Михаил Козловский - Своя земля
Зимой в воздушном бою под Варшавой я был сбит и, тяжелораненый, попал в госпиталь. Много дней и ночей врачи и сестры боролись за мою жизнь, за то, чтобы я не остался калекой и мог вернуться в авиацию — я не представлял жизни без нее. Тогда я и связал свою судьбу с женщиной, которая вначале отдала мне свою кровь, а потом сделалась моей женой. Так я поступил из благодарности: она словно помогла мне родиться вторично. Вот видишь, бывают в жизни случаи, когда нет виноватых. Все правы, и все несчастливы от своей правоты.
Теперь ты знаешь все. Можешь судить меня, но поверь, я не хочу заглаживать своей вины, я хочу лишь помочь тебе. Ты еще молода, у тебя впереди жизнь, и я многим могу быть полезен, только протяни мне руку доверия».
Анастасия Петровна уронила листки на колени. Она чувствовала, как горит лицо, будто от близкого пламени, а в душе поднимается непонятная и тягостная боль, и сердцу становится тесно в груди.
Памятью так живо, точно это случилось вчера, видела она заснеженную улицу села, белые, обросшие инеем деревья, февральский вечер с лиловыми тучами на закате. Она бежала по дороге, обгоняя баб, идущих от семенных амбаров. Дома кричала голодная Надюшка, — она знала это по приливу молока в груди. Снег визжал под валенками, был пугающе лилов, словно окрашен темной кровью. Бабы говорили: если закат в крови, — значит, где-то льется она рекой. А от Коли давно не было писем, где он, что с ним, может, и его кровь в этих страшных тучах.
— Письма не было? — спросила она мать, освобождаясь от шали и полушубка.
Надюшка залилась голодным нетерпеливым плачем на руках бабки, обиженно округляя рот.
— На столе возьми, — недовольно ответила мать.
Запорошенные снегом окна синевато мерцали, горница мерно наливалась темнотой.
— Дай огня, — попросила она, усаживаясь на лавке с обиженно засопевшей под грудью девочкой.
При жидком свете коптилки она различила незнакомый размашистый почерк и оцепенела в ужасном предчувствии. Мать о чем-то спрашивала, но она не слышала ее голоса и одной рукой рвала конверт, не замечая, что Надюшка вновь закатилась в плаче, и лишь после того отдышалась, когда из письма чужого человека узнала, что Николай Устинович в госпитале, ранен, хотя и серьезно, но, видимо, дело идет на поправку, и его ждут в полку.
«А он тогда уже был с другой», — подумала Анастасия Петровна.
Она поднялась, разыскала в укладке пачечку писем, обернутых в старую пожелтевшую газету. Какая она тоненькая, эта пачечка! Несколько треугольничков, три письма в конвертах, — она так и сохранила их с конвертами, — а вот и то письмо, о котором вспоминает Николай Устинович. Она просмотрела его, кое-где перечитала. «Я очень счастлив, что все обошлось благополучно, а лучшего имени ты и не могла дать. В нем все: и надежда на нашу встречу, и твоя вера в меня. В общем, я согласен… Я жду ее карточки, если можешь, пришли быстрее. Как я соскучился по тебе, Ната, если бы ты только знала… Бои, полеты, полеты и снова бои, только это отвлекает мои мысли от тебя… Война идет к концу, это понимают все, даже немцы, и мы скоро встретимся с тобой…» После от него не было писем. А ведь у нее никого не было на свете дороже ни в ту пору, ни потом.
Как же отпустить к нему Надю, она ее дочь, не его. А сама Надя? Она не захочет признать его отцом, если узнает правду. Слишком поздно, Николай Устинович… Как же он не может понять! Слишком поздно…
«Поздние всходы — тревожные заботы», — почему-то всплыло в памяти где-то слышанное ею. Поздние всходы, поздние всходы, стала припоминать она и вдруг увидела себя в телеге, среди степи, на распустившейся в грязи дороге. Хлещет мелкий ледяной дождь, пополам со снегом, поля пусты и угрюмы в предзимье. Стоя на коленях в передке телеги, Аверьян Романович зябко прячет лицо в приподнятый влажный воротник тулупа, видны лишь нос и часть скулы, багровой, мокрой, нахлестанной дождем. Лошадь вся потемнела, грива у нее намокла, висит жесткими прядями. Повсюду черным-черно, только омытые дождем озими, несмотря на ненастье, ярко зеленеют, трепеща под ветром. Телега вползла на пригорок, и справа потянулось поле озимой пшеницы, — редкие всходы зелеными щетинками торчат из черной пахоты. Жалкие, изнуренные, неспособные отстоять себя.
— Поздние всходы — тревожные заботы, — отворачивая лицо от ветра, бормочет Аверьян Романович. — Что от них ждать, не войдут в силу, пустым колосом загинут…
Глубоко вздохнув, Анастасия Петровна сгребла рассыпанную пачку, прошла в кухоньку, сложила на шесток письма. Снова вернулась в горницу за брошенными на стол листками, уложила их поверх разноцветной кучки. Чиркнула спичкой, снизу подожгла бумажный ворох и смотрела, как пламя, перебегая с листка на листок и корежа их, обрадованно взвилось на шестке.
15
Анастасия Петровна только что спустилась с крыльца колхозной конторы, как счетовод Лида высунулась из окна и, размахивая руками, крикнула:
— Тетя Настя, вернитесь, вас к телефону… Да скорее, тетя Настя!
Вызывали из района, и Николай Павлович, ожидая ее, разговаривал по телефону. Он предупреждающе поднял руку, и Анастасия Петровна прислонилась к дверному косяку. Председатель слушал, рисуя пальцем узоры на столе, и согласно ронял: «Да-да, да-да». Подняв на нее глаза, лицом и губами сделал такое движение, как будто хотел сказать: «А ты говоришь…» — и перебил рокоток в трубке:
— Ладно, об чем разговор, сделаем как нужно… А вот и она пришла, Георгий Данилыч. Хорошо, передаю…
Председатель сунул ей трубку. Заглушенный расстоянием голос секретаря райкома тихо сказал в самое ухо:
— Анастасия Петровна, как самочувствие? Ты ничего не знаешь? Эх ты, партийный вождь… Так вот, в четыре часа дежурь у радио, будут передавать важное сообщение. Радио-то у вас есть в правлении?.. Что, что?.. Нет, говорить не буду, сама услышишь. И людей предупреди, пусть послушают… Ну, будь здорова!
Слышно было, как на том конце провода трубка легла на рычажки.
— О чем он? — спросил Николай Павлович.
— Убей бог, ничего не понимаю, — Анастасия Петровна привычным жестом поправила сбившуюся косынку. — Говорит, какое-то важное сообщение передадут по радио. Тебе ничего он не сказал?
— То же самое. Ладно, скоро узнаем. — Он заглянул под рукав. — Сейчас около четырех. Ты куда собралась, домой? Гости-то все еще у тебя?
— Нет, нынче уехали, — улыбнулась она.
Председатель хитро прищурил левый глаз, точно прицелился, и с мягким участием проговорил:
— Ну, и слава богу! Измоталась ты за эти дни, как погляжу. Генерал ведь, а!
— Ты скажешь, — улыбнулась она и неожиданно для себя пожаловалась: — Все бы ничего, да тут, как на грех, Федина мать заболела, и Надюшка уехала моя. Так и пришлось между двумя домами.
— А я о чем! — живо кивнул он. — Одно к одному, и у меня было дело, да не решился беспокоить.
— Вот еще! — упрекнула она. — На время могла бы и оставить гостей, беда не велика.
— Да, такой вот коленкор. — Он сочувственно коснулся ее плеча. — Приказано человека послать на курсы садоводов, я и хотел посоветоваться с тобой. Людей ты лучше знаешь, да, признаться, замотался и вылетело у меня из головы. Георгий Данилыч сейчас напомнил, говорит, чтобы завтра или послезавтра обязательно послали.
— Кого ты имел в виду? — спросила Анастасия Петровна, и они принялись обсуждать, кого послать. После тех дней, когда она лишь на минутку забегала в контору и почти не встречалась с председателем, вновь продолжалась та жизнь, где свои заботы и свои душевные тревоги незаметно отступали в ворохе разнообразных дел, в потребности быть постоянно среди людей. Они говорили, довольные тем, что с полуслова понимают друг друга, и эта беседа понемногу возвращала ей ощущение своей освобожденности от какой-то неопределенной тяготы.
— А время! — вдруг подскочил Николай Павлович, взглянув на часы. — Уже пятый час…
Он включил приемник, и оба нетерпеливо ждали, пока глазок индикатора нальется зеленым светом. Но вот послышался атмосферный шорох, сухое пощелкивание разрядов, и сквозь них отчетливый голос сказал:
— …слова и музыка Лазарева.
— Наши! Ты слышишь, наши! — ударил себя по бокам Николай Павлович и, распахнув дверь в контору, крикнул: — Быстрее сюда все! На одной ножке…
Смывая шорохи и треск в приемнике, заиграл аккордеон, медлительно, просторно, с ласковой грустинкой в басах. В кабинете председателя и за дверью столпились все, кто оказался в конторе, стояли тихо, не отрываясь взглядом от пульсирующего зеленого глазка. Музыка становилась глуше, и вдруг над ней с радостной мягкостью и лаской зазвучал сильный женский голос, глуша все звуки:
До чего была ночка светла,
Я уснуть эту ночь не могла.
За рекой звонкой песней своей
Беспокоил меня соловей.
Тотчас же множество женских и мужских голосов подхватили и бережно повторили:
