Владислав Леонов - Деревянное солнышко
Женька сбежал вниз, к дизелю, и бросился ожесточенно выдергивать шнур пускача. Лопатки его сердито дрыгали. Испуганный пускач с треском пошел выхлестывать выше ивняка синие частые кольца.
Саныч отпихнул Женьку, что-то втолковывал ему, беззвучно и смешно шевеля губами. Он остановил движок, и Женька расслышал только последние его слова:
— ...закон не писан!
— Ну и ладно! — ответил он, присаживаясь на берег рядом с Бабкиным. Он чувствовал себя совсем выпотрошенным — ни мыслей, ни желаний, пусто, как в старой бутылке.
— Ну? — спросил Бабкин, морщась и потирая ногу.
И Женька, глотая слова, кинулся жаловаться на судьбу, на людей, на длинные грядки, от которых тошно становится на душе. Бабкин не перебивал.
— И все ругаются, а за что? За то, что я и сам не знаю, чего хочу! За то, что я такой уж неудельный! — так закончил Женька свою не слишком толковую, но искреннюю речь. Скулы его заострились, на носу выступил пот.
— И на понтоне, значит, не сладко? — вздохнул Бабкин.
— Совсем нет, — опустил голову Женька. — Куда податься — не ведаю. Ну скажи! Какая дальше мне судьба-то?!
— А я тебе что — гадалка? — нахмурился Бабкин. — Ты сам присматривайся — не маленький!
Проводив Бабкина, он долго стоял на берегу. На его детский лоб, как волны на гладкий песок, набежали первые морщинки — человек задумался.
ЖЕНЬКА ПРИСМАТРИВАЕТСЯ
Женька сощурил, как Бабкин, глаза и стал внимательно присматриваться: направо была свекла, налево капуста, за дорогой виднелись крыши Климовки, над крышами — антенны, выше — облака. Женька обернулся и увидел Саныча.
— Что-то ты хилый, — присмотрелся он. — Есть надо больше.
— Сам-то, — хмыкнул мальчишка, спускаясь к дизелю.
Женька посмотрел, как Саныч возится с мотором, обтирает да гладит его, и ему самому захотелось засучить рукава и броситься в работу. Он схватил ведерко:
— Я солярку заливать буду? А?
Саныч хотел что-то отмочить в ответ, но увидел сверкающие глаза Женьки и проговорил, пожимая плечами:
— Валяй...
— Эх, и делов мы с тобой наделаем! — многозначительно сказал Женька и совсем было уже собрался заняться делом, но тут зашуршала на бугре сухая глина, и к воде скатился сбежавший с поля механик.
— Ну и жарища у вас, — сказал шеф, скидывая на ходу рубаху и залезая в воду.
— А у вас? — ехидно спросил Женька, наблюдая за механиком.
Тот вел себя как-то странно — не шумел, не плескался, а когда вылез из воды, то печально уселся на травку.
Саныч застучал ключом по какой-то звонкой трубе. Механик оглянулся:
— Сердитый.
— А то! — отозвался издали Саныч. — Кто же лодырей любит! — и опять забарабанил по железке.
Женька, как советовал ему Бабкин, внимательно присмотрелся к механику. Он увидел мраморные, молодые плечи, весело углядел уже заметный животик, обтянутый резинкой трусов, и не удержался:
— Вот странно: как лодырь, так жирный!
Механик встал, живо натянул брюки, рубашку и приказал Женьке:
— Пойдем!
— Нет уж, — отвечал осторожный Женька. — Я уж тут лучше!
Механик невесело рассмеялся:
— Чудак человек. Не бойся, пойдем!
Женька и сам видел: не ударит, но на всякий случай некоторое время следовал в отдалении, мимо свеклы, мимо брюквы.
Механик рассеянно смотрел по сторонам. Над капустой развевался диковинный флаг.
Он спросил:
— Кто это? Романтики редиски?
— Ребята, кто же! — ответил ему Женька. — Школьники!
Который год работают в совхозе школьные бригады. Их с охотой берут в любое отделение. Девчонки в купальниках и мальчишки в плавках жарятся на солнце, остывают под душем дождевалки или в реке, грызут, как зайчата, капусту да морковку и наперегонки таскают полные корзинки. У них свой лагерь, где на палатках нарисованы смешные звериные морды, на щите выведены цифры серьезных обязательств, а высоко на мачте, на виду у всех, гордо реет бригадный флажок.
— Надо же, — покачал головой механик, проходя мимо школьников. — Работнички! А это вон кто? Ваши, что ли?
— Наши! — сурово отвечал Женька. — А вон — городские.
— И тоже вкалывают, — скривился механик. — Герои...
— Да уж, не спят! — звонко сказал за его спиной Саныч. — Не лодыри, как ты!
Саныч высказался и вернулся к понтону.
— И ты так думаешь про меня? — прямо спросил Женьку механик.
Женька пожал плечами.
— Народ говорит... Ему виднее.
Механик задержал шаг. На свекле гнулись студентки, баржу с овощами разгружали заводские, студенты в зеленых робах строили домики. Механик спросил, тыча пальцем:
— Это чего тут растет? Кабачки?
— Турнепс, — едва глянул Женька и небрежно пояснил: — Кормовая репа.
— А-а, — удивился механик.
— Вот так, — усмехнулся Женька.
Рабочий поселок встретил их тишиной и шелестом тополей. Бродили по тени куры, сидели на скамеечке старухи.
— Лодырь, говоришь? — остановился вдруг механик, и голос его так зазвенел, что Женька понял: влип.
Он повертел головой: куда бы в крайнем случае кинуться, но механик уже крепко взял его за локоть, подвел к скамейке.
— Народу, говоришь, виднее? А вот мы народ и спросим! — Он обратился к старушкам: — Мамаши, вы меня знаете? — Те согласно закивали. — Скажите тогда: я — лодырь?
— Да что ты, милый! Господь с тобой. Что ты такое говоришь! — Старушки зашумели все сразу.
— Понял? — торжественно спросил механик Женьку. — Двигаем дальше. В мою хату.
Хата оказалась высокой, с самодельными колоннами. Они ступили на широкий двор, выложенный плиткой. Из-под шиферной крыши будки скалилась породистая собака. За оградой шумели яблони, кроны их были перетянуты широкими резиновыми поясами.
— Зачем? — настала очередь удивляться Женьке, а механик, как ребенку, пояснял ему:
— Чтобы ветром не разодрало, не сломало. А вот это — трактор, сам собрал, по гаечке.
— Ишь ты! — Женька уселся перед двухколесным трактором, который был ростом не выше мотоцикла.
Над трактором и над Женькой величественно возвышался механик.
Женька сунулся в огород — там ровно и густо рос чеснок да чеснок.
— Зачем столько? Лучше цветы!
— Ты прав, — согласился механик. — Весной цветы — это рублики! Только тепличку построить... Тогда на базаре и встать не дадут! — Он подмигнул: — Это тебе не турнепс — кормовая репа!
Женьке стало скучно. Он рассеянно обозревал железную крашеную крышу над поленницей, дачный туалет цвета слоновой кости. Спросил:
— В доме газ, а зачем дрова?
— Что же, выбросить, раз было куплено!
Женька колупнул краску на туалете — не сдиралось.
— Все на совесть! — хвалился механик. — Это, брат, особый лак, такого не купишь! Между прочим, туалет для дачников. Для себя — в доме, настоящий.
Женька не выдержал.
— Пойду я, — сказал он, поворачиваясь к воротам, но механик отворил ему туалет и показал внутренний опрятный вид, где все на месте — и крючок, и крышечка.
— Ты и невесте это показывал? — спросил Женька, хороня улыбку.
— Она бы хозяйкой была, горя не знала, — задумчиво проговорил механик. — Я ведь все сам да сам, я все умею...
Он печально замолчал, молодой да красивый. Глядя на его мощные плечи, Женька вслух подумал:
— Да, прогадала девка. Такое счастье упустила.
— Ладно уж тебе, — махнул рукой механик. Он повел гостя на веранду, вытащил бутылку вина. — Выпьешь?
Женьку перекосило: после теткиной выпивки и сейчас голова болит.
— Нет, — покачал он головой. — Печень! — И ткнул себя в живот, в самый пупок.
Механик не очень-то огорчился. Он быстро спрятал бутылку и пошел провожать Женьку.
Они медленно шагали к мосту. По дороге механику кивали старики, кланялись со скамеечки старушки, одобрительно посматривали молодицы с авоськами, а он шагал, важный, гордый, по самой середине улицы.
Загудел завод. Механик остановился и сказал Женьке:
— Давай здесь народ переждем, ну его!
Они стали в тень, а мимо повалили заводские — старые, молодые, разные.
Женька повертел головой, выбрал одного, седоватого, подбежал к нему и, кивая в сторону механика, сказал:
— Папаша, минуточку! Вы его знаете?
Седоватый всмотрелся и, как механик не отворачивался, разглядел его. Хмуро ответил:
— Кто ж его не знает, лодыря!
МАШИНА
Все течет, все меняется: темнее стала река, беспокойнее ветер, задумчивей Женька. Он часто вылезает на высокий берег под низкие облака и глядит на Мишино поле. Там бегает шассик, шагает важный Павлуня, суетятся бабушки.
— Чего ты тут сидишь? — спрашивает Женьку Саныч. — Чего ты высидишь? Иди к Бабкину!
Ушел бы Женька, да совесть не велит. Странный это зверь — совесть: зубов не видно, а кусает, когтей нет, а скребет. Вот все бы, казалось, ладно выходит у Женьки: работа не пыльная, начальство далеко, никто жить не учит, а тошно. Подойти бы к Бабкину и прямо сказать: «Не могу один, примите в компанию!» Но как вспомнит Женька длинные грядки — так страх берет.
