поселка в другой: никто не знал толком, где теперь бригада Маркеса. Наконец, в маленькой деревне, недалеко от фронта Бернар увидел Хуанито. Он сидел на скамейке и с яростью чистил рыжие ботинки. Бернар вскрикнул от радости.
Они долго хлопают друг друга по спине.
— Бернар!
— Хуанито!
Потом они идут в дом; это постоялый двор. Кричат ослы. Два солдата играют в карты. Девочка поет. Они пьют из кувшина красное терпкое вино.
— Мы тогда чуть в ловушку не попали. Бригада Бельо побежала. Хорошо Льянос выручил — мы стояли направо…
— Погоди, что Льянос?
— Ничего. С тросточкой… Мы теперь недалеко отсюда стоим — на второй линии. Он и здесь кота завел. Этот не Басилио, а Херонимо. По-моему, Льяносу надо жениться…
— Смотри, Хуанито, у кого, что болит…
— А я, Бернар, женился. Она в Валенсии, на заводе работает. Не успели даже поссориться. Ты что смеешься?.. Вот в Париже, наверное, девушки!.. Ты, может, тоже женился?
— Куда мне! Я старик.
— Хорош старик! Помнишь, как ты возле Мораты на гору взбежал?..
— Еще бы не помнить! Тогда Перес у них пулемет забрал!..
— Переса жалко… Он все насчет жены беспокоился. А по-моему, жена — это особое дело…
— Смотри, Хуанито! Ты сколько женат — месяц или неделю?
Они смеются.
— А Маркес?
— Маркес теперь герой. Я его портрет видел в газете. Вот это человек! Никогда из себя не выйдет. Когда нас окружили, я возле него стоял… Ничего — смотрит. Здорово, Бернар, что ты приехал! Мы их скоро опять бить будем. Новых бригад много — из Мурсии, из Ла Манчи. Все говорят: «Обязательно будем бить». Льянос как тебе обрадуется, Маркес, все обрадуются! А как там — в Париже? Ты что не рассказываешь? Весело?
— Нет. То есть, может быть, весело, не знаю… Я парнишку с собой привез. Монтер. Мы когда перетащили его через границу, он от радости запрыгал. Я его в Альбасете отослал. Что, Хуанито, пойдем к нашим?
Они идут, обнявшись, по прямой белой дороге. Направо, налево камни. Солнце. Тишина. Навстречу прошла женщина с кувшином:
— Жарко — попей…
Они идут и поют:
Две красавицы, два села,
Два товарища, два седла,
Два товарища, пуля одна.
Эх, война, война, война!..
Сентябрь, 1937.
