Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей
Корову? Да тут хоть три можно купить. Были бы только деньги. Я удивлялся, что отец не спешит с покупкой, а внимательно разглядывает в лицо всех трех хозяек, будто собирается купить одну из них. И выбрал он самую молодую. Вернее, с ее коровы начался смотр. Это была небольшая пестрая коровенка. Я в ту пору еще не понимал, почему ее называют пеструшкой, если она темно-бурая от морды до хвоста и ни единого пестрого лоскутка на ней нет. Отец ощупывал вымя, рога, поднимал и разглядывал каждую ногу, копыто, потом попросил хозяйку провести корову по двору. Я ровным счетом ничего не понимал, но было стыдно за отца, за то, что он так мелочно и придирчиво разглядывает несчастное животное. Потом мы стали переходить со двора на двор, старики толпой тащились за нами. И все повторялось заново. Опять отец, потерев руки, осведомлялся: «Сколько же, хозяюшка, просишь?» Все три, как сговорились, называли одну цену. Старики волновались, громко делились своими соображениями, я видел, что отец краем уха прислушивается к их словам. Он сделал попытку поторговаться, но все три хозяйки отрезали — нет! Отец покряхтел, покряхтел и ткнул пальцем в самую молодую хозяйку.
— Беру твою, — сказал он, а мне хочется сказать ему: «Отец, ты лучше купи у бабушки». Та старушка уж так старалась, так хвалила свою скотинку и знай утирала да утирала слезы. Она показалась мне такой доброй, эта бабуся, которая плакала, еще и не расставшись со своей коровой. Я не знал тогда, что в старости глаза могут слезиться и без причины, будто душа оплакивает безвозвратно ушедшее время.
Нас приняла на ночлег Груня Григорьевна. Так звали молодую сибирячку, у которой отец сторговал корову. Она не только пустила нас ночевать, но и поставила угощение, какое нам и не снилось. Первым делом принесла полную миску дымящейся вареной картошки, наложила две тарелки икры — красной и черной, посередине стола появился пузатый кувшин молока, возле него — внушительный кусок масла и банка сметаны. У нас глаза на лоб полезли от такого неслыханного изобилия, а когда хозяйка принесла еще и бутылочку белой, отец был так ошарашен, что еле вымолвил свое: «Вот это да!» И сама хозяйка хлопотала вокруг нас, как будто мы были желанные, дорогие гости, следила, чтоб не пустовали наши тарелки, наполняла отцовскую стопку… Я уже за столом начал клевать носом, и меня уложили на продавленную кушетку у стены. Отцу постелили на полу. Но он не спешил. Я еще долго слышал, как звякали стопки, как отец что-то шепотом рассказывал Груне Григорьевне. Хозяйка говорила о своей жизни, о том, что ждет сына из армии, что он у нее один-единственный. Нет, они здесь не останутся. После армии можно выбирать — где хочешь, там и живи. А работа всюду найдется. Так что они решили податься в город. О чем бы ни шла речь, отец все сводил к корове. Очень его беспокоило, как мы доберемся домой с нашей драгоценной покупкой. Груня Григорьевна посмеивалась над его опасениями и несколько раз повторяла: не было у деда хлопот, купил корову. Она смеялась все задорней, все звонче. Я даже проснулся от этого веселого, озорного смеха. Хоть и слипались глаза, я увидел, что отец и Груня сидят рядышком, огня не зажигают, с них довольно и белой ночи, от которой в избе стоит мутно-серый сумрак. Потом их голоса стали глуше, иногда и вовсе замолкали, и я старался не дышать, чтобы хоть что-нибудь расслышать.
— Зови меня просто — Груня…
— Ладно… А я — Миколас.
— По-нашему будет вроде как Микола.
— Неважно… А муж твой где?
— Был, да сплыл, — сказала хозяйка и рассмеялась дробным, звонким смехом, будто ее щекотали. — Люблю таких, как ты…
— Это каких?
— А таких вот — с колючей бородой.
— Тише ты… Еще пацана разбудишь… Стыда не оберешься.
— Какой же тут стыд? Нешто мы воры?
— Может, и воры.
— Ладно уж, не прикидывайся святым.
— Я и не прикидываюсь, а только пацан есть пацан.
— Боишься, что женке раструбит?
— Ничего я не боюсь, но…
— Тогда приходи ко мне, ладно? — зашептала она, а потом повторила: — Приходи… Я пойду, а ты потом, ладно?
Я слышал, как хозяйка босыми ногами прошлепала по половицам, как заскрипела дверь в сени и со скрежетом закрылась, как в комнате стало очень-очень тихо, и в этой тишине тяжело вздохнул отец:
— Вот это да!
Я ждал, по-моему, ждал очень долго, но ничего не дождался и уснул крепким сном, какой бывает только в детстве.
Проснулся от солнца. Жаркие лучи палили прямо в глаза через крайние окна избы. Поначалу не сообразил, где я, а как спохватился, сразу посмотрел на отцовскую постель. Там никого не было. И в избе — никого. Я в одной рубашке выскочил во двор и увидел отца у дровяного сарайчика. Он сидел на колоде и ножом состругивал кору с тонкой сосенки. Увидел меня, широко улыбнулся:
— Крепко же ты спал.
— А ты где был?
— Пока ты сны смотрел, я сходил в тайгу, принес вот косовище. Нам ведь коса нужна.
— Зачем она нам?
— Руками, сынок, травы для коровы не надергаешь.
— Пускай сама пасется.
— Это на берегу. А на плоту как? Там трава не растет.
Я ничего не понимал, а отец весь сиял. Таким веселым я его никогда не видел. Он с охотой объяснял мне, как мы будем рубить плот, вязать его, как уложим на него наше добро, втащим корову и поплывем вниз по реке и, даст бог, доберемся до дома. Где Пеструху попасем, а где травы для нее накосим, чтобы и на воде у нее было чего пожевать.
Пока он говорил, из дома вышла раскрасневшаяся хозяйка.
— Ступайте шаньги кушать, — сказала она и уставилась на меня, будто первый раз в жизни видела.
Отец встал с колоды, стряхнул прилипшие к одежде сосновые щепки, прислонил косовище к стене сарая, на солнцепеке. Хозяйка кивком показала на меня и спросила:
— Они у тебя все такие — в папку? Этот — как вылитый.
— Этот, Груняша, у меня единственный, — сказал отец и ласково поерошил мне волосы. От его ласки меня дрожь проняла. Если бы рядом не чужой человек — эта самая Груня, — схватил бы я загрубелую отцовскую руку да припал бы к ней губами — так я в эту минуту был счастлив. Как бы догадываясь, что со мной творится, отец взял меня за руку, и мы все вошли в дом.
— Что, больше деток не завел? — спросила хозяйка.
— Бог не дал больше, Груняша, — ответил отец.
— Ну, даст еще.
— Как знать.
— Раз говорю, стало быть, знаю, — сказала она, а отец замер от этих ее слов, будто натолкнулся на какую-то преграду. Хозяйка рассмеялась своим заливистым смехом и сказала: — И спасибо этому богу, коли есть он на свете.
Я был на седьмом небе от счастья. И оттого, что я у отца один, а он у меня такой добрый, оттого, что припекает солнышко и что впереди такая замечательная дорога на плоту, с коровой. Ведь наконец-то у нас появилась своя корова, скоро мы привезем ее матери, и она тоже обрадуется, как и я. А хозяйка Груня Григорьевна прямо из кожи вон лезла, чтобы побаловать меня: угощала шаньгами со сметаной, поила чаем с вареньем из смородины, и они оба с отцом были такие веселые, такие добрые, что все вокруг светлело от их доброты и веселья. Только много лет спустя я понял, что так сияют, так излучают тепло счастливые люди.
После завтрака мы с отцом пошли вязать плот. Хозяйка рассказывала, как кое-кто из соседей целыми семьями уплывал на связанных из бревен плотах на север. А там, в тундре, где лес не растет, из плотов строили дома. Добрая Груня дала нам пилу, топор, показала, где что, объяснила куда идти, и мы с отцом отправились работать, а она ласково смотрела нам вслед. Прямо за деревней у самой реки стоял пустой сарай. Неизвестно, для чего он был построен, возможно, сюда загоняли скот, но сейчас он пустовал, хотя был крепким, добротным. Отец постучал обухом по стенам, и они ответили сухим, звонким голосом. Для плота отец выбрал длинные, ровные бревна, из которых был настлан потолок. Кто-то еще до нас оставил прореху в потолке, вынув с десяток бревен. Отец пролез в эту дыру, сделал несколько шагов у меня над головой по скрипучему настилу, потом подобрался к крайней стене и начал колотить топором по доскам. Скоро они одна за другой стали падать вниз, и теперь уже в стене зияла большущая дыра, но отец знай махал топором. Мне стало страшно. Стук топора разносился далеко во все стороны, я боялся, как бы не услышали в деревне — прибегут, заругаются. Ведь мы рушим хлев, построенный чьими-то руками.
— Пап, а можно?
— Не бойся, теперь этот сарай ничей, совсем ни-чей-ный, понял? — пояснил отец, но я никак не мог взять в толк, как такая большая вещь может быть ничьей.
Но это было так. Ник-то нам не сказал и слова. Напротив! На стук топора прибежали трое ребят из деревни и вызвались помочь. Они залезли наверх и вместе с отцом принялись выталкивать бревна наружу через прореху. Толкали дружно: раз-два, взяли! И тесаное бревно понемногу, понемногу выезжало вперед, пока не упиралось концом в землю. Тогда отец спускался вниз, садился на бревно верхом, на самый край, и приподнимал его, а ребята тем временем подталкивали вперед. И так вершок за вершком, пока гладкий, ошкуренный ствол не брякался оземь. Не знаю, как бы управился отец, если вы не эти трое — от меня какой прок! А когда с чердака спустили последнее бревно, когда все бревна приволокли на берег, ребята помогли отцу: кто пилил, кто придерживал или подталкивал бревна, словом, делали все, что полагается, и трудились так до темноты.
