Лев Черепанов - Горбатые мили
— Любезный Зубакин! — захохотала.
Он знал от стармеха Ершилова, что Нонна и Сашка Кытманов ездили в бухту Врангеля. Экипировались они по-туристски, набили рюкзак всякой снедью…
— А что?.. — Нонна попыталась справиться с собственным замешательством. — В чем-то меня подозреваешь? В дурном?..
Им с Сашкой не хватало «Амурска» и окрестностей: пирса с базой тралфлота, причала возле железнодорожного вокзала, берега за мысом Астафьева с океанской стороны, еще не обжитого, где плещет прибой, а воздух более чем где-либо йодистый. Мало показалось им Находки, просторных проспектов и сквера с романтической ротондой. Их что-то позвало побродить в зарослях, полазать среди скал, поплавать в тихой воде, побыть только вдвоем, в уединении.
В бухту Врангеля в тот год только-только вошли строители нового, еще никак не названного морского порта. В воде, на каждом перекрестке геофизических квадратов торчали буи, возле них — понтоны бурильщиков с треногами из толстых бревен.
Сашка тешил себя тем, что совершит путешествие не только в пространстве, а еще во времени. Затеял поселиться на той части побережья, куда раньше никого из гражданских не пускали. На восточной, заслоненной высокой скалой с дубками, с ясенем, с прохладным мхом и диабазовыми выступами, нависающими над оставленным железобетоном заградительных морских частей.
— Ай, что мы?.. Зубакин! — деланно рассердилась Нонна. — Вы там, я здесь. Как на официальном приеме. Перебирайтесь на диван.
Он потянул к себе пижаму.
— Конечно… одеваться! Ну вот. Сашка Кытманов приезжал из другого края. Из Амурска. В таком разе сам соображаешь как. Принимай, ни в чем не отказывай.
— Ревнуешь? Я тебя! — вскочила Нонна, подняла руку.
Он увернулся от нее, съехидничал:
— Затеяли пикник!..
— Нам попутный катер попался. На нем поехали…
Все воскресло перед ней вновь, а особенно явственно — открытие в бухте Врангеля лагуны за высоким скальным выступом. Ее южный край выстилал старательски перелопаченный и отмытый шельфовый песок. Сзади, над замшелыми камнями, среди зарослей дикого винограда и кишмиша, покачивались ягоды бархатного дерева, выше чуть проглядывался лимонник, за пучком буйной травы — женьшень в теснящем окружении какой-то перевитой лианами густо-зеленой экзотики.
Перво-наперво Сашка закинул всю прихваченную с собой еду подальше, под обрыв, чтобы питаться только дикой пищей — тем, что удалось бы добыть на берегу или выудить: ягодами, какими-нибудь кореньями, трепангами, морскими гребешками, рыбой. От радости Нонна захлопала в ладоши и закружилась.
К вечеру они соорудили роскошное бунгало.
Утром Сашка не утерпел, рано разбудил Нонну. Упер лоб в ее ухо:
— Подъем. На нашей части планеты ты не представляешь кто. Индейцы в подвязках, рядом — оружие. Они спустились сюда после охоты, на вертелах жарят горных баранов. Пойдем, может, проявят к нам милость, угостят?
Ему хотелось показать ей утреннюю рань во всем блеске зарождающихся красок.
— Индейцы? В наше-то время? Откуда? — сонно охала Нонна и тянула на себя простыню. Ее улыбка выразительнее всяких слов говорила о том, как ей было ново, забавно и славно с Сашкой, что его чудачество нельзя не поощрить.
— Молчи, пожалуйста, — поднес он палец к губам. — Мы здесь после гибели нашей благословенной бригантины.
— Вот оно что! — перешла на шепот Нонна. — То-то я заметила, ты с вечера был смурый. Не особенно-то со мной… Привык обходиться без людей, да? Поэтому, что ли? Или горюешь?
— Не перечь.
— Милый приезжий! Искатель приключений! Пусть будет по-твоему. Только сначала поцелуй меня за послушание.
— Нонна! — притворился недовольным Сашка.
— А тебе что, в самом деле не хочется? Тогда я тебя.
— Мясо у них пережарится, подгорит.
— Тоже нашел о чем! Люблю, когда оно с корочкой, чуть прихрустывает на зубах.
Рассветный, несмелый восток занимал треть неба, подсвечивая ближние облака, пробиваясь сквозь них, алел словно жар заброшенного костра, уже кое-где подернутый сизой поволокой. Океан вблизи будто привсплыл. С отмелью тоже что-то происходило. Сделав над собой небольшое усилие, чтобы очевидное уступило место невероятному, любители дальних странствий увидели совсем близко индейцев и следы от пирог — все, что им тогда понадобилось.
Они стояли вдвоем, завороженные непередаваемо простым чудом рождения очередного дня. Забыли про все на свете, кроме своей любви. Она давала им обоим ощущение веры в то, что дальше у них тоже будет замечательно, не кончится эта возвышенная чистота вокруг и в них самих.
Сашка любил и вроде бы дружественный океан, и песчаную отмель, и открытую красоту Нонны. Любил все спокойно, как дышал, и верил, что эти чувства будут в нем до конца дней, не поблекнут, им суждено быть вечно молодыми…
…Разоткровенничалась Нонна — не пощадила своего «Сашка». Со всех сторон его обнажила.
— На выходе из бухты Врангеля мы глазели на дот.
— Враки! — Зубакин сходил за пепельницей.
Нонна не до конца осознала, что в угоду отношениям с капитаном не только отказалась от Сашки — еще, по сути-то, позволила себе кощунство:
— Он заброшенный. Пялила глаза… — Потянулась к Зубакину, как бы выпрашивая прощения. — Я, вообще-то, знала: есть Зубакин — лучший капитан, делает успехи. А нынче уже я не где-то отдельно от тебя. Между нами близость. Теперь не упорствуй, соври мне, что долго-о будешь помнить меня!
— Нонна! Сколько можно об одном и том же?
«Что же таким образом-то?..» — сжалась она, думая, что Зубакин — это ненадолго. В зависимости — как он, в каком настроении.
— А-аа!.. — воскликнула бесшабашно, не страшась неотвратимой разлуки. — Я ни на что не надеюсь, по правде говоря.
7К тому времени как появиться на корме капитану, тропики и север поменялись местами. В бункере рыбцеха и на выключенных за ненадобностью лентах транспортеров от окуней задержалась только слизь. Тоскливые Бич-Два и сменный мастер обработчиков разбивали ее в клочья, соскребывали прямыми, как палки, струями брандспойтов, гнали из-под решеток к тому или этому борту, к урчащим шпигатам. Отовсюду несло разлохмаченные, несмешиваемые запахи моллюсков, голубого донного ила, голого мокрого железа.
На промысловой палубе раскручивалась траловая лебедка, с нее, из-под барабана, выползала пара толстенных тросов-ваеров, куда медленней двигались в обратную сторону, хлопали о настил скрученные тросы-подхваты, корябали его и язвили, бухали кованые сапоги — добытчики бросали трал и поднимали «пустыри».
Потерянный, забыв о своей защитной привычке ершиться, старший помощник Плюхин развел руки перед старшим тралмейстером:
— Не ошиблись с тобой? Сколько навешали утяжелителей?
Сколько раз они перепроверяли рыболовную снасть, перетряхивали ее, растягивали, чтобы сосчитать кухтыли — полые металлические шары!
— Не поддаются тебе придонные товарищи! — поздравляюще сказал Зубакин Плюхину. Заглянул в глаза неудачника, не заботясь скрыть от тех, кто его окружил, как это здорово преуспевать во всем. Поделовел раньше, чем Ершилов кончил угоднически расхваливать окуней:
— Глазастые?.. — смешался, покраснев оттого, что будто сказал больше, чем полагалось. — Мы надвигались на них с тралом — они следующим макаром… — качнул ладонью, как рыбьим хвостом.
— Сторонятся, — специально для Зубакина развеселился Зельцеров.
Нет, Зубакин хотел, чтобы все без исключения разделили с ним его огромную радость: «Моя Нонна! Моя!»
— На юте! — попробовал, достаточно ли у него командирский голос. Зачем-то наступил на ваер. Так же, без какой-либо цели, попинал доску пустого «кармана». «Вам нужна победа? То есть чтобы трал распирало от окуней? Так за мной дело не станет».
Раззадоренный, рвущийся к удаче Зубакин обращался к главе палубных рабочих-добытчиков без посредников, напрямую.
Поначалу тралмейстер терпел, только жевал свой прокуренный ус — не лез к Зубакину. Потом швырнул к скрученному канату вынутый из хранилища такелажных ценностей кусок отрезанной дели и отчеканил по-военному, так со службы ни перед кем не усердствовал:
— Я!
— Молодец! — сказал капитан и покачал головой, то есть посмеялся над ним. — Какое дно?
— Все в кораллах. От них, как от ножей… — Приподнял полотно изрезанного трала.
— На сколько марок выпускаешь скрученные проволочки?
Тралмейстер тут же подсчитал.
— Хм-мм, — пощипал бровь капитан, недоверчиво скосил глаза на предштормовой выпирающий океан. — А какая глубина? — спросил и, не дожидаясь, когда хозяин четырехсменной ют-компании припомнит и ответит, направился к надстройке, наискось к железному трапу, наперед зная, что цепкости в нем не меньше, чем у кальмара, ни за что не прикоснется к поручням, чтоб не испачкать нитяные перчатки. Они у него были всегда белые, чему в экипаже придавалось особое значение.
