Мария Глушко - Год активного солнца
— Странный вы, Николай Иванович, человек. Даже хорошая ваша новость для кого-нибудь обязательно станет плохой.
Он вздернул подбородок, развел руками.
— Закон диалектики, Кира Сергеевна. Каждая палка — о двух концах.
Он тряхнул лысеющей головой — то ли подтвердил свою сентенцию, то ли небрежно поклонился — и побежал по коридору.
В приемной ее встретила Шурочка — прямая, подтянутая, вся в шоколадном загаре.
— Здравствуйте, Шурочка, ко мне никого?
— Никого. Я всем говорю, что вы придете завтра.
Кира Сергеевна засмеялась, сказала нестрого:
— Значит, потихоньку обманываем массы?
Шурочка видела, что это не выговор, а шутка, и приняла как шутку.
— Надо же вам в первый день разобраться с делами, уйма почты, Кира Сергеевна.
В кабинете, на тумбе, стояла ваза с традиционными гвоздиками, на круглой вешалке — плечики. Ничего не изменилось, подумала Кира Сергеевна, словно я вышла отсюда только вчера. Вот она, моя обитель, мой второй дом. А может быть, и первый…
Шурочка стояла у дверей, смотрела, как Кира Сергеевна сняла плащ, пристроила на плечиках, потом открыла шкаф, переобула туфли, пару раз взмахнула расческой, взбила надо лбом чуб.
— Вы загорели, — сказала Шурочка. Это было робким предложением поболтать. Не виделись почти месяц, Шурочка тоже уходила в отпуск, надо бы спросить, как и где отдыхала. Но Кира Сергеевна боялась увязнуть в пустых разговорах.
— Присядьте, Шурочка, мне очень надо посоветоваться с вами.
Шурочка прошла к столу, аккуратно ставя свои маленькие, обутые в лакированные туфли ноги. Села на копчик стула, положила перед собой блокнот. Новенький, с чистыми нетронутыми страничками.
Интересно, куда она девает старые?
— Записывать ничего не нужно, просто я хотела бы, чтобы Игнат Петрович узнал о моем возвращении на работу, но не от меня, понимаете? Как это сделать?
На лице Шурочки — ни удивления, ни любопытства, лишь вежливое и деловитое внимание. Слушает, легонечко постукивая по блокноту шариковой ручкой.
— Такой дипломатический ход необходим для пользы дела, — туманно объяснила Кира Сергеевна, потому что всей правды сказать не могла: не хочу звонить, быть назойливой, потому что придется опять заводить речь о библиотеке. Другое дело, если позвонит сам.
— Это очень просто, — Шурочка тряхнула головой. — Я пойду в первую приемную, возьму у Жанны повестку заседания исполкома. Скажу, что для вас и что вы у себя.
— Когда исполком?
— Во вторник.
Кира Сергеевна опять засмеялась.
— Что ж, давайте продолжим этот день невинных обманов.
Шурочка ушла, Кира Сергеевна стала просматривать разложенные по стопкам письма.
Все же он мог перезвонить после того, как я положила трубку. Она знала: пока не решится вопрос с помещением для библиотеки, ни о чем другом думать не сможет. Дурацкий характер! Не умею выжидать и жить спокойно, буду бегать по инстанциям, просить, вежливо ругаться, потом — ругаться невежливо, пока не добьюсь.
Добьюсь ли? В конце концов, наверно, добьюсь. Она знала про себя: все задуманное ей удавалось, но не сразу и с большим трудом, с потерей сил, нервов, хороших отношений. Все удавалось, но радости уже не приносило.
Шурочка не успела еще вернуться с повесткой исполкома, а Олейниченко уже позвонил:
— Я ждал тебя только в понедельник.
— А пятница — чем не рабочий день?
— У тебя люди?
— Нет.
— Я забегу.
Сейчас придет, жизнерадостно сообщит о каком-нибудь новом Доме торговли — «Четыре этажа! Сплошное стекло! Кафе, бар, туалеты!»— И мы поссоримся. Дом торговли пробивать не надо, а библиотеку надо. И надо портить отношения с областью, а это чревато, и он не хочет…
Все же плохо, когда друзья связаны по работе. Неизбежно что-то страдает — либо дружба, либо работа. Поблажек в работе она не давала даже себе, поэтому что-то ломалось в их дружбе.
Раньше они ходили друг к другу в гости, все праздники — вместе. Теперь встречаются только здесь. Они уставали друг от друга на работе, год за годом исчерпывали свои отношения здесь, на личную дружбу их просто уже не хватало. Кира Сергеевна понимала это, было обидно терять последних своих друзей, она любила Олейниченко, как младшего удачного брата, умного и честного, но согласна была потерять Олейниченко-друга, чтобы приобрести Олейниченко-начальника. Горькая и неразумная жертва: ведь начальники даются на время, а друзья — на всю жизнь.
Но ее подлинная жизнь — не за дружеским столом, а в работе.
Вошел Олейниченко, с ходу оседлал стул, вытащил сигареты.
— Курить будешь?
Сделал традиционный кулечек для пепла — поскольку пепельницы в этом кабинете не держали.
— Чего ты психанула тогда? Швырнула трубку?
— Не швырнула, а положила. И не будем об этом.
— О чем же будем?
— О помещении для библиотеки.
Он поморщился:
— «Карфаген должен быть разрушен». Согласен, должен. Но почему ты перекладываешь на меня свои дела? Для чего у меня заместители? Или ты на особом положении?
Кира Сергеевна слегка растерялась. Думала, что он придет, начнет оправдываться.
— Я в отпуске и не могла выступать на активе, — пробормотала она. Оправдываться пришлось ей.
— На активе я выступил, ты знаешь. Провел стратегию. А тактические действия — твоя забота. И шевелись, пока нет решения облисполкома.
Он смял кулек с окурком, кинул в корзину. Встал, сунул руки в карманы, принялся вышагивать по кабинету. Ее раздражала эта его привычка — надо было разговаривать и все время вертеть головой.
Но она промолчала.
— В итоге, будем драться, — сказал он другим, помягчевшим голосом. — Пойду в обком, к первому. Но сперва побегай ты.
Как будто я не бегала, подумала Кира Сергеевна.
— Почему ты сказал о моем особом положении? Я что, претендую на него?
Он посмотрел на нее. Вздохнул.
— Просто вырвалось, извини. Тебя шпыняют, и ты начинаешь сам шпынять того, кто поближе.
— Кто тебя шпыняет?
Опустив голову, он молча мерил шагами кабинет, старательно ставил ноги вдоль елочек паркета. Она смотрела на его тонкую мальчишескую шею, на высокий затылок в кольцах светлых волос.
— Так кто же тебя шпыняет?
Он вернулся к столу, встал перед ней.
— Скажи, что во мне есть такое или, наоборот, чего нет, из-за чего со мной можно не церемониться? Ладно, я молодой, мне тридцать девять, а выгляжу на тридцать, — но разве в этом дело? Разве шестидесятилетний сможет так мотаться, как я, с семи утра до восьми вечера каждый день? Или дело в том, что важности во мне нет, не хмурю брови, не гляжу чертом, не цежу сквозь зубы слова? Что рожа у меня веселая, а по веселой роже не грех ударить?
Киру Сергеевну удивило, как горько сказал он все это. Никогда так не говорил. И какие у него беззащитные сейчас глаза.
— Игнат, что случилось?
Он пожал плечами.
— В итоге, ничего особенного. На активе первый перебил меня, грубо одернул, как мальчишку…
Странно, что Жищенко не преподнес мне сегодня эту «приятную» новость, подумала Кира Сергеевна.
Олейниченко сел, выставив на стол локти.
— Кира, я говорил дельные вещи. Про триста котельных, которые задымляют город. Что надо строить теплоцентраль. Про реконструкцию центра — на центральных улицах задыхается общественный транспорт… И он понимал, что я говорю по делу, он же умный мужик. Перебил, сказал, что ищу журавля в небе, а синицу из рук выпускаю…
— А что есть «синица»?
— «Синица» — пусковые объекты.
Кира Сергеевна подумала, что ведь и сама не раз мысленно упрекала Олейниченко за несолидность, мальчишество, молодость, «Ему бы гармошку в руки».
Но ведь умный и честный, работает, как вол, мыслит широко, стратегически. При нем выросло два новых жилых массива. Неужели надо состариться, чтобы взвалить на себя эту тринадцатичасовую ношу?
Он опять вытащил сигареты, кинул на стол.
— Может, пойти к первому, объясниться начистоту?
— Не надо суетиться. Возможно, накануне ему влетело за эти пусковые, он разрядился на тебе, ты — на мне, пошла цепная реакция…
Кира Сергеевна видела, как сразу заморгал он виновато.
— Дай-ка мне одну.
Она не курила, иногда дымила за компанию, чтоб теплее шла беседа.
— Я боюсь одного, Игнат, что настанет время, когда ты насобачишься, научишься надвигать на глаза брови, отрастишь бульдожью челюсть И кончится светлый человек, который почему-то решил, что светлым быть неприлично…
Он помолчал. Курил, сбивая пепел в кулек.
— Выходит, и правда светлым быть неприлично. Вон Жищенко, мой зам, говорит мне «ты», а я ему — «вы». Тебе он тоже говорит «вы».
— Разве у меня бульдожья челюсть? — засмеялась Кира Сергеевна.
Он посмотрел на зажигалку, чиркнул и потушил ее. Она вспомнила, как говорил он об огнях города. Встала, обошла стол. Положила на его плечо руку.
