Михаил Аношкин - Кыштымцы
— Пузанов поймет — держи карман шире! — возразил Дукат.
— Пузанов силен не сам по себе, один он ничто, а вот когда за ним обыватель потянется — бед натворить может, — сказал Тимонин.
— Вот ты, Юлий Александрович, предлагаешь аресты, — включился в спор Швейкин. — Предположим, мы это сделаем. Думаешь, кыштымцы одобрят наши действия?
— Непременно!
— Ох, боюсь! Во-первых, это беззаконие. У нас пока вещественных улик нет. Собирались тайно? Собирались. Ну и что? Это еще не улика. Улики еще надо собирать, не пойман — не вор. А арестовать только по подозрению и еще потому, что у нас сила, власть — этим мы только себе навредим. Властью надобно правильно пользоваться. А то у нас некоторые грозятся кое-кому терем по бревнышку раскатать. Было ведь, товарищ Рожков?
— Каюсь, было…
— На Кавказе есть мудрая пословица: не вынимай сабли без нужды, а без славы не вкладывай. Мой сосед Седельников середнячок, таких в Кыштыме немало. Необдуманными действиями можем толкнуть его в союзники к Пузанову. Он уже и сегодня горюет, что англичанам дали под зад: мол, там был порядок, а тут грозятся терем по бревнышку раскатать. Вот и соображайте, что к чему. Можно ведь и в изоляции остаться. Только одно обязательно — бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Так будем голосовать за предложение Дуката или ты, Юлий Александрович, снимаешь его?
— Настаиваю!
Дуката не поддержали. Он в сердцах крикнул:
— Они-то с нами нянчиться не будут! Они-то с нас с живых шкуры спустят!
— А ты не поддавайся! — улыбнулся в усы Баланцов.
Рожков схватил Мыларщикова за рукав, тревожным шепотом спросил:
— Оживет, кум-то мой?
— Спроси чо полегче.
— Вот не везет Гланьке! — мотнул головой Рожков и побежал перехватывать Тимонина, чтоб договориться об усилении охраны динамитного завода.
Ульяна
Ульяна любила ходить на митинги, где выступал. Швейкин. Приходила и в Совет, видела — трудно достается Борису Евгеньевичу. Самую-то мелкую работу и делать некому. Народу бывает полно, а то заседают целыми днями — и поесть-то забывают, и воду-то в графине сменить некому, окурки убрать тоже надо. Женские руки нужны. Вот и решила девушка заделаться добровольным помощником Бориса Евгеньевича. И сразу стала в Совете необходимым человеком.
Ульяна внимательно приглядывалась к Борису Евгеньевичу и в какой-то момент догадалась, что он серьезно болен. Это усилило ее привязанность к нему, а вскоре… Девушка даже испугалась нового чувства, но все равно ей радостно было видеть Бориса Евгеньевича каждый день. Она заметила — в кабинете у него нещадно курят. Швейкин кашлял, глаза наливались кровью от напряжения, а лицо становилось до того мученическим, что у Ульяны сердце разрывалось на части. Тогда она на сером листке бумаги чернилами крупно намалевала: «Курить здеся не полагается!» Приколотила бумагу над столом. Борис Евгеньевич сразу обратил внимание на новинку, улыбнулся и, встав на стул, поправил в слове «здеся» «я» на мягкий знак. И сказал:
— Так-то лучше будет!
Швейкин частенько перехватывал пристальные взгляды девушки и дивился тому, какие у нее чистые и большие глаза и ловил себя на мысли — приятно, что она всегда рядом. Она умела все делать незаметно и основательно. Бывало, оставит кабинет, на столе полный беспорядок. А вернется — на столе прибрано, карандаши на месте и отточены, бумаги сложены аккуратной стопкой. Словом, царит полный порядок. Постепенно Борис Евгеньевич привык к девушке. И вроде даже перестал замечать ее. Только однажды он подумал о ней, как о женщине, когда почувствовал на себе ее взгляд. Круто обернулся. Ульяна зарделась, стеснительно улыбнулась. Тогда он и обратил внимание на необычное выражение ее глаз, увидел, что она хорошо сложена, со вкусом одета. На ней черная юбка, спускавшаяся до самых щиколоток, а талия перехвачена широким лакированным ремнем. Белая блузка отчетливо выделяла округлые налитые груди. «Она же красавица!» — подумал невольно Борис Евгеньевич, радуясь своему открытию. И спросил себя: откуда же взялась в Совете Ульяна? Не иначе Григорий Баланцов прислал из своих заводских. Швейкин с благодарностью подумал о Григории Николаевиче, а при случае сказал ему:
— Спасибо, хорошую помощницу прислал.
— Какую помощницу? — удивился Баланцов.
— Ульяну.
— Нет, братишша, ошибаешься. Я тогда тебе сбрехнул да и забыл, извиняй за это. А Ульяна сама пришла. Разве ты ее не знаешь?
— Нет.
— Вот так фунт изюму! Да это же дочка Ивана Михайловича Гаврилова. Из-за речки который…
— Слесарь? Ну, ну, в шестом году он нам еще револьверы ремонтировал. Помню, как же. Мастер — золотые руки!
— На германской сгинул.
— Да, да, — проговорил Борис Евгеньевич, вспоминая. — А я его сестру Людмилу Михайловну встречал в Бодайбо, ее туда упекли. Вышла замуж за горного инженера, сын, помнится, у нее был. Так Ульяна — дочь Ивана Михайловича? Приятная неожиданность!
— А чо ты вдруг заговорил о ней?
— Да так, к слову пришлось.
— Ну коли к слову, — согласился Баланцов и понимающе улыбнулся.
Борис Евгеньевич нахмурился и сердито сказал:
— Не о том подумал, Григорий Николаевич.
— А ты откуда знаешь, о чем я подумал?
— По глазам вижу.
— Илья-пророк! Ну, а коли о том? Зазорно, что ли? Ты чо, навек бобылем остаться решил? Али в тебе все мужское умерло?
— Давай лучше об этом помолчим, а?
— Давай. Только от этого никуда не спрячешься.
Потом Борис Евгеньевич ненароком вспомнил, что первую в своей жизни листовку он откатал на самодельном гектографе еще в девятьсот третьем году. А привезла эту листовку из Томска Людмила Михайловна Гаврилова, сестра Ивана Михайловича, который был оружейным мастером в боевой дружине, отец его добровольной помощницы Ульяны. Вот ведь как переплелось.
…Ульяна все собрание просидела в уголочке — про нее забыли. Тревожно на сердце от этих разговоров. Но смотрела на Швейкина и успокаивалась. Рядом с ним как-то светлее становится и чувствуешь себя увереннее.
Домой Ульяна вернулась поздно. Мать спала на печке. Вроде и не слышала, как вошла дочь. Но стоило тихонечко скрипнуть половице, как мать очнулась и спросила:
— Уль, ты, что ли?
— Я, маманя. Спи.
Ульяна прошла в горницу, плотно прикрыла дверь и зажгла лампу. Затем достала письмо, которое дал ей Борис Евгеньевич. С волнением принялась читать. Поначалу дрожь в руках унять не могла — любопытно же!
«…Вчера кончился срок моего батрачества, прожил полтора месяца, вернее около двух, так как и праздники (но не воскресенья) в счет не идут, заработав 19 с полтиной. Но зато, ой-ой, как достались эти денежки, и смешно кажется, когда люди работают восемь часов в сутки да говорят — тяжело. Работа работой, да харчи никуда негодны: чай с хлебом, хлеб с чаем, да жареная вода, да картошка — вот вся, почитай, пища. Все-таки работаю, и ни черта не делается, правда, живот от такой работы подтягивает. Ну это в счет не идет. И не так достается косьба, как пашня. Сушит земелька-то матушка, а на первый раз думаешь: велик ли труд за сохой ходить? А как перевернешь десятин десять, так усохнешь, аж, с позволения сказать, штаны держаться не станут. А как подраздумаешь, так невозможно жить здесь: и ни черта не заработаешь, а пропадешь на такой работе да в такой собачьей жизни».
Ульяна с трудом отрывается от письма. Никогда не была в чистом поле, привыкла к горам и лесу. В чистом поле, наверное, раздолье. А как пашут, видела. Отец, бывало, огород сабаном на Сивке пахал. Земля отваливается свежая и черная, с дождевыми червями, а по борозде важно расхаживают грачи, не боятся человека. Девушка силится представить Швейкина за плугом, его усталое лицо. Ничего не получается. Лицо дробится, и вот уже в пахаре она узнает своего отца.
«Ныне, в сентябре, перед самым отъездом из Соколово, отвозил охотников. Семейство большое, живут хорошо, мужиков много. С хлебом убрались рано и поэтому поехали на две недели раньше обыкновенного, раньше всех: цена на белку нынче ожидается хорошая. Ну, а потом другая цель — сохатых подсмекнуть, тоже нынче в цене. Отправляются месяца на два. Четверо — три брата с приемышем. Старик тунгус Николай, прижившийся в деревне с малых лет, и я сопровождаем их. Харчу берут, стало быть, много — на пятерых лошадях везут».
И читает Ульяна письмо, как занимательную книгу. А главное не выдуманный там человек, а хорошо известный ей — Борис Евгеньевич.
Наконец она разделась и, погасив лампу, нырнула под прохладное стеганое одеяло. Закрыла глаза и представила черную чащу леса, которая даже потемнее той, что за Сугомак-горой. И едет по чаще Борис Евгеньевич, сильный и смелый, с рогатиной за плечами. Ласково улыбается и зовет Ульяну к себе. Она рада бы к нему да ноги вроде чугуном налились. Тянет руки ему навстречу, но дотянуться не может. А он едет и едет навстречу и никак не доедет…
