Глеб Пакулов - Глубинка
Свесив из теплушки ноги, чернявый матрос рвал на коленях старенькую гармошку-хромку, серьезно орал в лицо окаменевшей подруге:
Не ревнуй ты, дорогая,
ревновать неловко!
У меня теперь мила́я —
меткая винтовка!
Взвизгивала, хрюкала гармошка, малиново выпячивая ребристый бок. Топталась у теплушки веселая вдовушка Капа Поцелуева.
— Куда вы, мальчишечки? — озорно кричала она. — Оборону от япошек мы тут держать станем, бабы, что ли?
И сыпанула стесанными каблуками туфель по утрамбованному, заляпанному мазутом гравию дробь чечетки. Белые кисти камчатой шали припадочно хлестались на груди о черный бархат жакетки.
Пригревает солнце бок,
разыгралось солнце!
Смотрят немцы на Восток,
смотрят, ждут японца! —
частила она, откинув голову и ладно пристроив голос к гармошке. Ноги выделывали такого черта, аж брызгали из-под каблуков камешки, пулями щелкали по рельсе.
— Жги-и! — подзуживали матросы.
— Даешь яблочко!
— Не смо-ожет!
Капа перестала плясать, медленно, от матроса к матросу, повела синими глазищами.
— Вы там воюйте как следует, — попросила она, убирая со лба волосы и скалывая их на затылке гребенкой. — А мы тут все сможем. И яблочко спляшем, как встретим с победой.
Котька протискался к теплушке на огненный чуб. Старшина с нашивками комендора стоял, касаясь головой проема, и хмуро смотрел вдаль поверх бескозырок. Никто не кричал ему последних напутствий, не обнимал.
— Дядя-а! — пробил сквозь гомон свой голос Котька. — Возьмите на дорожку, мать просила!.. Дядя-а!
Испуганно заголосил паровоз, эшелон дернулся, заклацал буферами, и людской рев ударил прибоем. Котька пошел рядом с теплушкой, натыкаясь на женщин, подныривая под руками.
— Это тебе, дядя-а! — вопил он, протягивая четвертинку. — Возвращайтесь скорей!
Комендор смотрел на него недоуменно, хмурил брови, ничего не разбирая из-за шума.
— Да что же вы-ы, берите-е! — надрывался Котька. — Возвращайтесь, я вас встречать стану-у!
Комендор потыкал пальцем в Котьку, потом себя в грудь и начал суматошно расталкивать флотских.
— Погодь, братва! — сияя, требовал он. — Пустите! Мой парнишка! Меня провожает!
Он дотянулся до четвертинки, взял и не глядя сунул ее назад кому-то. Тут же стащил с головы бескозырку и завозился над ней.
— Братанам Сереже с Костей привет передайте! — все прибавляя шагу за набирающей ход теплушкой, наказывал Котька, совсем не думая, знает матрос их или не знает. Раз на фронт едет — встретятся.
Комендор кивал огненной головой, потом протянул к нему загорелую руку с синим накрапом татуировки. В пальцах его на ветру полоскалась черная ленточка.
— Держи, братка! — он подмигнул мокрым глазом. — Большим вырастай, понял? Учись как следует, понял? Вернемся — отчета потребуем!.. Серега, говоришь? Костя? Добро-о, переда-ам!
Котька отставал. Уже издали донеслось:
— Носи и помни-и, братишка-а-а!..
На фронт Котька провожал впервые. Братья призывались на службу до войны, и отъезд их был радостен. Теперь провожание было не то: тревога как бы высушила лица людей. Она жила в глазах, делала взгляд напряженным, выжидающим, таилась в складках утончившихся губ.
Все дальше убегал эшелон, увозил чужого человека, а казалось, брата, большого и доброго, увозил. Сквозь слезы глядел Котька на ленточку, читал золотом оттиснутые, четкие, но ставшие расплывчатыми буквы:
— М-о-н-г-о-л, — шевелил он губами. — К-А-Ф.
«Мать поклониться велела!» — вспомнил только теперь и вслед последней теплушке, которую раскачивало и бросало на стыках, поклонился поясно раз, другой, неумело и быстро.
— Цё, наколол тебя флотский? — коршуном налетел Ванька Удодов. — Я же ботал вам — мне несите! Я бы не продешевил. А он бегит, бегит, сует на ходу, фраер. Радуйся, что хоть ленту отвалили, а могли бы во-о! Глянь, мне за так дали, уметь надо, рохля.
Ванька выпятил пузо, опоясанное черным ремнем с латунной якористой бляхой. И столько было в глазах и позе Удода презрения к нему, рохле, что Котька, не думая, что с ним сделает Ванька, ударил обидчика. Удод попятился и, не успев разозлиться, удивленно смотрел на маленького ростом Котьку.
— Ты цё, шпана, сдурел? — цедил он сквозь зубы. — Я вам советую бэрэчь свои патреты!
— Бляху сканючил и вылупаешься! — ощетинился Котька. — Барыга ты, вот кто! — Он сплюнул и пошел наискось через сортировку, плотным бочонком скатывая флотскую ленту с надписью: «Монгол».
Этот монитор-плавбатарею знали мальчишки всего города и предместий. Широкий, он как утюг буровил Амур и протоки. Еще издали завидев его, они весело сыпались в воду, и то-то было радости, когда мощная волна подхватывала их и, взгромоздив на вспененную горбину, мчала к берегу, на котором суетились мужики, выволакивая подальше на сушу легкие лодчонки.
Теперь Котьке подумалось, что «Монгол» и другие корабли поставят к пирсу на базе флотилии и они будут стоять, ждать, когда матросы отвоюют с фашистами и вернутся назад. Он подумал так, не ведая, как не ведали сами матросы, что сюда они больше никогда не вернутся. На смену им из учебных экипажей придут на базу другие, пополнят поредевшие команды, и корабли как ни в чем не бывало будут по-прежнему накатывать на берега желтые волны. А эти, умчавшие на запад в расшатанных теплушках, поднимутся в атаку, пойдут стенкой во весь рост, надвинув на брови бескозырки, и густо-густо испятнают подмосковный снег черными бушлатами. И будет пламенеть на снегу кистью рябины тугой чуб старшины-комендора, пока не заметут его метели.
У пожарного сарая на Котьку налетел Ходя с прижатой к груди бутылкой. Сквозь плохо заткнутую пробку сочился самогон, вонял жженой картошкой.
— Мала-мала шибко опоздала, — хныкал он. — Уй, Ванька Удода сюда ходи!
Подбежал Удод, полоснул взглядом по Котьке, заорал на Ходю:
— Пригреб! Здрасте! А они — ту-ту! Тебя не подождали! Эх, сколько бы добра наменяли. Все равно давай!
Он выхватил из рук Ходи бутылку и тут же быстро присел, прячась от кого-то за Котькиной спиной. Ходя попытался отобрать бутылку, но Ванька сунул ее под ремень, прикрыл подолом рубахи и выпрямился как ни в чем не бывало. К ним подходила Вальховская, вернее, ее вела под руку Вика, а та только переставляла ноги, шла осторожно, как после тяжелой болезни.
Ребята посторонились. Каблуки Марины Львовны отстукали по доскам, переброшенным через канаву от паровозной водоразборки, замерли возле парнишек.
— Как вы быстро вырастаете, мальчики. — Учителка глядела на них ярко-карими, будто накаленными изнутри, глазами.
Что ей ответить, они не знали, да и чувствовали — не ждет она от них ничего. Стояли сгорбившись, как нашкодившие, ждали — пусть бы шла себе. И она пошла, опираясь на племянницу, отмахивая от лица волосы, хотя волос на лице не было и быть не могло: ветер дул навстречу, путал их на узкой спине.
— По Володьке убивается, — закривил губами Удод, как только те отошли подальше. — А ты зачем меня ударил? — Он развернул Котьку к себе. — Я ж тебе могу пасть порвать. Это ты шпрехен зи дойч?.. Ну да ла-адно. Чумной ты какой-то сегодня, вот и жалею бить. Четушку за так отдал, вагонам кланялся. И чей-то все такие стали?.. Вон и учителка, а девок сколько обезумело. Подумаешь, на фронт поехали! Да я бы хоть сейчас туда рванул. И рвану!
— Тут скоро фронт будет.
Удод с презрением оглядел Котьку, ответил:
— Это с япошками-то фронт! Да ты с ними один справишься, а я фрицев поеду кромсать… Ну, вот что, ребя. Надо на проводины обязательно выпить. Ну и за братьев своих, фронтовиков. Айда в сарай. Не дрейфь, никто не узнает.
Двое красноармейцев вели к зданию железнодорожной охраны человека в военной форме, с тремя кубиками в петлицах. Шел он руки за спину и спокойно поглядывал по сторонам. Красноармейцы, один впереди, другой сзади с винтовкой на плече, шли напряженно, рельсы переступали высоко поднимая ноги. Передний часто оборачивался, задний не сводил с задержанного глаз.
— Опять шпиона попутали, — как о чем-то обыденном, сказал Ванька. — Или диверсанта. Слыхали, мину у самого моста захватили?
— Так это неделю назад было, — всматриваясь в задержанного, ответил Котька. Ему казалось, что он где-то видел этого человека. Точно, видел! Только одет он был в гражданское. Но где, когда?
— Плывет себе дохлая корова под мост, ну и плыви. А кто-то чухнулся и приказал к берегу приплавить. Глядь — мина внутри! Вот, — Удод цыкнул сквозь зубы. — Корова-то внутрях пустая, воздухом накачали. Чучело. А если бы в опору — тюк, мина бы — трах! И взлетел мост. И эшелон бы не ушел… Ну, айда! Уставились, не видели их, че ли?
Он первым, за ним Ходя с Котькой вошли в сарай. С дневного света глаза видели плохо, но скоро пригляделись. Удод облюбовал местечко на ящике, возле ручного насоса. В ящике лежали скатанные в круги брезентовые пожарные рукава, сверху кое-как брошена ребристая кишка шланга с медным наконечником. Удод по-хозяйски надвинул на ящик крышку, хлопнул по ней ладонью и выставил бутылку. Котька разглядывал насос, оглаживал пузатые бока позеленевших цилиндров. Попробовал качнуть. Навалился грудью на деревянную ручку, подогнул ноги. Насос всхрапнул, несмазанно заскрипел. Под высоким потолком запорхали воробьи, юркнули в ясный прогал двери.
