Олег Куваев - Территория
— Пропуска в порт нет.
— Скажи, для гигиены личности. Сообщи, что Валентин Григорьевич Карзубин разрешил. Это я.
— Порядок, — согласился Сергей. — В магазин заглянуть?
— Загляни. Все равно до утра дежурить.
— А там что-нибудь есть?
— Радость Вакха! Сухой закон в этом году отменен.
— Пойду.
— Перемещайся. Я тут соображу. Тушенка есть, лук есть, сковородку имеем. Кардинально!
— Иди ты к..! — вдруг заорал кто-то на дальней койке.
— Во дает! — усмехнулся Валька. — Часов тридцать вкалывали. Спят как мертвые, Монтаньяры!
— А ты?
Тот молча освободил из-под телогрейки замотанную бинтом левую руку.
— Полпальца в море выбросил. Из-за незнакомства с системой тросов. Я с прииска командированный на разгрузку. Как и все в этом бараке. Удел!
Баклаков нашел в рюкзаке шерстяной тренировочный костюм, кеды, тельняшку, чистое полотенце, свернул в клубок.
— Возьми в головах полушубок, — сказал от печки Валентин. — Тут хоть и южный берег, но другого моря.
…Затянутый ремнями охранник вышагнул навстречу Баклакову из проходной.
— На «Сахалин», помыться. Валентин Григорьевич мне разрешил, — сказал Баклаков.
— Проходи, — помедлив, мотнул головой охранник. Видимо, соображал, кто же такой Валентин Григорьевич.
В порту было затишье. По железному трапу он взбежал на борт «Сахалина». Палубу заливал свет прожектора. Несколько человек в белых брезентовых робах возились с сеткой, спущенной со стрелы. Прислонившись к надстройке, стоял морячок в кожаной курточке на меху и фуражке с крабом.
— Где душ? — спросил Баклаков. Морячок оглядел его и неопределенно кивнул лакированным козырьком.
— Чудеса! Бичи гигиену блюдут, — насмешливо сказал он. Сергей вошел в низкую дверь и по металлическим переходам добрался до душа.
Сапоги, брезентовку и драные брюки он выбросил за борт. Не чувствуя тела, летящим шагом он направился к магазину. Прекрасно, когда ты торчишь в своей точке планеты, свой среди своих.
Продавщица Вера Андреевна узнала его.
— С возвращением, Сережа. Какой ты красивый, когда с бородой.
Он взял три бутылки «Двина» и только тут вспомнил, что деньги в брезентухе, которую он выкинул за борт.
— Завтра принесешь, Сережа. Отдыхай.
…Они открыли консервные банки, вывалили на раскаленную сковородку, засыпали грудой лук.
— Из снабженцев? — помешивая на сковородке, спросил Валентин.
— Похож?
— Не похож. Но говоришь, что коньяк получил в кредит.
— Из геологического управления.
— Техник?
— Инженер.
— Престижно! Тогда сейчас выпьем по капле, и я тебя подстригу. Не похож ты на инженера. А бороду сбрей. На бича ты похож.
— Точно, — разливая по кружкам коньяк, согласился Баклаков. — А ты кто?
— Пролетарий. Родом из хулиганского предместья столицы Малаховки, — Валька показал в улыбке нескладные зубы.
Они выпили, и Карзубин ловко подстриг его одной рукой. Потом они еще выпили, и Баклаков побрился. В обломок зеркала на него смотрел двухцветный человек: темная от загара верхняя часть лица и светлая нижняя.
— Теперь можно и говорить, — снова наливая кружки, сказал Валентин. — Не люблю, когда за растительностью прячутся. Начинаю подозревать. Лорелея! Если ты инженер, то почему тут зиму торчал?
— Не знаю, — сказал Баклаков.
Коньяк янтарно отсвечивал в грязных кружках. «А иди ты…» — кричал свою фразу беспокойный малый в углу. На Сергея нахлынули воспоминания. Вон там у окна, которое он самолично заколотил оленьей шкурой, была его койка. Рядом койка Жоры Апрятина, ковбойского человека, клавшего пистолет под подушку. На этой стенке висели японские красотки Доктора Гурина. А та сплошь избита дробью и пулями, потому что пробовать оружие, купленное или полученное в спецчасти, было принято прямо в бараке. Весной стоял грохот и висели клубы порохового дыма…
— Я вообще-то электросварщик. И газорезчик тоже. Ремеслуха. Думаю после навигации здесь остаться. На прииске мне работы нет. У меня отношение к огню и металлу. Либо работать, либо вовсе не видать. А на прииске ни так и ни эдак. Относительно!
— Правильно, — согласился Сергей. — Всегда надо так или эдак. Поэтому отомкнем вторую?
Баклаков долго спал и просыпался тоже долго, не единым вскидыванием души и тела, как это происходило в тундре. Сквозь сон он слышал чей-то голос и короткие ответы Валентина. Когда он открыл глаза, прежде всего увидел наглого кота Федосея, известного также как «Комендант порта». Федосей сидел на соседней койке и презрительно разглядывал Баклакова суженными глазами. «Однако… вчера», — подумал Баклаков.
Он сел на койке. У печки маялся серый от бессонницы Валентин, качавший больную руку, и стоял квадратный, как шкаф, парень. У парня была смуглая шея и кудрявые, из кольца в кольцо белокурые волосы, как будто он только что вырвался из-под щипцов безумного парикмахера. Ежась от холода, Баклаков подошел к печке.
— Он спросонок съел твой коньяк и почему-то решил, что он вовсе не грузчик, — кивнул на парня Валентин. — Объявил забастовку докеров.
Парень улыбнулся Сергею: «Ну выпил коньяк, ну что, не жлоб же ты?»
— Меня все это не колышет, — сказал он.
— Болит? — спросил Баклаков.
— Ноет, сволочь. Муций Сцевола!
— Выпей. Полегчает, уснешь.
— Не-е. Тут у меня точка. По утрам не пью.
— Я схожу. Это меня не колышет, — сказал парень. — Просплюсь и выйду в ночную.
— Иди, иди, — сказал Валентин. — А то у тебя уши злые.
В бараке стоял густой запах резиновых сапог, пота, шлака, человеческого тела, табака, спирта, консервов — всего, чем пахли утром бараки «Северстроя», где жил народ грубого физического труда.
Сергей надел на голое тело полушубок и вышел на улицу. Свет ударил в глаза. Пахло морем, соляркой и каменным углем. Он прикрыл на мгновение глаза, и вдруг ему послышался другой, травяной и лесной запах его разъезда, и как утром он шел по знобящей босые ноги росе, вкус молока на губах и невнятная тоска по дальним местам, которая не оставляла его никогда.
Баклаков прошел к морю, скинул полушубок, снял трусы и голышом бросился в воду. Вода обожгла. Он доплыл до ближайшей льдины, оттолкнулся от скользкого бока и бешено замахал на берег. Накинув полушубок, он пробежал к бараку и возле стены растерся полотенцем. Все! Жизнь хороша и, как всегда, удивительна. Ледяные ванны сдвигают психику в нужную сторону. Жизнь меня не колышет. Слаба.
В бараке Валентин сидел у остывшей печки, качал руку.
— Балуешься водными процедурами? Блюдешь? В инженере все должно быть прекрасно. Душа, одежда и тело, — усмехнулся он.
— Какие планы на жизнь? — спросил Баклаков.
— В мехмастерские устроюсь после разгрузки. По металлу я все могу.
— Не желаешь весной в партию?
— Доживем до весны. Свидимся.
— Если будешь в Поселке, то свидимся.
— Ночлег не найдешь, приходи. Хронометрия!
— Договорились.
Все в том же тренировочном костюме, кедах Баклаков пошел в управление. Навстречу ему по «коробу» шел милиционер Сайфуллин, похожий на согбенную мачту. Кличка Сайфуллина была «Жакон есть жакон». Он прославился справедливостью и еще тем, что посадил на пятнадцать суток собственную жену: «Жакон есть жакон». Сайфуллин подозрительно вгляделся в Баклакова, узнал и скупо улыбнулся.
Дверь Рубинчика от входа направо. Он толкнул ее. В клубах табачного дыма здесь сидели вдоль стен на корточках упитанные мужики в неизменных кожаных пальто, сапогах на «молниях» и пыжиковых шапках. Снабженцы, свои и чужие, в неизменной снабженческой униформе. Сам Рубинчик, как всегда, был за дощатым столом и был печален не более и не менее, чем всегда.
— Привет, курцы, — сказал Баклаков. Снабженцы не обратили на него внимания. Они лучше всех знали иерархию «Северстроя». Для них Баклаков был никем. Ни бывшим, ни будущим. Они внимали реальности — рассказу коллеги.
— Здравствуй, — печально ответил Рубинчик. — Садись. Ты что, с тренировки? Готовишься к олимпиаде?
— А я ему, гаду, объясняю так: ты мне две машины, я тебе — бортовую для ДТ-54. И коньяк при этом твой. А он, гад, мне отвечает… — излагал налитый пурпурной кровью снабженец.
— Что дела? — ответил Баклаков. — Давай чемодан. Поселяй где-либо.
— А где ж, ты думаешь, я тебя поселю? Я лишь знаю, где поселю тебя через неделю.
— Через неделю что?
— Двадцать пятый барак знаешь?
— Который на берегу? За энергостанцией?
— Ну! — печально согласился Рубинчик.
— Там же конюшня.
— Конюшня там была раньше. Весной жили… элементы. В каждый вечер драка… Летом мы его у элементов забрали и превратили в жилье. Еще не совсем готово.
— А что не готово?
