Александр Поповский - Человеку жить долго
После коротких расспросов о здоровье родителей он сразу же перешел к делу. Сестра должна уговорить Льва Яковлевича оставаться в семейной ссоре нейтральным. Она переспросила, что это значит, и все-таки не поняла, почему будущий член семьи должен быть в стороне, когда в доме происходят нелады. Еще озадачило ее, почему брат вовлек ее в раздоры, смысл которых ей не совсем ясен.
— Хорошо, — согласилась сестра, — я поговорю со Львом Яковлевичем, попрошу его не раздражать тебя.
Не этого домогался Петр. Неужели она не знает, что привело его сюда? Ей ничего неизвестно. Пусть в таком случае узнает правду от него. Он рассказал ей об опытах, проведенных Золотаревым и матерью, объяснил это сговором против него и требовал, чтобы Лев Яковлевич «не выносил сора из избы» и оставил материалы в институте.
— Он может со мной спорить и возражать, говорить что угодно, — заключил брат, — но собирать материалы против меня я не могу ему позволить.
Ей послышалась угроза в его словах, и с невольным раздражением она спросила:
— Не хочешь ли ты этим сказать, что уволишь его?
Он улыбнулся и добродушно покачал головой. То ли вопрос показался ему наивным, то ли хотелось доброй миной смягчить недобрый смысл последующих слов:
— Это зависит от него. Дисциплина обязательна для всех. С маниловщиной и благодушием мириться не следует. И то и другое надо с корнем вырывать. Дела института не могут решаться вне его стен.
Он умолчал о том, что результаты обследования были представлены в филиал, умолчал о споре между ним и Золотаревым и о собственном распоряжении сдать эти документы в архив. Никто не уполномачивал Льва Яковлевича обследовать воды, примыкающие к заводу, а частные занятия ихтиолога Золотарева ни директора филиала, ни членов ученого совета не интересуют.
Рассуждения о маниловщине и о том, что с ней следует серьезно бороться, сестра слышала от брата не впервые. Она оставалась к ним безразличной, пока они касались малознакомых или вовсе незнакомых ей людей, да и смысл этих слов больше связывался в ее сознании с благодушным Маниловым из «Мертвых душ», чем с кем-либо из ныне здравствующих. Сейчас этим именем называли ее друга, серьезного и умного Золотарева. Подобной дерзости она не прощала. Брату не уйти от возмездия. В подходящий момент он получит свое полной мерой.
— Объясни мне, пожалуйста, — заговорила сестра о том, что больше всего ее интересовало, — почему ты ушел из дому? Мало ли в чем родители расходятся с детьми. Где причина для такой демонстрации? Научные разногласия, говоришь ты, не следует выносить за пределы института, а семейные? Неужели они менее важны и значительны?
На эту тему ей легко с ним поспорить — нравственные правила не так запутаны, как научные.
Брат ответил не сразу. Он отодвинул занавеску окна и долго глядел в дворовый сад, не то что-то вспоминал, по то собирался с мыслями. Когда он обернулся, лицо его выражало спокойствие и уверенность:
— В нашем городе и хорошее и дурное учитывается и как бы заносится на твой счет. Мое положение обязывает меня считаться с общественным мнением, идти в ногу с ним. Я должен был снять с себя подозрение, что поддерживаю безумства отца… Всем известны его рискованные утверждения, будто «наука всегда была наукой для науки», что «человечеству грозит голодная смерть, если оно не позаботится о новых источниках питания». Чего только в этой ереси нет — и формальное мышление, и мальтузианство, и неверие в силы социализма… Мы понимаем это не так, я не могу и не должен сомневаться. Каждому отведено свое место в жизни, зачем мне, исполнителю, превращаться в законодателя? Мало ли какие общепринятые взгляды несовершенны и даже вредны, неужели каждый из них подвергать критике — противопоставлять другим свое частное мнение? Что стало бы с нашими учреждениями, если бы каждый вздумал хозяйничать в них? Ни отцу и никому другому не удастся толкнуть меня на путь беспринципности. Я прекрасно знаю, что хорошо и что плохо, что прилично и что непристойно, моя совесть не страдает от противоречий, потому что мне все ясно раз и навсегда.
Он говорил спокойно и вдумчиво, не позволяя себе резких жестов, насмешливых улыбок или вызывающего тона. Так говорит человек, вера которого сильна не доводами рассудка, а привычным повторением чужих идей, бесспорных тем, что не принято доказывать их справедливость.
— Ты говоришь, что в нашем городе и хорошее и дурное учитывается, однако же ты не стесняешься вступать в связи с замужними женщинами, совращать девушек и затем их бросать!
Только женщина способна так непоследовательно вести разговор, низвести серьезную беседу с нравственно-философских высот на землю. Всегда, когда сестра затрагивала этот круг вопросов, брат отделывался молчанием. Сейчас ему не хотелось ссориться с сестрой, и он укоризненно сказал:
— Ты напрасно об этом заговорила. Я никогда не отрицал, что у меня были связи и с замужними и с незамужними женщинами. Они любили меня, а я — никого из них. Моя ли вина, что мое сердце не склонно влюбляться?
Друзьям он говорил, что был некогда влюблен, и показывал портрет красивой девушки. История этой любви излагалась по-разному: не то возлюбленная умерла, не то уехала из города или вовсе не бывала здесь, а встретилась с ним на курорте… Только Юлия знала правду. Случайная знакомая подарила брату свою фотографию. Он хранил ее в бумажнике и, когда она истерлась, отдал в мастерскую увеличить. Случилось, что портрет в фотографии пропал, и ему дали другой. Ничуть не огорченный, он повесил фотографию у себя на стене.
— У тебя холодное и расчетливое сердце, — довольная тем, что может заставить его выслушать себя, продолжала сестра. — Ты любишь разогревать чужие чувства и спокойно наблюдать страдания своих жертв. Ты с девушками груб и несправедлив. Об одной из них ты мне сказал, что она напоминает тебе крякву. Кряква, говорил ты, целыми днями то щиплет траву, водяной мох, водоросли, то пропускает через клюв жидкий ил и, набив зоб ракушками, слизняками и червями, начинает ощипывать себя, разглаживать и напомаживать свои перья. Такова и девушка — она обжора и модница… Как можно так говорить? Откуда столько бездушия, в кого ты пошел? Звери и даже рыбы способны на большие чувства. Белорыбица, рассказывает Лев Яковлевич, поднимается по Волге до верховьев Камы и ее притоков — две с половиной тысячи километров следует будущий отец семейства за своей суженой и ничего в это время не ест. Лев Яковлевич прав — многим есть чему поучиться у белорыбицы…
Пример ли с белорыбицей или упоминание о прожорливой крякве лишили Петра свойственной ему сдержанности. Он холодно усмехнулся и резко бросил сестре:
— Я не спрашиваю тебя, как это случилось, что знакомство со Львом Яковлевичем преобразило тебя. Ты думаешь и рассуждаешь, как он, готова одобрить все, что бы он ни сделал, и совершенно утратила свое лицо. У тебя были спокойные и строгие движения, где они? Ты развязна и легкомысленна, словно выросла в лесу. Взгляни на себя, где твое скромное платье с длинными рукавами и закрытым воротом?
Сестра не дала ему договорить. Теперь, когда она высказала то, что у нее накипело, ее раздражение против него растаяло, и ей даже стало его жаль. Сестра мягко взяла руку брата и сказала:
— Я шью теперь платья по его вкусу, и, надо тебе сказать, Лев Яковлевич понимает в этом толк… По его совету я занялась научной работой, изменила свое отношение к больным, и не напрасно. Они поверили в своз излечение и полюбили меня.
На этом кончилась их первая встреча. Он снова пришел к ней, узнав, что отец пишет заключение о целесообразности реконструировать рыбоводный завод. Петр был приятно удивлен, застав у сестры Марию. Юлия отозвала его в сторону и сказала:
— Я спешу в лепрозорий, меня там ждут… Побудь без меня, ведь вы добрые старые знакомые, — указывая на подругу, добавила сестра. — Будь с ней ласков, она этого стоит.
Прежде чем уйти, она шепнула ему:
— Мария узнала о твоих неприятностях и захотела увидеть тебя. Друзья, как видишь, познаются в беде…
* * *
Весть о том, что отец высказался против реконструкции завода и признал использование хлореллы излишним, — глубоко огорчила сына. Хоть он и утверждал, что в семье против него образовался заговор, сам этому не верил. Ни ради себя, ни ради кого-либо другого отец не станет кривить душой. И Лев Яковлевич такой же. Аккуратный и точный в эксперименте, он не изменит своим принципам. Вряд ли его расчеты ошибочны, возможно, что планктона в водах завода более чем достаточно и в хлорелле особой нужды нет.
Директор филиала мог бы с этим согласиться, но что он ответит, если его спросят, обследовал ли он воды в рукаве Волги, прежде чем предложить новую конструкцию завода? Какими материалами снабдил он профессора, который признал переоборудование необходимым? Никому нет дела до директора филиала, ни отцу, ни Льву Яковлевичу, а ведь легче было бы им не заметить избытка планктона в реке, чем ему сейчас придумывать себе оправдание. Но будь в обследовании замешан отец, с этим было бы нетрудно покончить.
