Геннадий Пациенко - Кольцевая дорога (сборник)
— Запомнит, как разорять невинную птицу! — добавила и тетка Мария.
Дело принимало оборот самый что ни на есть неблаговидный: женщины, совещаясь, поглядывали снизу на Вовку, держа бедолагу словно бы на прицеле. Тетка Мария, поднявшая переполох, первая же и высказала Нине:
— Мы, конечно, можем его и не тронуть…
— Вот спасибо, тетя Мария!
— Ты погоди с благодарностью-то! Лучше обещай нам, что завтра же увезешь муженька.
Бабы поддержали:
— Увози его, увози скорее!
— Развел тут пьянство!..
Последнее замечание задело Вовку особенно, от возмущения он чуть было не крикнул, что пили мужики и до него и после будут, но такая справедливость только бы подлила масла в огонь. Самое лучшее — молчать, сохраняя выдержку.
— Пусть посидит, пока милиция не приедет!
Неожиданный довод хорошего не сулил: из милиции, чего доброго, на работу письмо напишут.
— Вишь ты, какой разоритель сыскался! — доносилась снизу бабья разноголосица.
— Увезу я его, ну увезу! — заверяла Нина деревенских теток. — Только вы прежде-то дайте ему на землю спуститься.
— На землю, говоришь?
— А как же везти-то его?!
— Слезет — и опять за свое?
— Не позволю ему, — убеждала Нина, — в доме запру!
Серьезно и дельно будто бы рассуждала жена, как показалось теткам. Гомон приутих: хотелось и верить Нине, и посочувствовать — мало радостного с жернаковским баламутом.
— Значит, увезешь?
— Да сказала же!
— Ладно, договорились. Поверим тебе.
Условия примирения обеими сторонами были оговорены. Тетка Мария отвела от березы пса. Поскольку «пленник» молчал, отошли на дорогу и бабы. Нина, негодуя, ждала Вовку под деревом.
— Ну слезай! — позвала ома. — Заварил кашу, а я — расхлебывай. Предупреждала ведь! Экскаватор шумит — ничего, а тут птица, видите ли, ему помешала, — ворчала жена.
— Запугать вздумали… — косясь в сторону баб, хмыкнул Вовка, едва ступив на землю. — Не дождетесь моего отъезда, до конца лета назло пробуду!..
И как ни убеждала Нина, сколько ни доказывала, ни упрашивала — стоял Вовка Жернаков на своем: теперь-то бабы ему не страшны, голыми руками его не возьмут.
И в тот же день пустился по новой в загул. И неизвестно, сколько бы длился кутеж, не поползи по деревне слух: жернаковского отпускника высекли за милую душу бабы. И будто бы спустили даже портки и секли в самом что ни на есть естественном виде, били по мягкому общеизвестному месту. Пороли бы, наверно, и дальше, да спасла, выручила Нина. Вроде как силой отняла она Вовку и утащила на сеновал, где и лечила потом исполосованные места.
Мужики, кого угощал Вовка, норовили расспросить, узнать, как было — в подробностях и деталях. Вовка, пожимая плечами, отнекивался, но у магазина сочувствующе спрашивали:
— Так как они тебя-то?
— Ничего не было!
Мужики гнули свое:
— Вначале прутьями, говорят, а опосля крапивой. Или наоборот?
— Да перестаньте же!
Вовка белел, багровел, разубеждал мужиков. Те выслушивали, согласно кивали, а погодя немного спрашивали опять:
— Слышь, Вовка, а моя-то там была?
Вовка таращился, готов был кинуться с кулаками. А мужики как ни в чем не бывало продолжали:
— Ты признайся, чья первой затеяла? Если моя, то я ей!..
— Ты только скажи — зададим трепку!
И мужики хмельно грозились, сжимая в доказательство кулаки.
Вовка насквозь видел их: добивались подтверждения. А зачем оно им? Хоть и было-то на деле не так, а разубеди теперь: плачь, кричи, ведро водки ставь — на своем останутся, потому как на поводу у жен идут.
Мужики и смотреть на Вовку начали как-то особо придирчиво, выискивая перемены в движениях и его походке. Подчеркнуто норовили усадить под стенами магазина, подсовывая пустой тарный ящик, на который, боясь гвоздей, Вовка и присаживаться не хотел, уступая место старшему.
Кругом сразу же лукаво и понимающе переглядывались, истолковывая его робость по-своему: больно, мол.
Упорство мужиков в конце концов доконало Вовку. Он перестал бывать в магазине. И тем самым окончательно подтвердил слух: раз прячется, значит, что-то да было. Последние сомнения теперь на этот счет отпадали.
Слух не минул и родителей. От шалостей сына и крепчавших день ото дня разговоров мать с отцом посмурнели. Одна жена не ругала и не корила Вовку.
Как-то с вечера на сеновале, обласкав и растрогав мужа, уговорила его уехать скорее от местной смуты и переполоха. Вовка едва не всхлипнул — доводы Нины задевали душу.
На следующий день, собрав вещи, молодожены незаметно и тихо отбыли в свою грохотливую, с окнами на проезжую часть, городскую квартиру, надеясь в спокойствии провести там остаток отпуска.
Поезда
В юности перед уходом в армию работал Васька Лазарев старшим железнодорожным кондуктором. Работал недолго, но навсегда запомнил свои ночные, вечерние, зимние и летние поезда. До сих пор не забыл и сигналы, которые подавались, когда прицепляли и отцепляли вагоны. Днем он помахивал над головой развернутым желтым флажком, а ночью фонарем с желтым или белым огнем, и это означало — двигать локомотив вперед. У ног — подавать назад. Вверх и вниз — сдать тише. Круговые движения — остановиться…
В восемнадцать лет мало кто попадал на такую работу. На товарняки еще могли взять, а на пассажирские и говорить нечего: требовался опыт. По мнению же Васьки, работа на пассажирских была куда проще: не сцеплять, не отцеплять — сиди и скучай в закрытом тамбуре. Хотя возить людей считалось, конечно же, делом более ответственным.
Знать и делать на товарных поездах следовало куда больше, чем на пассажирских. В обязанности кондукторов входило правильное размещение и крепление автомобилей, тракторов, леса, контейнеров, шпал, колес и разного другого груза, о котором пассажирские бригады имели лишь смутное представление. Кондукторы же товарного обязаны были это знать.
Да если бы только знать! Самим же приходилось на промежуточных станциях формировать состав — отцеплять, прицеплять. Разное делали они на грузовых поездах. И главное было — не допустить, чтобы поезд по их вине выбился из графика.
Не сразу ставили на товарняки. Побывай в учениках, сдай техминимум, а там посмотрят еще, подумают да прикинут — кто учил. От авторитета учителя тоже немало зависело.
Был учитель и у Васьки Лазарева — главный кондуктор Сенька-сибиряк, ездивший на тормозной площадке едва ли не первого вагона. Расцеплял и сцеплял вагоны Сенька играючи. На ходу соединял и разъединял, отключал и подключал воздушные рукава и делал все, как казалось Ваське, очень легко. Он попробовал было подражать ему, но пока безуспешно. Забыл однажды перекрыть тормозной шланг — поторопился за Сенькой — и едва беды избежал. Тугая струя воздуха, выпрямившая стремительно конец шланга, который он пытался разъединить, с такой силой ударила в лицо, что потом долго в себя приходил.
И как же завидовал Васька своему учителю! Ведь Сеньку-сибиряка знали все машинисты, помощники, диспетчеры, дежурные по станциям, к которым он направлялся сразу же, как только поезд вынужденно останавливали. Сенька с ходу требовал, объяснял и, негодуя, дозванивался до узловой.
И как ни странно, несколько станций потом шли «с ходу», насквозную. Везде были у Сеньки друзья. И никто из железнодорожников не обижался на разбитного шумного сибиряка, зная, что шумит и печется тот о деле. Родом Сенька был из Красноярска, работал, однако, в местах столь далеких от своего города, что его иначе как «сибиряком» и не называли. От долгих поездок в открытом тамбуре лицо Сеньки выглядело иссеченным ветрами и выдубленным морозами, остались на нем следы и жары, и холода.
Поездив учеником, Васька сдал вскоре минимум и начал работать старшим кондуктором. Видно, чем-то приглянулся он Сеньке, и тот после практики «вытребовал» Ваську к себе в напарники.
Работали они дружно. Сенька держался с новичком на равных. Случалось, в своей горячности он иной раз пошумит на Ваську, потом, видя, что дело вершится, утихает, не тая зла и недоброй памяти. В рейс они брали с собой пузатые сумки, клали в них еду и делились ею в долгой дороге.
Довелось Ваське сопровождать однажды воинский состав. Его рабочее место было в последнем вагоне на сквозной тормозной площадке со стоп-краном. Никакой аварии в пути следования не произошло, и поезд прибыл точно по назначению. А вот с самим Васькой авария, можно сказать, в тот раз случилась… Тот рейс круто изменил его жизнь — он не вернулся к прежней работе.
Моложе Васьки среди движенцев никого не было. Он гордился тем, что ему так рано доверили сложное дело, но и робел от сознания, что не все еще знал и умел. Поездки выпадали в большинстве ночные. Длились сутки и более, с отдыхом па какой-нибудь узловой станции.
