Михаил Аношкин - Кыштымцы
— Пусть лошадь думает, у нее голова большая. Сколько же там было?
— Нет, ты серьезно?
— Тьфу, какой ты бестолковый! Ну зачем бы я к тебе среди ночи приперся? Евграф прислал — скажи Ерошкину. Евграф-то с ума сходит. Хоть мало своего дал, а все же дал.
— Да я его в грязь втопчу, дворянчика плюгавенького. Да я его в порошок сотру!
— Чо ты заякал-то, Михалыч? Худо, что ли? Верный человек сказывал — рванул Лебедев за границу. Может, в Индию, может, в Париж. Сколько же там было?
— На две жизни хватит. И давай уходи. Уходи, уходи. Не до тебя, понимаешь.
— Ну хоть полстакашка?
— Ни грамма!
— Ты, я погляжу, хуже моего Евграфа.
Степка ушел.
Лебедев! Ах ты, Иуда Искариотский! Чтоб тебе в огне сгореть или в воде утонуть. Поил-кормил, от Мишки Мыларщикова и Дуката хранил. И вот благодарность — ограбил! В душу наплевал, совестью попустился. Да была ли она у него? Гоголем ходил, в грудь себя бил — столбовой дворянин! Прохвост и подлец! Завалится куда-нибудь в Париж или в самое Америку и будет жить в свое удовольствие, посмеиваться над Аркашкой Ерошкиным: прохлопал золото-то, праведник, борец за святое дело, вот и живи в навозной куче, коль бог ума и сноровки не дал! Дрожи перед Швейкиным да Мыларщиковым, жди своего ненаглядного Ордынского с его беспроигрышной перспективой.
Ерошкин от злобы и обиды приткнулся к стене и заплакал злыми слезами.
Конец шатуна
Отец Кузьмы Дайбова добывал древесный уголь. Уезжал, бывало, Прокоп Климыч в лес весной, когда березки окутывались зеленой дымкой. Забирался в глушь, за Сугомак-гору, а то и за Егозу, ближе к Горанихе. Не один, с артелью. Закладывали сразу несколько кабанов. Рубили сосны, распиливали их на чурки и сооружали особую поленницу, которую наглухо закрывали дерном. Горели чурки не ярким пламенем, а тлели. Не дай бог, если где-то через дерн просочится огонь. Его сразу закидывали землей. Заложат несколько кабанов, дежурят днем и ночью. Томили, а не жгли чурки. Поэтому место, где жгли кабаны, называлось томилками. Отец частенько брал Кузьму на томилки.
Любил мальчик вечера у балагана. Костер раскладывали большой, пламя прыгало до макушек сосен. Темнота пряталась в чащу. Лошади паслись за гранью этой темноты, зато слышные — позвякивали боталами. Мужики рассаживались возле костра — на чурбаках, камнях, прямо на земле, подстелив под себя дерюжку. На лицах дрожит красный свет, путается в бородах и усах. Байки плетут — заслушаешься. Случалось, что Кузьма, согретый теплом костра, засыпал и отец бережно уносил его в балаган.
Иногда приезжали на томилки Седельниковы — Иван Иванович со своим старшим сыном Димкой, ровесником Кузьмы. Сам-то Седельников редко жег кабан, у него другой промысел — зимой он на своих конях вывозил уголь из тайги на завод. С Прокопом Дайбовым у них всегда был договор: Прокоп готовит уголь, а Седельников вывозит. Вот и приезжал Иван Иванович на томилки, места посмотреть, приноровиться загодя, чтобы зимой не блуждать. Мужикам помогал, по лесу шастал — ягоды и грибы собирал, охотился.
Вот уж радовался приезду Димки Кузьма! Тот в лесу, как кутенок в огороде — куда ни сунется, везде зелено! А Кузьма пообвык, навострился. Однажды собрались за смородиной, Кузьма да Димка. Она темные да влажные места любит. Речка Сугомак в кустах ольхи, черемухи и тальника пряталась. В самой-то глуши и росла смородина. Насобирали полные корзины, наелись до тошноты, зубы аж заболели. Вылезли на еланку, такая веселая попалась еланка — ромашками пенится, солнцем залита. Хотели полежать да увидели серых щенят.
— Мить, гляди-ко! — крикнул Кузьма. — Кутеночки!
Их было три. Друг на друга лезли, опрокидывались — играли. Ребята подошли поближе. Кузьма хотел взять одного, а тот ощерил острые клыки, серая шерсть на загривке дыбом встала. Димка оглянулся, и язык у него отнялся. Хотел предупредить Кузьму, что тикать надо, а сам только побелевшими губами шевелит беззвучно. Неподалеку, шагах в пяти, волчица стояла, зубы скалила, хвост поджала — вот-вот кинется на ребят. Наконец Димка совладал с испугом да так завопил, что Кузьма подпрыгнул. И рванули оба прочь, позабыв корзины с ягодами. Миновали еланку, летели через березняк, продирались сквозь чащу, царапая о сучья лица и руки. А когда отдышались, то поняли, что заблудились. Целый день ходили вокруг да около, а на балаган напасть не могли. Да ладно набрел на них невзначай один из кабанщиков.
Долго потом ребята вспоминали тот случай.
Кузьма на завод подался рано, лет четырнадцати. Не по годам рослый и смышленый, он по душе пришелся Савельичу. Прокоп Климыч свалился в постель — паралич разбил. Стал Кузьма в семье кормильцем. Димку отец в литейку не пустил, в помощниках у себя оставил — за лошадьми ухаживать, уголь возить, на покосе пот лить.
После революции Кузьма пошел было записываться в Красную гвардию да перехватил его Мыларщиков: «При мне будешь. Кто у тебя есть еще из дружков? И их давай сюда». Привел Кузьма Димку да своего дружка Ганьку Бессонова.
Вот и стали трое друзей — Кузьма, Димка и Ганька — всем, им уже по восемнадцати — у Михаила Ивановича Мыларщикова вроде бы дружинниками. Куда ни пошлет, идут беспрекословно. Особенно после того, как Михаил Иванович вручил им по револьверу. В каждой дырочке барабана по патрону, итого семь пуль. И еще научил их мало-мальски стрелять. Остальное сами одолеют.
У Димки, правда, заминка вышла. Как-то отец пришел домой взвинченный, он в последнее время часто таким был — это после того, как у них брали лошадь для поездки на село. Попался под руку младший Иван Иванович — получил шлепок по заднице. Увидел Димку за чисткой револьвера, вовсе разошелся:
— Чтоб я больше этого не видел! Хватит путаться в политике!
— Тять, а ты бы не орал, а то Оксану испугаешь.
— Что-о?!
Иван Иванович, разъяренный, схватил с полатей ремень, намотал на руку и на Димку. Тот встал, тоже решительный, готовый постоять за себя. Ростом с отца, плечи, правда, жидковатые, но кулаки — гири.
— Тронешь, тять, уйду из дому!
Отец изо всех сил ударил Димку вдоль спины. Хотя и больно было, но тот не крикнул. Молча собрал револьвер, сунул в карман и ушел. Пришлось Михаилу Ивановичу просить за Димку. Иван Иванович упрямо наклонил голову, на Мыларщикова и не смотрел. Слушал, слушал и спросил с обидой:
— Пошто же вы изгаляетесь над мужиком?
— Бывает, Сашку Рожкова занесло, как сани на раскате, попало ему за это. Теперь всю жизнь, что ли, поминать об этом будешь? Ты уж, Иваныч, Димку не забижай, хороший он парень, а ты его ремнем по спине.
— Это мое дело!
Так они ни о чем и не договорились. Но когда Димка, по совету Михаила Ивановича, вернулся домой, отец не упрекнул его ни словом, ни взглядом и буйство свое больше не показывал. Но холодок между ними остался.
Кузьме с помощью мальчишек удалось выследить Степку Трифонова. Он появился у брата Евграфа, чтобы помыться в бане. Там Кузьма брать его не отважился. Решил проследить за ним, узнать, где он днюет и ночует. В полночь Степка брякнул калиткой, тенью метнулся через улицу и темными переулками направился к перевалочной базе, потом к Депо, оттуда на Сугомакскую дорогу, к окраинным домикам Верхнего завода. Забрался на чердак Анисьиной избушки — жила в избушке на курьих ножках глухая бабка Анисья. Вот, оказывается, где облюбовал себе Степка Трифонов пристанище. В холодное время спал, наверное, в избе, а чуть потеплело — перебрался на чердак.
Собрал Кузьма своих друзей на совет, рассказал про Степкино убежище. Судили-рядили и додумались брать контру сегодня же ночью. Ганька спросил:
— А Михаил Иваныч?
Поскребли затылки. Вроде и сказаться надобно, да уж больно хотелось свою самостоятельность проявить. Они, может быть, и пошли бы к Мыларщикову да некстати к ним прилип Шимановсков. Он приметил, что парни заговорщицки шушукаются, а любопытен он был не в меру, и пристал — возьмите меня в компанию и все!
— Да куда мы тебя возьмем-то? — наивно отводил Кузьма. — Мы на вечерки, а ты ж, дядя Вася, перестарок!
— Э, хлопцы, старого горобца на мякине не проведешь! Да я Сибирь прошел, таких, как вы, насквозь и глубже вижу. Как гляну, так сразу и вижу. Берите меня, берите, лишним не буду. А совет добрый подать могу.
Что будешь делать? Прилип, как банный лист, не оторвешь.
— Ладно, — сдался Кузьма, — может и правда хороший совет даст.
— Только тихо, поперед батька не соваться, а то дело испортишь.
— Ха, батьки! — усмехнулся Шимановсков. — Знавал я таких сопливых батек!
Ночью подкрались к избушке. За дорогой лес чернеет, над ним звезды мигают. Избушка в темноте, как в сказке, будто на курьих ножках. Вот-вот баба Яга-костяная нога на метле прилетит. Кузьма распорядился:
— Ты, Димка, у окна ложись. В случае чего, сам знаешь… Гань, а ты с той стороны, от леса, стереги. Я полезу на чердак, меня покараулит дядя Вася. Слышь, дядь Вась?
