Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй
Сначала все было шито-крыто, а потом как-то фрау Эльза накрыла меня с Гертрудой. Шуму было! Мало того, пожаловалась, идиотка, на меня начальству. Правды, конечно, не сказала — разве может руссише швайн бесчестить чистопородных ариек? — сказала, что работаю, мол, плохо, ворую, пью, веду опасные разговоры.
Ну, приехали за мной из гестапо, а Эльза тут в слезы. Не отдам, кричит. Нет, ребята, баб не поймешь по обе стороны фронта. Так она выла и стонала, что гестаповцы даже подозревать ее стали, хотели кокнуть меня для ясности, да раздумали.
Вот так я и попал, как кур во щи, — грустно закончил он свой рассказ.
Парень этот, хоть и был на вид раз в пять здоровее других заключенных, быстрее всех стал «доходить». Чувствуя приближение конца, он, как за соломинку, ухватился за предложение власовцев. Почему-то он не решался пойти на это в одиночку и поэтому бесконечно уговаривал Коспана.
Доводы его порой звучали убедительно. Коспан заколебался. Как-то ночью он забрался на нары к Гусеву и рассказал ему о предложении толстомордого.
Гусев резко поднял голову. Глаза его блеснули.
— Ты это серьезно?
— Другого-то выхода нет...
— А это, по-твоему, выход? Остроумней ничего не придумала твоя башка?
Коспан рассердился:
— Ты думаешь, что я предателем решил стать? Как только возьму в руки оружие...
— Не пори хреновину! — грубо оборвал его Гусев. — Думаешь, немцы глупее тебя? Да там тебе по... свободно не дадут.
Он замолчал. Коспан чувствовал, что дрожит от ярости и сдерживается, чтобы не наговорить лишнего своему другу.
— Заруби себе на носу, Коспан, — заговорил он наконец, — уже сам факт, что ты принял оружие от врагов Советской власти, никогда тебе не простится. Думал я, что ты нормальный человек, да, видно, ошибся.
После этого разговора отношения их сильно разладились. Гусев перестал разговаривать с Коспаном, делал вид, что не замечает его. Коспан понимал, что Гусев абсолютно прав, и очень страдал.
Между тем Гусев не терял времени даром.
— До чего же вы наивные, ребята, — говорил он колеблющимся. — Думаете, от хорошей жизни немцы с нас штаны сдирают? По всем признакам видно — скоро им капут. Интересно, какой нормальный здравомыслящий человек в такое время поступает в армию предателей? Пошевелите-ка мозгами.
Бесконечно тянулись однообразные тягостные дни плена. Днем камни, кирка, крики надзирателей. Ночью сонь, тяжелое дыхание товарищей, стоны. Боль, усталость, голод — вот и все ощущения.
И вдруг начались перемены. Группу пленных поздоровее отправили на завод. Завод этот точил какую-то деталь — изогнутую стальную чурку. Для чего она предназначена, не знали даже немецкие рабочие.
Коспан и Гусев работали на погрузке, таскали огромные ящики с деталями. Работа была неимоверно тяжелая, но все-таки случались паузы, когда можно было разогнуть спину.
Гусев все время крутился среди немецких рабочих, с невероятной ловкостью оперируя своим более чем скромным немецким. Коспан заметил, что немецкие рабочие начинают сдержанно улыбаться при виде разбитного русского парня. Некоторые даже тайком от эсэсовцев угощали его сигаретами. Особенно часто это делал один старик. Лицо у старика было красное с синими паучками на щеках и носу, что явственно свидетельствовало о повышенном интересе к горячительным напиткам. Он вообще, этот старик, довольно дружелюбно поглядывал на пленных...
Однажды Коспан и Гусев несли вдвоем тяжелый ящик с деталями.
— У тебя какой размер обуви? — неожиданно спросил Гусев.
— Сорок четвертый. А что?
— Ничего себе ножки! Лучше бы голову себе завел такого размера. Чего рот разинул? Сапоги тебе хочу заказать, да вот где столько кожи достанешь...
На следующий день старый немец спрятал в условленном месте пару ботинок, брюки и сапоги...
Майскому дню не было конца. Солнце томительно долго поднималось к зениту, а там и совсем застряло. Коспан мучительно боролся со сном. Он боялся захрапеть. Дома от его храпа дрожали стекла. Все-таки усталость взяла свое, и он погрузился в забытье.
Очнулся он от какого-то неясного, еле слышного звука. Прислушавшись, понял, что это шаги. Легкие, быстрые, словно шелестящие, шаги приближались к нему. Вдалеке женский голос что-то сердито прокричал. В ответ послышался совсем близко детский смех, похожий на колокольчик.
Коспан осторожно раздвинул кусты. Впереди, шагах в десяти, паслась та самая бурая корова с белыми полосами. К ней по траве бежал светловолосый мальчуган в коротких штанишках. Его догоняла худая женщина в бедном сером платье.
Мальчик подбежал к корове и схватил ее за хвост. Разбухшая на весеннем приволье корова даже не шелохнулась, только чуточку повернула голову. Мальчишка, упираясь пятками в землю, изо всей силы тянул ее за хвост. Подбежала женщина. У нее было усталое лицо. Она взяла мальчика за руку, отругала, шлепнула. Мальчишка смеялся. Потом они мирно пошли к селу, погоняя впереди себя корову.
Эта мгновенно промелькнувшая картина была как толчок в сердце. Он чуть не заплакал от жалости к своей маленькой, такой далекой отсюда семье. Два самых близких ему нежных и беспомощных существа... Муратик... Жанель...
Вспомнилась сцена прощания. Ох уж эти казахские обычаи! Он не решился на людях обнять свою милую. Он мог бы обнять ее тогда в последний раз.
Неужели в последний раз? Неужели больше никогда он не положит руки на ее худенькие плечи, не подбросит в воздух Мурата? Должно быть, они считают его погибшим. Что с ними сейчас?
От бессилия он заскрипел зубами, уткнул лицо в ладони и обнаружил, что ладони стали мокрыми. Он не заметил, как начал плакать, а теперь, заметив это, больше уже не мог сдерживаться и разрыдался. Это были его первые слезы за время войны, и теперь они лились освобожденным потоком, словно все эти годы скапливались в каком-то резервуаре. Он всхлипывал и дрожал от жалости, ярости и бессилия.
Потом ему стало стыдно. Пройти через все, что пройдено, бежать из лагеря, поставить на карту жизнь — и теперь плакать, как баба, только из-за того, что мимо пробежал пятилетний мальчуган! А впереди сотни километров густонаселенной враждебной страны, где шагу нельзя ступить, не задев кого-нибудь плечом. Впереди линия фронта.
Он сжал зубы и поклялся себе, что не пикнет, даже если его будут живьем резать на куски...
Тучи на западе снова сгущаются. Тонет в них закатное солнце. Быстро темнеет.
В густеющих сумерках Коспан гонит отару к гряде невысоких холмов. Он хочет до наступления темноты найти за ними место для ночлега.
Отара тяжело перекатывается через гряду. Коспан съезжает вниз и вдруг краем глаза замечает на голубоватом снежном фоне какой-то промельк. Он оборачивается и совершенно отчетливо видит трусившего по противоположному косогору волка.
Только этого еще не хватало! Вскрикнув, Коспан бросает Тортобеля в погоню, но вовремя одумывается. Все равно его не догнать, а коня запороть можно.
Хищник бежит с совершенно безразличным видом, словно по очень важному неотложному делу, как будто даже не замечает отары: мало ли, мол, овец гуляет по степи. Одним махом он перепрыгивает через бугор и скрывается.
Коспан тревожно смотрит туда, где скрылся волк. Он знает повадки этих тварей, знает, что волк так просто не уйдет от добычи. Это, должно быть, «белая бестия» обернулась теперь волком.
Хочешь не хочешь, но ночевать придется здесь. Надо бы костер развести, но в окрестности не видно ни одного кустика.
Подвесив к луке седла соил — длинную дубину, Коспан в темноте объезжает отару, чутко прислушивается к ночи.
Вокруг ни звука, только мерно дышат овцы. Они лежат на снегу, плотно прижавшись друг к другу. Бескрайняя степь сузилась теперь до размеров небольшого пятна размытого мутного света. За этим пятном плотная стена мрака. В любую минуту из этого мрака могут выступить горящие точки волчьих глаз...
По пятам за ним неслась огромная, как волк, овчарка. Коспан лавировал среди деревьев. Совсем близко стучали выстрелы. Пули с треском разрывали кору берез. Он уже чувствовал за спиной близкое дыхание собаки, он прекрасно понимал, что спасения нет, но продолжал бежать, петляя и перепрыгивая через кусты. Надо было увести погоню как можно дальше от Гусева.
Последний миг, последнее усилие. Он бросается за дерево, но овчарка настигает его, впивается в ногу, обрывает штанину вместе с куском мяса.
Очнулся он через сутки. Долго бессмысленно глядел в темный потолок. Наконец до него дошло, что это он, Коспан, что он здесь где-то... Тело не давало о себе знать — ни тяжести, ни боли.
С трудом ему удалось скосить глаза. Он осмотрелся и понял, что находится в цементном мешке одиночной камеры. Сжав зубы, он попытался повернуться на бок. Только для того, чтобы почувствовать свое тело.
Тело не послушалось его. Ему почудилось, что оно лежит немного в стороне. Он потерял сознание.
Очнувшись вновь, он подумал, что скоро его убьют. Убьют уже окончательно. Эта мысль принесла облегчение.
