Михаил Пархомов - Хороший парень
— Ну что мне с вами делать! — Главврач районной больницы, немолодая женщина с близорукими глазами, пряча улыбку, смотрела на Яшку.
— Выписать! — быстро подсказал Яшка. — Иначе вы от меня не избавитесь.
— Кажется, это действительно выход.
— Единственный.
— Быть по сему. — Она поднялась, отпустив Яшкину руку. — Пульс у вас нормальный, состояние…
— Удовлетворительное…
— Вот именно… — Она рассмеялась. — Что ж, посмотрим, посмотрим… — И, сделав серьезное лицо, добавила: — Только обещайте, что через десять дней приедете.
— Обязательно! — Яшка приложил руку к сердцу. Сейчас он был готов обещать что угодно. — Разве я себе враг?
В приемном покое ему выдали на руки больничный лист. Дежурная сестра принесла его вещи: ушанку, ватник, выстиранную гимнастерку… И Яшка, сняв с себя больничную пижаму, снова, по его словам, «стал человеком».
Когда Яшка уезжал в больницу, была распутица. А теперь стояло душное и пыльное лето. Солнце палило прямой наводкой, земля даже по ночам не успевала остыть, и тяжелая духота неподвижно лежала над степью.
Зато хлеба пошли в рост. По ним скользили легкие, совсем прозрачные и невесомые тени облаков, в густом зное, распластав крылья, дремали ястребы, и уже близился тот день, когда главный агроном МТС, помяв заскорузлыми пальцами колос и сдув с ладони жесткую шелуху, на виду у всех осторожно попробует зерно на зуб и заявит, что можно начинать уборку.
Этот день Яшке суждено было встретить среди друзей на новенькой трехтонке, поблескивавшей стеклом и лаком.
Глава десятая. Степь
Все вокруг пропахло нефтью: и люди, и хлеб, и табак, и особенно машины, трудно дышавшие теплом и гарью. Этим сладким запахом была пропитана даже книга, забытая, должно быть, кем-то из трактористов во время ужина.
Яшка не заметил, как завечерело. Длинный день уже ушел по золотистому жнивью, по жесткой, как бы застывшей ряби степного озера, по наезженному грейдеру дорог, и его свет потускнел, умирая на просторном зеленоватом небе. В воздухе проступила едва приметная прохлада первой осени.
На этот раз Яшка так отяжелел от усталости, что ему лень было пошевелить пальцем. Плечи опущены, глаза пусты…. Что бы там ни говорили, а он все-таки провел восемнадцать часов за рулем. Как вчера, как позавчера и третьего дня. Это вам не хиханьки да хаханьки, понимать надо! Нагрузочка такая, что только держись!..
Отдышавшись, Яшка осмотрелся. Где-то далеко-далеко светились фары комбайнов и тракторов, и оттуда, из этого далека, доносился тихий и робкий рокот моторов. В стороне, по дороге, изредка двигались какие-то грузовики, поливавшие грейдер резким светом. Степь не отдыхала даже ночью.
«Жмут, ребятки», — подумал Яшка. Он нагнулся и тщательно вдавил окурок в землю. Для верности растер его даже сапогом. Потом отодвинул локтем груду тарелок, смел рукой со столешницы хлебные крошки и громко позвал:
— Эй, Василий! Интересно знать, человеку полагается ужин? Василий!
Из-под навеса вышла какая-то женщина. Она вышагивала широко, совсем по-мужски, размахивая длинными руками, и Яшка узнал бригадную стряпуху Василису, которую ребята из третьей бригады в шутку прозвали Василием. Не глядя на Яшку, стряпуха с грохотом поставила на стол чайник. На ужин была селедка.
— Рыбная диета!.. — Яшка громко вздохнул, повертел селедку и, все еще на что-то надеясь, спросил, явно заискивая перед Василисой: — Может, найдется что-нибудь посущественнее? Хотя бы в виде исключения, а?
— Нет! — отрезала Василиса. — На вас не напасешься.
— И то правда, — вздохнул Яшка.
Настроение у него сразу испортилось. Однако, выпив две кружки чаю, он как-то подобрел. Кочевая жизнь сделала его неприхотливым, и житейские невзгоды не тяготили его. Стоит ли расстраиваться по пустякам? Он считал, что жить надо весело и смотреть на все «с прищуром». Зачем, дескать, теряться в своем отечестве?
Наслаждаясь отдыхом, Яшка прислонился спиной к столбу. Закурил, вслушался в ровное знакомое гудение далеких машин. Хорошо!..
Вот в полукилометре от полевого стана уверенно рокочет «пятьдесятчетверка» Пашки Сазонова. Сам Пашка — увалень, тугодум, и его трудно вывести из себя. А слева не иначе как движется трактор Захара Гульчака. Захар, известное дело, задремал за рулем и, как обычно, неровно держит газ. Такой уж характер у парня: горазд поспать. А Кузя не в пример Захару горяч. Он завсегда горячится, нервничает и дергает машину. Сейчас он, надо думать, берет подъем. А того не понимает, что пора уже переключить скорость.
Эх, Кузя, Кузя!.. Бить тебя некому…
Яркий, острый свет полоснул Яшку по глазам. Из темноты, вырастая в размерах, шел трактор. Кузя!.. Явился, можно сказать, собственной персоной. И машина у него чихает, как простуженная. А теперь он и вовсе заглушил мотор…
— Яшка! — громко позвал Кузя, вглядываясь в темноту. — Это ты?
— Я за него…
— Чудак, я серьезно… Что ты там делаешь?
— Не видишь? Загораю, — ответил Яшка.
— Это ночью-то, под звездами?
— Вынужденный простой, — снисходительно пояснил Яшка. — Понял?
— А у меня горючее… на исходе… — Кузя был растерян.
— Понятно. Придется и тебе загорать, — отозвался Яшка.
— Та хиба можно? — Волнуясь, Кузя незаметно для себя всегда переходил на украинский язык. — Та я…
— Знаю, не кричи! — перебил Яшка, — Все вы герои. Вот еще один. — Он повернулся к подъехавшему Захару Гульчаку. — Что скажешь? Впрочем, можешь не говорить. Горючего нет, так?
Захар кивнул.
— Видишь, я угадываю мысли на расстоянии, — сказал Яшка.
— Тебе хорошо смеяться, а у нас норма.
— Выше себя все равно не прыгнешь. — Яшка пожал плечами.
Он поднялся и пошел к своей машине, которая стояла поодаль. Вытащив из-под сиденья ватник, набросил его на плечи и вернулся к трактористам. По его мнению, самое лучшее, что они могли сейчас придумать, это пойти погреться к чужому костру.
— Теперь отоспимся, — сказал Гульчак и смачно зевнул.
— Нашел время!.. — Кузя вскочил, размахивая руками. — А по-моему, этого нельзя так оставить.
— Определенно, — отозвался Яшка. — Только словами тут не поможешь. Не мы первые, не мы последние! — Он подхватил сползавший ватник. — Придется подождать до утра. Какие к нам могут быть претензии? Мы свое дело делаем. А горючее… Пусть о нем заботятся те, кому положено. Кстати, и в первой бригаде не лучше, я там был сегодня. Так что ты, Кузя, успокойся.
Перед рассветом стало свежо. Ребята надели ватники, поплотнее нахлобучили фуражки. Резкий и жесткий воздух спирал дыхание. Чувствовалось, что ясные деньки на исходе и что приближается промозглая голая осень.
Подперев голову рукой, Яшка лежал возле костра и думал о Наде.
Где она? Неужели застряла? Если у нее тоже не хватило бензина, она наверняка заночевала в степи. Ночь, темень, а она одна…
Надя…
И вдруг он необыкновенно ярко и объемно увидел Надино лицо, такое знакомое, близкое и родное. А рядом с Надей он увидел самого себя.
Им надо было поговорить. Они еще не решили, когда взять отпуск. Хорошо бы, конечно, поехать через Москву. Скажем, в конце сентября. Только вряд ли их отпустят в сентябре. А если сентябрь отпадает, надо держать курс на ноябрь. Чтобы попасть домой на праздник.
Домой? Это слово вырвалось у Яшки случайно. Теперь его дом не там, а здесь. Правда, это еще не дом, а только барак, но что из того?
Он вспомнил, как заводские ребята провожали его на целину. Его, Надю, Чижика и Кузю. Тогда еще с ними был и Глеб Боярков. Никто ведь не мог знать, что он окажется такой дрянью. А что творилось тогда на перроне! Оркестры, речи, платочки… Да…
— Смотри, машина… — сонно сказал Захар. — Интересно, кто бы это мог быть?
— Где? — Яшка приподнялся.
— Вон там, левее… Кажется, легковушка.
— Эта? Скажешь тоже!.. Да это же Надина трехтонка.
Яшка вскочил. Машина шла по грейдеру на третьей скорости, ощупывая фарами расползавшуюся темноту. Только Надя могла так вести машину. Чувствовалось, что она торопится. Даже больше того: Яшка понял, что Надя сердита. И когда машина, подъехав, остановилась, Яшка, пересилив внезапно возникшую тревогу, позвал немеющим, стесненным голосом:
— Надюша, ты?
Да, это была Надя.
Она приближалась размашистым шагом, шурша густым жнивьем. Как и обычно, она была в тяжелых ботинках и в своем всегдашнем, вылинявшем от солнца и настойчивых стирок комбинезоне. И во всем ее облике: в этих плотно сжатых губах, в широком размахе рук и в прищуренных от трудносдерживаемого бешенства глазах, — во всем ее облике было столько угрожающей силы, что Яшка, который был не робкого десятка, застыл.
— Прохлаждаетесь? — спросила Надя, не давая им опомниться. — Так… А где остальные?
