Владимир Тендряков - Чрезвычайное
- Мотаюсь по командировкам - сеем. Давно пытался прорваться к вам. Как здоровье?
- Встану всем назло.
- Ого, настроение боевое.
- Петр Петрович, - заговорил я, - вы человек неплохой, и вокруг вас люди хорошие. Но то, что все они верят Лубкову, что он им понятнее других, - опасный признак. Задумайтесь над этим.
Ващенков полез за папиросами, но вспомнил, что он у постели больного, нахмурился, вынул руку из кармана.
- Задумался... А вы в свою очередь подумайте о том, как начать все снова.
- Вы на это рассчитываете?
- Вы будете нужны, Анатолий Матвеевич.
- Вам?
- И мне тоже. А так как вы нужны здоровым и энергичным, мы вас, как только поокрепнете, пошлем на курорт, и не на обычный срок, а месяца на два. Два месяца не потеря, когда впереди дело многих лет. О путевках не беспокойтесь...
Костистое лицо обтянуто сухой кожей, нависший нос, глубоко запавшие глаза - что-то новое в нем, а что - не понять. Быть может, я его таким серьезным еще не видел. Похоже, что мое поражение на бюро не было уж таким большим поражением, если оно не прошло даром для этого человека.
Мефистофельским голосом кричала утка за окном, но теперь я уже не обращал на нее внимания. Пока болен, пока еще не могу подняться с постели, но рано по мне служить панихиду.
28
Последний могиканин из земских лекарей, Кирилл Фомич Прохоров, продержал-таки меня в постели почти целый месяц. После этого я сразу уехал в Кисловодск. Лазил по холмам, играл в шахматы, ездил в Пятигорск, наслаждался легкомысленной кисловодской погодой - едва разгонится дождь, как сразу же выглядывает веселое солнце, - изнывал от скуки, ждал писем из дому. Окреп, загорел, хотя меня предупреждали: не злоупотребляй солнцем, сбросил что-то около десяти килограммов, но стройней от этого не стал.
Вернулся в свой город, когда на зеленых березах, как седина в голове сорокалетнего мужчины, кое-где пробивались желтые пряди. В полях созревали хлеба, грузовики с надписью на борту "Уборочная" носились по выщербленному, раскаленному солнцем булыжнику.
В школе все окна и двери распахнуты настежь, парты баррикадами сложены на дворе, коридоры заляпаны известкой, в классах водружены козлы. Знакомая картина, каждый год она повторяется.
Анна Игнатьевна, похудевшая, с мешками под глазами, радостно всплеснула руками, не выдержала, заплакала и начала с разгону жаловаться: рабочих мало, еле достала краску, того и гляди не управимся к концу августа, учителя почти все в отпуске, трудно... "Как хорошо, что вы наконец приехали!.." Новости... Какие новости? Обо всем докладывали в письмах... Саша Коротков поступил в Московский университет, - разумеется, на физико-математический... Нина Голышева вместе с Сашей ездила в Москву, пробовала поступить в Институт кинематографии, хотела стать актрисой кино, увы, вернулась обратно, собирается учиться на заочном в сельскохозяйственном... А Тося, подумать только, Тося вышла замуж!.. Не обошлось без мелких неприятностей. Лубков-отец упрекал, что школа выпускает в свет людей без высоких идеалов... "Как хорошо, что вы наконец приехали!.." Евгений Иванович Морщихин?.. Что ж, освободили от работы. Вынуждены были сделать. Давно, еще до экзаменов... Живет себе, влез в хозяйство, какие-то люди у него постоянно торчат... "Как хорошо, что вы наконец приехали!.."
Я вышел из школы, обремененный новостями.
Солнце палило немилосердно, старые церкви грели на нем свои проржавевшие купола, свежие афиши с заборов солидно внушали прохожим, что такого-то числа в районном Доме культуры лекция на тему "Великие научные открытия и религиозная догматика", вместе с внушением - застенчивым шрифтом, как водится, обещание: "После лекции танцы".
Я, не торопясь, шагал, и встречные приветствовали меня:
- Анатолий Матвеевич, здравствуйте!.. Добрый день, Анатолий Матвеевич!.. С приездом вас, Анатолий Матвеевич!..
Вот я и дома. Для пейзажа нашего пропыленного городка не хватало только моей грузной, враскачку вышагивающей фигуры. Она появилась. Я дома, все в порядке...
К кому же зайти сначала?.. В райком к Ващенкову?.. Не стоит с этим спешить, пока не пригляделся... К Аркадию Никаноровичу? К Тропниковым?.. А не начать ли с не очень приятного визита к Морщихину? Я непременно должен видеть его, должен сказать ему пару слов.
Калитку морщихинского дома мне отворил не сам Морщихин и не его жена, а человек, которого все по городу звали Ванька Кучерявый. Я его встречал на улицах пять и десять лет назад, и всегда он выглядел точно так же, как сейчас, - потасканное, нездоровое лицо алкоголика, пыльные волосы, рубаха с расстегнутым на костлявой груди воротом. Один из тех - вечный полумужчина, полуюноша, полуинтеллигент, полулюмпен, без твердого места, без определенной профессии, завсегдатай районной чайной и дежурного магазина, где он обычно хватал за рукав шоферов и, колотя кулаками в костлявую грудь, читал им стихи Есенина: "И я склонился над стаканом, чтоб, не страдая ни о ком, себя сгубить в угаре пьяном!.."
Он довольно заносчиво спросил:
- Что вам угодно?
- Хозяина.
- Занят.
- А вы-то, извините, кто здесь? - поинтересовался я.
- Я друг этого дома! - с такой напыщенностью заявил он, что я не удержался от улыбки.
- Тогда во имя этой дружбы не откажите в любезности, позовите ко мне Евгения Ивановича.
И пока он ходил, я сообразил: для темных старух "просвещенные" речи бывшего учителя математики, наверно, слишком заумны, у него свой круг поклонников, людей с претензией на образование, и Ванька Кучерявый, читающий со слезой за стакан водки "Москву кабацкую", один из них. Друг дома - смех и слезы.
Хозяин проверял взятки в ульях, вышел ко мне в белом несвежем халате, в шляпе с закинутой наверх сеткой. Увидел и заметно смутился, сразу же закосил глазами в сторону, но улыбнулся смущенно.
- Анатолий Матвеевич! Рад вас видеть... В дом пойдемте. Может, самовар?.. Мед свежий...
- Нет, спасибо, я на одну минуту.
- Тогда вот сюда, в тень.
Мы уселись на скамеечку под унылой от старости черемухой. Уселись и замолчали...
Ванька Кучерявый стал в стороне, уставился в пространство, приосанился в красноречивой позе: я почтителен, но независим.
Широкое каменно-тяжелое лицо, все тот же убегающий взгляд, мослоковатые крупные руки, неловко лежащие на коленях. Изменился лишь чуть-чуть - каменное лицо покрывает какое-то благодушное маслице...
- Анатолий Матвеевич, - первым заговорил Морщихин, - из всех людей, с кем я тогда сталкивался, единственно о ком сейчас думаю с глубочайшим уважением, это о вас.
- Теперь приходится сталкиваться с другими?
- Что ж, - нахмурился Морщихин, - другая жизнь, другие знакомства.
- Вы, вижу, не очень-то убиваетесь?
- Я теперь могу быть самим собой.
- То есть проживать день за днем среди ульев и кустов малины, а в свободное время втолковывать, какая связь между теорией Лобачевского и святой троицей?
- Анатолий Матвеевич, - суховато, но с достоинством ответил Морщихин, - зачем колоть этим глаза? Если к вам придут за словом утешения, неужели вы отвернетесь, прогоните людей от себя? Не могу гнать и я.
- Помните, вы говорили: какой, мол, вы воин. А уже я тогда знал - развяжи вам руки, непременно будете воином.
- Называйте меня воином, коль вам нравится. Только вреда от моей так называемой воинственности никому нет.
- Слушайте, Евгений Иванович. - Я, не надеясь поймать его взгляд, уставился в брови. - Если до меня дойдет слух, что к вам на ваши безвредные беседы ходят ученики, будете иметь дело со мной.
Раньше я его жалел - сирота в этом мире. Теперь другой человек. Не надо скрываться, кончилась раздвоенность, обрел душевный покой, и эти ульи, сад, благополучное маслице на лице - сиротой не назовешь.
Он угрюмо молчал, и я поднялся.
- Запомните, что я сказал!
Ванька Кучерявый открывал мне калитку. Он не слышал нашего разговора, а видел только, что хозяин был со мной радушен.
- Умнейшая голова, - доверчиво сообщил он, кивая пыльной шевелюрой в сторону Морщихина. - Преклоняюсь!
Э-эх! Все равно, жаль его. Преклонение Ванек Кучерявых, довольство этим - что за жизнь! Раньше просто жалел, теперь в жалости - брезгливость.
Едва вышел на улицу, как первый же встречный произнес:
- Анатолий Матвеевич, здравствуйте!
Я поднял голову - Тося Лубкова! Только что с базара, нагружена кошелками, из которых торчат кочаны капусты. Загорелая, довольная, глядит с непривычным для меня доверчивым радушием. Тося предложила заглянуть к ней на дом, и я не отказался.
В маленькой комнате пусто и по-нежилому чисто. Молодожены еще порядком не устроились, мебель самая случайная - у стены шифоньер, пахнущий свежим лаком, стулья и стол старые, принесенные, верно, из родительского дома, в углу этажерка, такая же новенькая, как и шифоньер. На ней - салфеточка, вышитая крестиком, и одиноко тоскует знакомый мне фарфоровый пастушок. На стене единственное украшение - увеличенная фотография молодоженов. Тосина голова склонена к голове мужа. У парня круглое, девичье лицо, губы бантиком. На подоконник брошена книга, растрепанная и замусоленная до невозможности. Я взял ее в руки. Бог ты мой! Быть не может, Тосе же преподавал литературу Аркадий Никанорович, педагог серьезный. "Владычица любви, или Зеленая шляпка"!
