Виктор Савин - Чарусские лесорубы
— Гляди-ко, гляди-ко что! А Сережкина пила разве не техника?
— Техника, только устаревшая.
— На-ко, года три поработала и устарела! Раньше испокон веку в лесу топором да поперечной пилой работали — и ничего, не жаловались, а тут, на-ко ты, вон какая машина, по шестьсот деревьев в день валит — и устарела! Сережка говорит, он за год со своим помощником больше сорока тысяч кубометров с корня валит, сто поездов отвозят его древесину по железной дороге, а ты болтаешь — устаревшая пила. Не болтай-ко ты, не болтай, Степан Игнатыч! Может, вместе с Чибисовым на Сережку недовольство поимел или сам накляузничал начальству на парня и теперь выдумываешь — нехорошая у Сергея бензиновая пила? Скажи по совести, чем тебя Сережка не уважил? Сено он тебе косить помогал, работал у тебя на покосе не меньше, чем другие. И в праздники, и вечерами после работы. Огород полоть я к тебе ходила, со скотиной убиралась, когда твоя жена недомогала. Мы ведь с тебя ни копейки денег не взяли. Что тебе еще надо? Есть ли у тебя совесть-то?
— Есть у меня, Пантелеевна, совесть, без совести не живу! — обиделся Голдырев. — На Сергея я не сержусь и на тебя тоже. Спасибо вам, выручали в горячую пору! И еще, я думаю, в помощи мне не откажете. К вам у меня самые наилучшие чувства. Я ведь не деревяга, не пенек, не чурка — добро помню. Нет моей вины в том, что отбирают пилу у Сергея. Не виноват в этом и Чибисов. Большое дело затевается на Водораздельном хребте. Весь лес, какой стоит на склоне близко к пережиму горы, куда хотят пускать Глухую Ильву, за нынешнюю зиму велено очистить. А ведь его корова языком не слизнет. С одной Сергеевой моторной пилой тут делать нечего. Будут поставлены три электростанции, а от каждой станции начнут работать по четыре электрических пилы, как пустят все сразу — только лес застонет… Тут, Пантелеевна, надо соображать, что к чему.
Во дворе мимо окошка промелькнул Ермаков.
На крыльце послышался частый топот: парень обивал с сапог пыль-грязь, с шумом прошел по сеням, распахнул дверь и, нагибаясь, чтобы не задеть о верхний косяк головой, перешагнул через порог.
Это был видный парень с бойкими веселыми глазами, загорелый, крепкий.
— Вот и я! — он снял фуражку, повесил ее у порога. — Можете поздравить: сегодня установил новый рекорд — семьсот хлыстов!
Мать хотела улыбнуться ему, но вместо улыбки у нее выступили слезы. Она торопливо ушла в кухню, забрякала посудой.
— Что у вас случилось? — спросил Сергей, садясь на лавку рядом с мастером, поглядывая то на мать, то на Голдырева. — Слышал, о чем-то громко разговаривали, а как зашел — будто воды в рот набрали? Заговор, что ли, какой?
— С новостью к тебе пришел, — сказал мастер.
— Какой?
— Пилу у тебя забирают, передают на Моховой участок.
— Аха, как раз, отдам! Шел сюда, так думал, кому бы отдать… А вот этого не хотите — комбинацию из трех пальцев? Кто это выдумал отобрать пилу у Сережки Ермакова?
— Распоряжение начальника лесоучастка.
— Чибисова? Получит он от меня пилу! А спросить его: отдаст он кому-нибудь свою жену?
— Сравнил тоже, Сергей: то жена, а это вещь, железина.
— Это моя-то пила железина? Сказал бы я тебе, кабы мамы тут не было! Хороша «железина», которая, можно сказать, одна обеспечивает лесом десяток новостроек.
— Пила без твоих рук ничего не сделает.
— А мои руки без пилы тоже ничего не стоят.
— Тебе новую дадут, электрическую.
— Спасибо! К этой я привык, приноровился, она меня не подведет. А электрическая пила — штука капризная. Я слыхал про нее. Захочет — повезет, не захочет — сиди возле нее, плачь… Нет уж, пускай другие электропилами работают, а я со своей бензомоторкой не расстанусь. Понадобится, так до самого министра дойду, он не позволит обижать передовиков производства… Это видал?
Ермаков достал из кармана брюк серебряные часы, отколупнул ногтем заднюю крышку и сказал:
— Читай: «Передовику лесной промышленности СССР Сергею Ефимовичу Ермакову за отличную работу. Министр лесной промышленности Орлов». Видал?! А хочешь отобрать у меня инструмент, которым, я работаю.
— Я тут ни при чем, — сказал мастер. — Я человек маленький. Мне дали распоряжение, я передаю тебе, а ты как хочешь. Иди разговаривай с Чибисовым.
— И пойду! — срываясь с лавки, сказал Ермаков, схватил свою фуражку, хлопнул дверью и побежал к конторке мастера.
— Сергей, а ужинать? — крикнула в окошко мать.
— Я к телефону, — ответил сын.
— Ну и кипяток! — сказал мастер, направляясь к двери.
Скоро Сергей вернулся; швырнул фуражку на кровать, прошел в передний угол за стол.
— Дай, мама, поесть. Я сейчас в Чарус пойду.
— Куда-а? — переспросила мать.
— В Чарус пойду, к директору… Ищут дурака, чтобы свой инструмент отдал.
— Куда же ты, Сереженька, на ночь глядя пойдешь? Народ теперь тут разный появился. Через Новинку ведь идти-то, а там, сказывают, всякие люди понаехали. Поспи, а утречком я тебя разбужу… Знамо, поддаваться им не надо. Гляди-ко, парень инструмент берег, холил, а теперь отдавай кому-то. Не уступай, сынок! Ежели что, так я сама письмо в Москву напишу, все равно разберут мои каракули и помогут нам. На свете не ты один. Пускай другие возьмут новые пилы, раскумекают, где что у них, где какая гайка, в чем душа держится, как ты доходил до всего, да и работают на славу. Зачем тебя переучивать?
— А знаешь что, мама?
— Что, сынок?
— Если у меня ничего не выйдет, вместе с пилой пойду работать в Моховое.
— Иди, сынок, иди, на то благословение даю!
— За свой дом нам нечего держаться.
— Верно, Сережа, за свой дом держаться нечего.
— Там новый построим.
— Новый построим, лесу кругом хватит. Пила будет с нами, и нам больше ничего не надо.
К окнам подошла с балалайкой ватага парней и девушек.
— Сережка, айда в клуб!
— Баян бери! — послышались голоса.
— Не пойду! — сказал Ермаков и закрыл окно.
Достав новый праздничный костюм и голубую шелковую рубашку, парень начал переодеваться.
— Обожди, Сереженька, до утра, — опять стала уговаривать его мать.
— Все равно зря проваляюсь на кровати. До сна ли теперь? Пила-то у меня лежит в лесу, под елкой, и не подозревает, что ее ожидает. Завтра люди придут в лес, а она, как сирота, будет лежать под брезентом, под пихтовыми ветками.
И он шумно вздохнул.
17
К Новинке Ермаков подходил уже в темноте. Впереди за деревьями засверкало множество электрических огней. Новые большие дома издали казались двухэтажными пароходами, плывущими один за другим среди лесистых берегов.
Сергей вспомнил небольшой городок на берегу полноводной Камы, старенький домик на окраине с подгнившими углами, с развалившимися завальницами. Зимой в домике было холодно, неуютно, на окнах на целую четверть намерзал лед. Чтобы протопить железную печку, поставленную среди избы, ему с матерью приходилось с санками ходить в лес и рубить там пеньки, посохшие сучья, пурхаться в снегу. Вернувшись со смольем и хворостом, они окоченевшими руками торопливо растапливали печку и садились возле нее отогреваться. Печка топилась с шумом, постукивая неплотно закрывавшейся дверкой, быстро раскалялась, делалась красной. В избе сразу становилось жарко, окна начинали синеть, оттаивать, вода с них текла прямо на прогнивший пол. Мать доставала из голбца картошки, разрезала их на ломтики, подсаливала и клала на раскаленную печку, они быстро начинали поджариваться, их перевертывали ножичком, а затем начинали есть без хлеба; печеные картошки казались необыкновенно вкусными. Как-то мать размечталась. Поглядывая на сына в больших подшитых валенках, она гладила его взлохмаченные светлые волосы и говорила:
— Скоро ты, Сереженька, вырастешь большой, будешь работать, и мы избавимся от нужды. Женю тебя, и тогда мне можно умирать спокойно.
— А зачем тебе, мама, умирать, когда мы станем хорошо жить, — возразил мальчик. — Я, как закончу четыре класса, пойду работать на завод, поступлю учеником в столярный цех.
— Почему в столярный, а не в механический? Отец-то твой когда-то работал токарем?
— Из столярного цеха можно приносить стружки, обрезки досок, и нам с тобой не надо будет ходить с санками в лес.
— Если поступишь на завод, нам дрова с завода привезут. Выпишешь в конторе, тебе и привезут.
— Мама, а ты никогда-никогда не работала на заводе?
— Нет, сынок. Когда я была маленькой, как ты, меня родители отдали в работницы к богатому мужику. Мы жили в деревне. Мужик и его жена были злые-презлые. Я чертомелила на них в поле, на огороде… Приду, бывало, как пьяная, руки-ноги отнимаются, стараюсь до подстилки скорее добраться, ни есть, ни пить не охота. Перед революцией я у них надсадилась, стала чахнуть, сделалась, ровно щепочка, тоненькая да желтая. Держать уж меня такую не стали, за всю мою работу дали мне юбку с кофтой, ботинки с ушками, шалешку старенькую, да и выпроводили за ворота.
