Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна
— У меня все в порядке! — закричала Маша в трубку. — Только очень хочется домой! Очень хочется!
И вправду в эту минуту Маше вдруг так остро, неудержимо захотелось домой, на Родину, или хотя бы очутиться среди соотечественников.
После телефонного разговора она долго не могла уснуть. Как люди живут? На этой же земле, но словно на другой планете!..
Третьего мая со вздохом облегчения Мария Тэгрынэ поднялась по трапу в самолет Северо-Западной авиакомпании. Переночевала в недорогом отеле в Эдмонтоне, заказала на утро такси и к вечеру вошла в зал Торонтского международного аэропорта, где ее уже встречал сотрудник посольства и один из членов делегации.
— Ох, как я рада вас видеть! — только и могла сказать Маша.
Перед отъездом из Канады ей довелось еще раз встретиться с Мери Карпентер. Та сама пришла в гостиницу и привезла сувенир — вырезанную из мягкого камня фигурку танцующего эскимоса. У Маши оставался большой, разрисованный уэленскими мастерами моржовый клык. На одной стороне был изображен старый Уэлен, с ярангами, с двумя домиками, принадлежавшими когда-то деду Мери, а на другой — новый Уэлен, сплошь застроенный деревянными благоустроенными домиками, с двухэтажной школой посреди селения.
— Вот это место, где торговал твой дед, — сказала Маша Тэгрынэ, показывая Мери старый Уэлен. — Селение было таким в годы процветания торгового дома Чарльза Карпентера… А вот это новый Уэлен.
Мери внимательно рассмотрела обе стороны клыка.
— Мне бы хотелось когда-нибудь побывать в вашей стране. Посмотреть, как живут мои сородичи… Мне даже кажется, что именно здесь, — она кивнула на клык, — моя настоящая родина.
На прощание Маша Тэгрынэ и Мери Карпентер обменялись адресами.
После своего имени Мери вывела в Машиной записной книжке: «W-3-244».
— Это что, почтовый индекс? — спросила Маша.
— Нет, — ответила Мери, — это мой номер.
— Не понимаю…
— Эскимосы Канады, — с дрожащими от обиды губами объяснила Мери, — для государственных учреждений не имеют имени. Объясняют это тем, что эскимосские имена слишком трудны для произношения, а в написании их могут быть ошибки. Поэтому решено каждому эскимосу присвоить индивидуальный номер. Западные эскимосы перед своим номером имеют, как у меня, букву W, а восточные — E. Легко и просто. У нас, в Тиктоюктаке, номера выбиты на деревянных кружочках, и каждый эскимос носит свой номер на шнурке, рядом с крестиком.
Маша вдруг ощутила при этом легкое жжение на том месте, где синел знак, поставленный Гатле.
— Так могут поступать только очень жестокие и отсталые люди, — сказала она.
— Но это так, — грустно откликнулась Мери. — Мы ведь неполноценные граждане. Вот нас и опекают. Даже пронумеровали, чтобы кто-нибудь не потерялся…
Как радостно было после всего этого прилететь в весеннюю Москву!
А сердце рвалось в родной Анадырь. В суматохе и спешке Мария Тэгрынэ часто старалась представить себе домик над Казачкой, наверное, уже оттаявший.
Перед отъездом она успела зайти в магазин граммофонных пластинок. Неожиданно застала там выставку-продажу польских грамзаписей. Как приятно было в Польше! Одни светлые воспоминания, без горечи, без этой картины пьяной эскимосской семьи на окраине Йеллоунайфа.
Маша купила комплект фортепьянных пьес Шопена и еще одну пластинку в красивом глянцевом конверте с изображением Катаржины Радзивилловой работы неизвестного художника XVII века. На диске были записаны два концерта старинной польской музыки Мальчевского и Зеленьского.
Анадырь весь был высвечен солнцем. На аэродроме в зал ожидания невозможно пробиться: начиналась отпускная пора.
Сердце подгоняло медлительный вездеход при переправе через Анадырский лиман. И вот уже знакомый «особняк». Снежная стена под лучами весеннего солнца и впрямь подтаяла, осела, обнажив дерево.
В комнате, на столике, где стояло зеркало, Маша обнаружила записку: «Улетел в партию, на реку Пучэвээм. Подробности расскажет Роза. Не знаю, как это правильно пишется, только одно могу сказать: отношение мое к тебе более чем очень хорошее. Целую в голубую корону. Сеня».
Маша взяла листок и прижала к щеке, к тому месту, где была татуировка.
Роберт тоже улетел в командировку. Роза была одна. Домой возвращалась поздно — работала на радио. Бедный Олежка находился в круглосуточных яслях.
В светлые весенние вечера Маша подолгу слушала музыку. Однажды взялась за пластинку с ясновельможной пани Катаржиной Радзивилловой. Старинная польская музыка… Напомнит ли она о днях, проведенных в Польше?
Когда предложили поездку в Польскую Народную Республику в составе молодежной делегации, Маша прежде всего раздобыла книги Серошевского и прочитала его рассказы. Польский писатель рассказывал о чукчах Восточной тундры, граничащих с якутами. Сейчас там лучшие, богатейшие колхозы. Повезло этим хозяйствам с самого начала: высоковольтная линия пересекла их пастбища, а потом через их же земли пролегла автомобильная дорога. Несмотря на грозные предупреждения и таблички с устрашающими человеческими черепами, оленеводы часто привязывали оленей к опорам высоковольтных линий. Типичным фотоснимком в тамошней районной газете был оленевод под заиндевелыми проводами, на фоне автоколонны…
Поначалу Маша не очень прислушивалась к звукам музыки. Они тихо лились из двух далеко расставленных репродукторов, заполняли маленькую комнатку. Вдруг Маша уловила что-то необычное. Как все в этой музыке великолепно, просто и ясно! Об этом не надо, рассказывать словами, разъяснять. Так понятно! Как белизна снега, прозрачность воздуха и чистота красок полярного сияния.
Ну где ты, Сеня? Худощавый непоседливый геолог, покоритель Севера, почему уехал, не дождавшись?.. А как он мог подождать? Дело. Большая работа. После геологов туда, на реку Пучэвээм, придут строители, воздвигнут новый поселок…
Чуть севернее поселка Черский стоит памятник Ивану Черскому, бывшему ссыльному поляку, знаменитому географу. Может быть, он тоже слушал эту музыку? Или другой знаменитый поляк — Вацлав Серошевский? Человек, написавший первое художественнее произведение о чукчах.
Хранительница Вавельского замка пани Янина Козерацка знала пана Вацлава. «Он так хорошо рассказывал о езде на собаках, — вспоминала старая пани. — Так вы, значит, оттуда, где Вацлав провел свои молодые годы? Это же очень далеко! Давайте я вас проведу не так, как все идут. А так, как ясновельможные польские короли Ягеллоны встречали иностранных послов. Пойдемте, пани Мария… Имя-то какое прекрасное — Мария!.. А что значит ваше второе имя — Тэгрынэ?.. Метательница гарпуна? Как странно и романтично!»
Пани Янина Козерацка шла впереди, вела Марию Тэгрынэ по пути, который проходили важные иностранные послы разных государств, и всё вспоминала бывшего ссыльного поляка, друга своей давно ушедшей молодости, знаменитого писателя Вацлава Серошевского. «Знаете, — продолжала пани Козерацка. — Он искал нового человека. Он был страшно разочарован, что в мире не осталось чистых людей. И он считал, что нашел их в вашем краю. А он был красавец… Озорник был».
Может быть, в том замке, где висят удивительной красоты гобелены, звучала и эта музыка: сочинение Николая Зеленьского, человека, который не знал и не ведал, что где-то очень далеко, в необозримо далеком будущем, на берегу Анадырского лимана будет сидеть вечером чукотская девушка и слушать его музыку…
Пластинка кончилась. Маша осторожно сняла диск и аккуратно опустила его в плотный фирменный конверт с красавицей на глянцевой бумаге.
Иногда от Семена приходили письма. Шутливые, очень сдержанные. Маша отвечала, стараясь изо всех сил не проговориться, не дать волю своим чувствам. Она мысленно сочиняла десятки страниц, наполненных самыми нежными словами, но на том листочке, который вкладывала в конверт, были лишь новости анадырской жизни, что-то вроде отчетов о приездах и отъездах неугомонного Роберта Малявина, который становился все экзотичнее и живописнее. Он ухитрился даже пропитаться запахом старой яранги — прогорклого моржового жира. Роза пыталась вытравить этот дух, держала мужнину одежду за окном, стирала в импортных порошках, обливала одеколоном — ничто не помогало.
Писала Маша и о своих делах. Об экзаменационной сессии в Хабаровском педагогическом институте, о переходе на третий курс филфака…
В середине лета ей все же удалось вырваться в тундру к геологам. От побережья Ледовитого океана до партии, где работал Семен Кутов, надо было лететь вертолетом.
В тот год лето стояло жаркое, комариное. Лицо горело от жидкости, которой густо мазались, чтобы спастись от укусов кровожадных насекомых. Комары не покидали своих жертв даже в вертолете. На аэродроме они врывались в открытую дверь и отправлялись в путешествие вместе с пассажирами. Порой Маше казалось, что звон их заглушает гул двигателя.
