Арчил Сулакаури - Белый конь
И Зеленый френч, словно заглянув в душу старика, пропустил рюмку-другую и вернулся к рассказу Эзекиа.
— Значит, щенят ученому растишь? — спросил он безучастно.
— Будет про щенят, давайте пить, есть, — сказал Эзекиа.
— Почему, милый человек?! — задело дядю Григола. — Когда и о щенках поговорить стоит.
— Ученый сам заявился к вам, дядя Григол?
— Я на скамейке сидел, у калитки, отдыхал себе, он и подошел. Нет, не так было, я еще издали приметил, как он свернул на нашу улицу.
— И что? Собаки, говорит, мне нужны?
— Да, так прямо и сказал… Нет, сначала он про Муко спросил, про собаколова Муко… Где он, дескать, живет…
— А на кой черт они ему сдались, что ему с ними делать?
— Не знаю… — Старик помедлил, усомнившись в чем-то. — Для науки использует, говорит, людям на благо…
— Кого использует — Муко или собак?
— Собак, понятно! — ответил старик слегка обиженно.
— И сколько щенков ему выкармливаешь, дядя Григол?
— Пятерых принесла чертяга… Слепые еще.
— Видишь, Джелалэддин, что творится на свете, — с неожиданным волнением произнес Зеленый френч.
Джелалэддин передернул плечами, не понял, видимо, что творится на свете.
— Ты прав, мой Джелалэддин, — люди всю свою жизнь обманывают друг друга! Вот этот славный, честный старик слепых щенят какому-то ученому растит, думает — для доброго дела, на благо людям, и не подозревает, не представляет, на какие муки обрекает бедняг!
Джелалэддин опять промолчал. Зато Эзекиа вскинулся на Зеленого френча:
— У, идол, долго будешь брехать! Встану да уйду, ей-богу уйду, ни есть, ни пить не хочу за таким столом!
— Погоди, Эзекиа! Убережем старика от греха, не то совсем померкнет свет в его душе — и так еле теплится. — Зеленый френч поднялся, облокотился на перила и уставился в волны Мтквари. Потом стремительно обернулся. Глаза его помутнели, челюсть съехала вбок.
— Все, кончился! Прибрал бы тебя творец! — бросил Эзекиа, выразительно махнув рукой.
— О, какие страшные муки ждут бедняжек! Весь свой короткий век придется скулить и стенать! Им вскроют череп, заглянут внутрь, через голову электрический ток пропустят… То закормят, то голодом заморят. — Голос у Зеленого френча дрожал, на глазах заблестели слезы. — И вы еще о боге и добре толкуете? Что, собака не тварь божья? Джелалэддин, открой рот, поддержи…
— Я ничего не скажу, этим почтенным людям не по нутру мои слова, раздражают их почему-то.
— Хоть подтверди, правду говорю или нет!
— Правду-то правду, хотя…
— Что — хотя?..
— Я столько людей повидал, которых не так еще мучили, стоит ли о собаках горевать… Все верно, и череп вскроют, и ток пропустят. Ты человека пожалей, собака — собака и есть, выдюжит… А вот ради чего их мучить? Станет ли мир лучше от их мучений — этого никто не скажет!
— Слыхал, Эзекиа? Он знает, что говорит, он многое повидал, много претерпел и хлебнул лиха. — Зеленый френч взял рюмку и одним махом осушил. Потом схватил принесенные Джелалэддином бутылки и вскинул их, точно напоказ всему свету. — Спасибо, господа! Я еще не раз выпью за вас! Пошли, Джелалэддин. Поблагодари этих достойных людей за радушное гостеприимство. — Зеленый френч, шатаясь, перебрался через мостик, соединявший мельницу с берегом, и, не оглядываясь, двинулся через двор к калитке.
— И мне пора, господа, охотно бы остался, познакомился поближе. На этот раз извините. И я научусь, когда и где что говорить, и постараюсь не оставлять такого дурного впечатления. — Джелалэддин учтиво поклонился и бегом пустился догонять приятеля.
— Постойте, куда вы! — дрогнувшим голосом крикнул им вслед Эзекиа, в глазах его таился неведомый ужас. — Постойте, нехристи, как можно, замутили душу и улепетываете!
Зеленый френч и Джелалэддин будто и не слышали слов Эзекиа.
День угасал.
Под заходящим солнцем в разрывах широко раскинувшейся тучи лазурно сияло небо.
Все трое удрученно молчали, то ли растерянные, то ли обеспокоенные.
Подавленный услышанным, старик не решался поднять глаз на Эзекиа и Чумдатуа. Словно загнанный в темный загон, он тщетно искал выхода. Это было выше его сил… Вспомнил ученого в золотых очках, с его доброжелательной улыбкой, душевный разговор с ним, в какой-то мере вернувший ему былые силы и охоту к жизни. Ученый даже приснился однажды старику — мальчиком, звонко певшим в церковном хоре, а потом с лопатой, отводившим воду в виноградник. Сказанное Зеленым френчем как-то не вязалось с представлением старика о человеке, которому он всем сердцем поверил и доверился. «Череп вскроют, говорит… ток пропустят…» Одна мысль об электрическом токе приводила старика в содрогание и кидала в жар.
— Эх, сколько чего надобно знать человеку, — произнес Чумдатуа — Может, выпили бы еще по стаканчику?
«Ушел бы я вовремя и не узнал бы ничего, не раскровенили бы мне душу, — корил себя старик. — Какого лешего сидел, и сил проклятых недостало встать убраться…» Он с трудом поднялся и ухватился за перила, с усилием распрямляя спину.
— Сядь, — сядь! Куда это ты собрался? — попытался удержать его Эзекиа.
— Не знаю. Пойду…
— Может, выпили бы еще, а? — повторил Чумдатуа.
— Не дело на старости лет сворачивать со своего привычного пути, как жил человек, так и надо ему дожить жизнь. Стариком надумаешь учиться на пандури[7], на том свете придется играть! Так-то оно с нами… Поздновато вздумал ты служить науке с этими своими щенками… Что теперь думаешь делать с несчастными, дядя Григол?
— Пропади я пропадом! Почем я знаю что…
— Поступай, как всегда поступал… пока еще слепые. Да не тяни, как глянут на свет божий, грешно будет! — Эзекиа потер ладонью лоб, вздохнул. — И тихомолком, никто чтоб не проведал. Будто камень в океан…
— А как же я тому человеку в глаза гляну?
— Ко мне его приведи! Скажи, что я собачник, что у меня орава собак. Я отвечу ему.
— Нет, негоже так…
— Пусть сам печется о своей науке, благословенный, тебе-то зачем печалиться?! Мало других людей, чего тебя вводит в грех на старости лет!
— Деревня, говорит, снится, будто мальчиком в церковном хоре у отца пою… Разве подумал бы я…
— Поступай, как всегда поступал.
— А это не грех? Не зло?
— И грех, и благо, а то — один только грех. — Эзекиа поднялся, взял дядю Григола под руку. — Послушайся меня! Пока еще слепые. Тихомолком… Будто камень в океан.
— Чего вы встали! Куда спешите! Выпили б еще по стаканчику!
С тяжелым сердцем миновал старик двор. У ворот он столкнулся с мельником. Степанэ торопился, но все же остановился, спросил дядю Григола — не за мукой ли для собаки приходил. Старик молча помотал головой и заковылял дальше. Медленно, передыхая, взбирался он по крутой улице вверх к Арсеналу.
«Будто камень в океан…»
Домой добрался в сумерки. Устало отворил калитку. Во дворе никого не было, но ему и не хотелось встречаться сейчас с кем-либо. Вошел в комнату, отыскал спички, зажег лампу. Собака со своими щенками лежала в корзинке и все так же виновато смотрела на хозяина. Старик, пряча глаза, поставил лампу на стол. Внезапно ему стало тягостно в комнате, грудь стеснило, и еще духота эта. Пожалел, что покинул мельницу. Растравленный, смятенный, не находя себе места, крутился он по комнате, и сомненье все же точило душу. Решить он уже решил, как быть со щенками, но что-то мешало, что-то останавливало, как будто услышанного на мельнице было недостаточно.
Он снова вышел во двор.
Хотя бы соседи на балконах загалдели сейчас разом, уговаривая: потопи ты щенков, на кой плодить бродячих собак. Но соседи, занятые своими делами, и не заметили его.
«Будто камень в океан…»
Утром старик поднялся чуть свет. В комнате еще стоял мрак, и он припустил фитиль. С трудом оделся, пальцы не слушались, и он долго провозился со шнурками на ботинках.
Потом выпустил во двор собаку и закрыл двери…
Потом осмотрел щенков, каждого в отдельности — не прорезались ли глаза.
Потом порылся в сундуке, вытащил ветхий паласик и бережно завернул в него слепых щенят…
Потом уложил теплый подрагивающий и шевелящийся сверток в сшитую женой холщовую сумку…
На полдороге заметил, что собака по пятам идет за ним.
Он отогнал собаку и погрозил ей. Собака повернула назад, но на углу присела на задние лапы и оттуда следила за хозяином.
Старик поплелся дальше. Он знал, собака снова увязалась за ним, бредет на расстоянии, но что было делать, бранью и угрозами не подействуешь, а вернуться домой и запереть ее не хватало сил. И проклятой дороге не было конца, тянулась и тянулась. Старик шел и шел по ней, волоча тяжелую сумку. «Набрались же тела!» — подумал он с сожалением.
«Будто камень в океан…»
