Ванда Василевская - Когда загорится свет
Ася возмутилась.
— Ну и что ж! Я же говорю тебе, что мы разгрузили целый вагон! И сразу будут развозить, куда надо. Сам начальник станции нас похвалил, а ты что? Дети… Это просто нехорошо с твоей стороны, — сказала она жалобно и серьезно.
— Ну, ну, я ведь не о тебе… Только это слишком тяжелая работа.
— Ну да, тяжелая! А мама могла три месяца грузить дрова каждый день?
— Ты грузила дрова? — удивился Алексей.
— Случалось, — сказала она спокойно.
И Алексей вдруг вспомнил, что он еще ни разу не спросил ее, что она делала эти годы. Эвакуация… Как будто одно это слово все объясняло. Но каково же его содержание?
— И тогда было похуже, — щебетала девочка. — Был такой мороз, такой мороз, что прямо не знаю… Я уж думала, что дом потрескается от мороза. Тогда мама как раз и отморозила ноги. И доктор сказал, что нужно ан-ан-ту… Мама, как это слово?
— Ампутировать.
— Вот-вот, антутировать пальцы, но потом обошлось, и мама тогда привезла на санках много-много дров, и мы затопили печку, и было так жарко… Чудные галушки, правда? Ты любишь галушки? И я тоже…
— Это, видимо, наследственное…
— Наследственное? У нас в классе Степа побил одного маленького, так Бим-Бом сказал, что это наследственное. Почему?
— Понятия не имею.
— Видишь, какой ты… А Мара говорит, что ее папа, так тот все знает. Мара — это моя подруга.
— Ешь, доченька.
— Я ем, мама, а можно оставить немного галушек? Знаешь, Дуня нашла щеночка такого маленького, и у него перебита лапка, и он теперь у них. Я отнесу ему немножко.
— У Демченко? — заинтересовался Алексей.
— Да, да. Этот щенок утром скулит и всех будит. И у него такой ужасный аппетит, что как наестся, так у него пузико, как барабан, лежит и только сопит, а через минуту опять просит есть. Такой черненький-черненький.
— Пойдем вместе к Демченко, он меня приглашал.
— Вот замечательно, я покажу тебе щенка. Профессор говорит, что он грязнуха, но ведь он еще совсем маленький, да? А потом он научится, правда?
— Наверняка, — ответил Алексей. Он думал не о щенке, а о Людмиле. О Людмиле, которая где-то далеко-далеко грузила дрова, тащила их на санках и отмораживала себе ноги. Что еще она там делала? Что это были за годы? Но теперь уже даже неловко спросить. Они уже больше месяца вместе, а он до сих пор ничем не поинтересовался. Да, а теперь уже поздно спрашивать, — теперь еще и это ляжет между ними неприятной тенью. Впрочем, терять уже нечего. Уже ничего нельзя было спасти и исправить, да Алексей вовсе и не стремился к этому.
Лишь теперь он заметил несколько седых волос в гладко причесанных волосах жены.
— У тебя седые волосы, — сказал он и опять пожалел о сказанном.
— Есть, — спокойно сказала Людмила. — Ты только сейчас заметил?
В ее тоне не было упрека, скорее легкая насмешка. И Алексею снова стало неловко.
— Ну как, дочка, идем в гости?
— Хорошо, только подожди, я эти галушки… Мама, можно в этот горшочек?
Она взяла отца за руку.
— Ты, осторожно, здесь скользко на лестнице. А знаешь, когда война кончится, здесь будет свет, не веришь? Смотри под ноги, а то тут можно наступить на какую-нибудь гадость. Ты лучше иди за мной, я каждый день хожу к Дуне и знаю, как пройти. А ты у них еще не был?
— Нет.
— Вот видишь, а у них очень хорошо. Только в будние дни никого нет, один профессор и Дуня. А в воскресенье все дома и страшно весело. Знаешь, ее тетя играет на гитаре и поет. Мама у нее недавно умерла, а папа на фронте. А они все работают, как мама, а Дуня остается с профессором. Это ее дедушка. Понимаешь? И он готовит обед, можешь себе представить? И знаешь, когда он чистит картошку, то надевает очки, вот честное пионерское. Не веришь?
Радостный писк был ответом на их стук в дверь. В дверях появилась девочка меньше Аси.
— Я принесла галушек для щенка, смотри-ка, полный горшочек…
Девочки исчезли. Алексей на мгновенье нерешительно остановился в темной прихожей. Но дверь приоткрылась.
— Это вы, Алексей Михайлович? Пожалуйте, пожалуйте. У нас тут тесно…
Комната была полна людей, по крайней мере так показалось Алексею в первый момент.
— Познакомьтесь.
Он пожимал кому-то руки, здоровался и с облегчением сел, наконец, на указанное ему место.
— Налей, налей, Соня, гостю, — распорядился профессор.
— Нет, нет, я только что обедал.
— Ну, тем лучше… Закладку сделали, а то у нас с закуской не очень… Выпейте с нами чаю, Алексей Михайлович.
После чаю компания стала расходиться.
— Вы, папа, дома будете?
— Разумеется, куда ж мне?
— А то мне нужно…
Молодая красивая женщина, как оказалось, именно играющая на гитаре тетка, собиралась в концерт. Кто-то шел к знакомым… Комната быстро опустела. Из кухни доносилось щебетанье играющих со щенком девочек.
— Не очень светло… А тут керосин такой, только трещит и коптит… А я вам хотел показать, Алексей Михайлович.
— Нет, нет, еще светло.
Профессор рылся в грудах полотен и бумаги, сложенных на сундуке.
— Тесно у нас, вот я уж здесь… Сейчас покажу вам разные наброски… вот.
Алексей взял в руки маленькую картинку. Откинутая светлая головка. Полуоткрытые губы, цветной платок соскользнул на плечи. Чарующая девичья улыбка.
— Вот еще.
Юношеская голова, торс гладиатора. Волосы откинуты назад, глаза устремлены в неведомую даль.
Профессор откладывал наброски. Алексея захватывало обаяние этих маленьких картинок. От них веяло чем-то близким, своим, чистым и ясным. Он невольно взглянул на увядшую, старческую руку профессора.
— Маленькие все, места здесь нет… Мольберт и то поставить некуда… Но это только наброски… Потом будет большое полотно, очень большое — «Победа». А сейчас только наброски. Собираю разные типы, и так, по памяти… наших людей. А потом большое полотно, чтобы видно было. «Победа»… Позднее, конечно, можно будет достать и полотно и краски, а то теперь с красками… Вот еще набросок… Я хотел бы, чтобы пели, чтобы видна была песня, понимаете? Чтобы всякий, кто увидит, понял, что поют, не только потому, что рты открыты. В самой картине должен быть ритм… Такой ритм, чтобы был слышен мотив и чтобы не нужно было подписывать, чтобы всякому было ясно, что это означает именно победу — нашу победу, и песня, песня жизни, нашей жизни, которая побеждает… Большое полотно.
Вбежали девочки.
— Дедушка, я выведу щенка, ладно?
— Не нужно, он гулял сегодня. Уже темнеет, посиди лучше дома. И гостья у тебя.
— Так ведь я с гостьей!
— Нет, нет, лучше не надо…
— Ну, мы будем играть с ним в кухне, — решила Ася, и старик обрадовался.
— Очень я беспокоюсь, когда она одна выходит, — сказал он Алексею. — Глупо, разумеется, я понимаю и все-таки беспокоюсь. Такая маленькая, кто-нибудь может толкнуть, упадет, машины ездят…
— Вы сами ее воспитываете?
Старик смущенно улыбнулся.
— А кому же еще? Все работают, с утра до ночи никого дома нет… Приходится вот мне. Так и живем вдвоем. И, знаете, очень хорошо. Девочка умненькая; когда я работаю, она никогда не мешает, знает, что значит писать. И я ей все показываю. Когда ей нравится, я уж знаю: это то, что надо. А если нет — я смотрю и думаю: кто прав? Старый профессор или маленькая девочка? И представьте себе, что чаще оказывается — маленькая девочка!.. Да, да, дети — это очень интересные создания, очень.
И Алексей вдруг увидел в улыбающемся лице старого человека столько детского, что удивился. По-детски смотрели его чистые выцветшие глаза, и сама улыбка, слегка смущенная, тоже была детская.
— Вот тут еще наброски. Это Дуня.
Сходство было разительное. С листа прямо в лицо Алексею смотрели внимательные, спрашивающие глаза девочки.
— А вот, узнаете?
— Конечно, — обрадовался Алексей.
Это была Ася с ее зеленоватыми глазами, со светлыми косичками и даже с пятнышками веснушек на носике.
— Как похожа!
— Правда, похожа? — по-детски радовался профессор.
— А там?
— Это старые вещи. Разные иллюстрации. Я ведь иллюстрировал журнал и, книжки, теперь вот собрал здесь, что удалось. Многое пропало, немцы сожгли. Теперь друзья приносят иногда, что там у кого сохранилось. Приятно иногда взглянуть, вспомнить, как работал над тем, над другим…
— Сколько вам лет, Андрей Федорович? — спросил Алексей.
— Лет? Лет много — семьдесят два года летом стукнуло. Да, семьдесят два.
— И столько еще работаете!
— Отчего же не работать. Есть ради кого работать, есть ради чего работать. Глаза еще ничего, да и руки… Так-то она дрожит, а когда возьму кисть или карандаш, ничего, двигается уверенно. Тесно только, но обещали квартиру. А когда война кончится, может, и мастерская будет.
— Да, да, — машинально подтвердил Алексей.
Профессор только теперь заметил, что в комнате стемнело.
