Илья Лавров - Галя Ворожеева
Похоронили Аграфену Сидоровну, и стал Шурка хозяином. В сельсовете оформили дом на него. Получая документы, он ничего особенного не испытывал. Вернувшись из сельсовета, он остановился перед домом и принялся с любопытством разглядывать его, словно увидел дом впервые. «Хорошо бы покрасить крышу зеленой краской, а трубу побелить», — подумалось ему, и он вспомнил, как у Тамары осенью зеленую крышу засыпала желтая листва, а среди листвы сидели белые и черные голуби. Красота!
Дверка на чердаке была раскрыта, ветер шевелил ее. Это Шурке не понравилось. Он залез на крышу, исправил деревянную задвижку, побродил по пыльному чердаку, посидел на стропилах, покуривая и глядя на боров печи. Железо крыши, нагретое солнцем, обдавало жаром.
Спустившись во двор, Шурка увидел то, что прежде и не замечал. Вон у сарая дверь болталась на одной петле. Шурка отыскал вторую, прибил ее, заменил в двери ветхую доску. Хотел изрубить ее на дрова, но тут же подумал, что в хозяйстве все пригодится.
И стал ему этот сарай будто ближе и роднее.
Он укрепил в плетне два расшатавшихся столбика. После этого и плетень сделался вроде бы дороже.
Огород, засаженный картошкой, морковью, луком, огурцами, обрадовал его. Это была память о матери, ее труд. Она и после смерти как бы заботилась о нем, о Шурке.
Высунув язык, плелся в тень под березой кудлатый Полкашка, хрюкали два крупных поросенка, переворачивали носами пустое корыто. «К зиме раздобреют, подлецы, завалю их, буду с мясом. Одного можно в город шарахнуть, там свининка в цене».
Шурка взял метлу, начал подметать захламленный двор, поднимая клубы пыли. Он сгребал мусор в старую корзину, уносил его в проулок и высыпал в большую лужу. Окончив работать, он в огороде, у колодца с журавлем, умылся, с удовольствием попил студеной воды. «Вот и колодец мой, еще отцом вырытый. Ишь какую хорошую память оставил батя о себе. Без воды и ни туды, и ни сюды».
По двору властным, суровым хозяином ходил темно-красный Ирод. Повернув голову набок, он посмотрел в небо и тревожно закричал, предупреждая кур о появлении коршуна. Сейчас и петух нравился Шурке.
Совершалось удивительное: на что бы теперь ни бросил Шурка свой взгляд, все начинало видеться по-другому, все вещи представали в ином, значительном виде, они радовали, трогали душу. И еще ему было приятно оттого, что он так тепло и благодарно вспомнил родителей.
Шурка по-хозяйски сидел на крыльце, широко расставив ноги, курил и с гордостью осматривал двор, прибранный собственными руками. Чисто, уютно. У сарая ровненькая поленница березовых дров, в суковатое полено воткнут топор, в уголке метла, деревянная лопата.
Приятен был и ослепительный зной, и звенящая в ушах тишина. В селе пахло скошенным сеном, луга со всех сторон овеивали своим дыханием пустынную Журавку.
Под развесистыми березами в пыли и песке купались куры, выбивая лапами и крыльями ямки. «Надо под деревьями скамейку поставить и столик. Хорошо в жару посидеть в тени. Еще мать просила это сделать, а я лодырничал».
И Шурка немедленно принялся рыть ямки для скамеечных столбиков. «Жаль, что Стебель в поле, а то бы помог».
Скамейка и столик так украсили двор, что Шуркой овладело горячее желание исправить все неполадки, на которые указывала еще мать. Он пошел в магазин и купил пробой для дверного замка, всякие крючки, шпингалеты на окна, гвозди.
И как-то вдруг жизнь для него стала интереснее. И даже будто она в чем-то изменилась. И себя он почувствовал увереннее. И на работу взглянул уже по-иному. Он заторопился на сенокос — для хозяйства теперь нужны деньги.
«Надо жениться, — решил он. — Одному с хозяйством не управиться. Только какая из Тамарки хозяйка? Да ничего, привыкнет. Велика ли хитрость, в доме прибрать, обед сготовить, постирать, чушек покормить, с огородом управиться. Работа в совхозе да плюс свое хозяйство — жить можно. И неплохо жить. А чего еще надо?» Он все сильней и сильней увлекался этой мыслью — и даже будто расцвел, воспрянул, янтарные глаза его стали еще нахальнее…
Приехав на сенокос, он увел Тамару на берег реки. Они не заметили, что сели под «плюющейся» ивой. Эту иву знали; на каждом листке ее лежал комочек пены. Старики называли эту пену кукушкиными слезами. Дескать, растеряла кукушка своих кукушат по чужим гнездам, да и затосковала, заплакала. Эти комочки пены и есть, мол, ее, птичьи, слезы. А на самом деле в этих комочках прятались личинки маленькой цикадки-слюнявицы. Личинки продырявливают стебель, выпуская ивовый сок, и, как только он появляется, слюнявица начинает всасывать воздух и выдувать его, и так она это делает ловко, что сок взбивает пеной, а в ней слюнявица прячется от птиц и всяких насекомых.
Но Шурка и Тамара ничего этого не знали, они просто устроились под такой ивой. Шурка обнял Тамару:
— Давай, Тамарка, поженимся? — и тут ветерок подул, и ива плюхнула ему на лоб комочек пены.
Тамара так и вспыхнула:
— Ты это серьезно?
— Такими вещами не шутят, — успокоил ее Шурка и принялся рисовать картину их будущей жизни в собственном доме.
— Я вот, понимаешь, одно время на стройку хотел мотнуться. А теперь вижу, что все это ерунда. Зачем, спрашивается, болтаться туда-сюда? Места у нас хорошие, здесь я родился, вырос, здесь меня каждая собака знает. Люди все свои. Работа мне по душе. Теперь у меня дом свой, хозяйство. Поженимся с тобой, ребятишки пойдут. Работа у тебя золотая — ты в селе нарасхват. Так чего же нам нужно-то, черт побери? Мы ведь сельские, хлеб народу даем. Такой работой можно гордиться! Не-ет, никаких мне городов не надо. Ты согласна?
Тамара, завороженно слушавшая его, вдруг вместо слов согласия шепнула:
— Только корову не надо. Ладно?
— А зачем ее? В совхозе есть молоко. Хорошо бы сколотить деньжат на телевизор, — продолжал он, растягиваясь в зарослях ярко-золотой сурепки. С ивы шлепались на него комочки пены. — С телевизором благодать! Сиди себе, покуривай, да посматривай на экран, да обнимай тебя, рыжую!
Шурка поцеловал Тамару и сильно притиснул ее к траве. Она испуганно вскрикнула, но он уже не слушал ее…
С каждым днем Шурка все крепче привязывался к дому, а через него к селу, к работе. Он даже ходить стал увереннее, степеннее, и все чаще раздражало его пустое зубоскальство молодежи. Ему было гораздо приятнее неторопливо беседовать с пожилыми о разных хозяйственных делах.
Тут нахлынули новые тревоги. Как единственного кормильца матери, Шурку в армию не взяли, но теперь-то уж обязательно забреют. Эта мысль поразила его. А как же дом? На кого оставить? На Тамарку? А ее на кого оставить? Но все же, кто будет охранять дом? Не бросить же на чужих людей? А родственничков пусти — потом и не выкуришь… Ворочался Шурка ночами, не знал, что делать.
Однажды он лежал со Стеблем у стожка, который сметали вокруг ствола березы. Она ласково положила на стожок свои ветви. В сене попадалось немало скошенной, подсохшей клубники. По белым зонтикам пряно пахнувшего цветка проворно бегал бархатный, золотисто-черный шмель. Стебель то следил за ним, то рылся в сене, выбирая ягоду, а Шурка рассказывал о своих тревогах. Стебель посмотрел на него пристально и сердито предупредил:
— Ты, брат, гляди… Что-то в тебе того… вроде как собственник завозился.
— Не трепись!
Но слова Стебля врезались в память, беспокоили, словно комары. Ночью, лежа в балагане, Шурка никак не мог уснуть, чувствовал, что действительно становится этаким хозяйчиком.
«А, да этот звонарь вечно что-нибудь сочинит! Разве можно его слушать? — успокаивал себя Шурка. — Положим, имеет человек собственный мотоцикл, или аккордеон, или квартиру в городе, ведь он же радуется, что имеет их. Так почему же я не могу иметь дом? Он мне в наследство достался. Я его не хапнул. Надо же мне где-то приткнуться. А Стебель и Витька — они временные в селе. Это уж точно. Им, конечно, хозяйство ни к чему. И меня им не понять».
Эта мысль успокоила Шурку, и он задремал.
19Перед обедом Галя и Маша прибежали на речку искупаться. От зноя разопрела трава на берегу, загустел над ней аромат синих колокольчиков, огненного горицвета, иван-чая. Среди них валялись брюки и курточка Гали и пестрое платье Маши.
Девчата плескались в воде, брызгали друг в друга. Чтобы спастись от комаров, зашли в реку по шею.
— Слушай, Галка, я должна кое-что сказать тебе, — заговорила Маша. — Но только ты не расстраивайся. Даешь слово?
— А что такое? — Галя почувствовала, как в душе похолодело. Галя была уверена, что сейчас случится что-то очень нехорошее.
— Нет, ты даешь слово?
— Ну, даю, даю! — воскликнула Галя, гребя руками, чтобы удержаться против течения.
— Понимаешь, я случайно узнала, — проговорила Маша, тоже гребя руками.
