Владислав Николаев - Мальчишник
В мелководных бурных верховьях им бы спустить байдарки на бечеве, но не терпелось обмочить весла. И они враз побили о камни прорезиненные днища и дальше плыли чуть не по пояс в воде. Сухари подмокли, и пошло их вдвое против нормы. Макароны превратились в кусок теста, из которого напекли лепешек и съели их вне раскладки, как даровые. В результате пятый день спускались впроголодь. Одно настроение не пострадало. Все были оживлены, веселы. Казалось, напасти только обостряют их молодую радость жизни. Завораживающей музыкой звучали непривычные для русского уха девичьи имена: Зигрида, Иветта, Инта, Гунта, Ария, Зина… Но ведь Зина — русское имя. Не совсем так. В русском языке оно производное от Зинаиды, а сероглазая, темноволосая и проворная красавица и в паспорте обозначена Зиной. А как с русским именем девушку по отчеству величать?
— По отчеству у нас не принято, — объяснила Гунта, похожая легкой фигуркой, узкими бедрами и дочерна загорелым светлоглазым личиком под ярко-красной шапочкой на мальчишку-подростка. — Разве что иногда. В таком случае после имени надо поставить слова «дочь» или «сын» и назвать отца. Я, например, Гунта дочь Алдиса. Она — Зина дочь Айвараса.
Гунта дочь Алдиса оказалась девушкой на редкость словоохотливой, доверчивой и открытой, какими бывают только дети, и без наводящих вопросов рассказала мне все, что я хотел узнать о новых знакомых.
Все они — студенты Рижского университета, все — с биофака, закончили кто первый, кто второй курс. Гунта перешла на второй курс, самая младшая в группе. В горах и тундре собрала замечательный гербарий северных мхов и лишайников, сдаст его профессору в качестве курсовой работы. Не одна она — все в походе занимались наукой. Например, Биллс, их командир, изучал рыб.
— Вообще-то он не Биллс, — лукаво и одновременно нежно улыбнулась Гунта. — Так мы его прозвали в честь джеклондоновского Билла из «Белого клыка». Там Билл — благородный и бесстрашный сын лесов. И наш Биллс точно такой же. Нигде не заблудится, ничего не испугается, все знает и всем поможет. Зато в большом городе нет человека беспомощнее его. Как ребенка, надо водить за руку, чтобы не заблудился, не пошел на красный свет и вообще шагал там, где положено. То и дело в последний момент выдергиваешь его из-под носа разогнавшейся машины… Он сын пчеловода, и про пчел может говорить часами. В вагоне поезда по дороге на север шесть часов и семнадцать минут рассказывал о них незнакомому попутчику. Я специально засекла время. А в походе рыбами занимался: замерял, взвешивал, потрошил желудки и сквозь лупу разглядывал содержимое. Толстую-претолстую тетрадь исписал наблюдениями. Он уже точно решил: после окончания университета будет работать где-нибудь здесь, на Урале или в Сибири, где разводят рыб.
Сам Биллс, просушив у огня брезентовые брюки, пристроился на обожженном бревне рядом с Гунтой и с невозмутимым видом, точно речь шла вовсе не о нем, принялся подшивать проволокой подошву на разбитом ботинке. Крепкий, плечистый, с буграми мускулов на обнаженных руках, с добрым деревенским лицом, обросшим клочковатой незаматерелой порослью, он совсем не походил на говоруна, способного произносить шестичасовые монологи. Но ведь страсть преображает любого человека.
Подшив ботинок, примерив его на ногу и оставшись довольным своей работой, он поворотился ко мне:
— В Усть-Войкаре есть какой-нибудь магазинчик?
— Именно какой-нибудь: хлеб да сахар, да еще соль. Больше там, пожалуй, ничего не купишь.
— Больше нам ничего и не надо. Были бы хлеб да сахар. На деньги в нем продают?
— Конечно. Что же их может заменить?
— Есть в этих краях заменитель. В Егангорте мы хотели у зимовщика сухарей купить, так он за деньги отказался продать. Спрашивал «винку». Не пожалеем «винки» — не пожалеет он и сухарей. А у нас она не водится, не берем с собой.
Когда я прощался с Биллсом и со всей его командой, Гунта дочь Алдиса с детским любопытством спросила меня:
— Это вы на «пауке» плывете?
— Почему на «пауке»? — насторожился я.
— На катамаране то есть… На плоту, я хотела сказать, — смутившись, торопливо поправилась она.
— Мы.
С приподнятой над водой на черных баллонах палубой, почти квадратный, с четырьмя длинными гребями, которые вместе с высокими рогатками-уключинами могли напоминать колченогие конечности, плот наш в самом деле походил издали на огромного жирного паука. Но отчего все-таки простодушная Гунта смутилась от своей смелой метафоры и поспешила поправиться? Неужто и сами мы, плотоводы, толстые и благополучные в своих теплых одеждах и длинных резиновых сапогах, тоже ассоциировались в ее сознании с пауками?
К сожалению, «винка» действительно была всемогущим «щучьим веленьем», и мы, увы, этим пользовались. Только что на русской печи по щучьему веленью не передвигались.
Прибыв по Оби на «Метеоре» в Мужи, мы и десяти минут не искали ездового человека, который согласился бы на катере ли, на большой ли лодке-бударке перебросить нас в Усть-Войкар, стоящий в стороне от магистральных путей, куда по этой причине не заглядывал никакой пассажирский транспорт. Ездовых сыскалось сразу двое. Один был капитаном почтового катера, другой — капитаном буксира; обоим, правда, не с руки было заворачивать в Усть-Войкар, но и тот и другой выразили готовность свернуть, куда угодно, если заплатят спиртом. Бывший уже навеселе капитан буксира вообще предлагал доставить нас с ветерком до самых гор — хоть к черту на кулички, как выразился он бесшабашно. Мы выбрали другого, трезвого капитана, но когда расставались с ним в Усть-Войкаре, он мотался в тесной рубке, как в десятибалльный шторм.
Войкарский сор, вытянувшийся вглубь на двадцать пять верст, можно было с грехом пополам обойти по вязкому берегу пешком, но решили попытать счастья и нанять у рыбаков плавучие средства. Главный отправился на разведку в поселение, пестревшее на высоком голом юру беспорядочно разбросанными рублеными юртами. Вернувшись, он дал команду варить уху.
Едва успели сварить ее из свежевыловленных сырков, как вокруг нас собрались гости мужского пола, пожилые и молодые. Наметанным взглядом выбрав подходящие лица, Главный поднес им жестом хлебосольного и щедрого человека по чарочке. Тех же, с коих по его прикидке, нельзя было и нитки взять, он как бы не видел, словно их место заполнял пустой воздух. Потом осторожно завел деловой разговор:
— Неплохо бы через сор на лодках перебраться. А мы их, как видите, на себе не приволокли. Зато народ мы — щедрый и веселый. Сами поем и все вокруг нас поют, — и он, как по барабану, пошлепал ладонями по пластмассовой канистре, из которой наполнял поднесенные чарки.
После его слов именно те, кого он не обнес, оживились, разгорячились лицами и, обособившись в кружок, стали что-то обсуждать. Среди них был и лохматый Николай, перетянутый поверх бушлата широким ремнем с диковинной пряжкой и болтающимся на цепочке медвежьим клыком. В этой группе еще обращал на себя внимание молодой хант по имени Cepera. Смуглое пригожее лицо с широко распахнутыми горячими глазами делало его похожим на серба или албанца. Всего лишь месяц назад он вернулся с действительной и весь был переполнен впечатлениями от заграницы, где довелось служить. Вот они да еще двое неженатых парней и взялись переправить нас через сор и доставить к зимнику Егангорт на Войкаре. Плату обговорили божескую: четвертную на всех деньгами и литровую фляжку спирта. Выходить наметили под ночь, когда смирится ветер и в разлившемся морем-океаном сору уляжется волна.
В сумерки мы грузили в металлические лодки-казанки с подвесными моторами рюкзаки. Провожатые пробовали моторы. Вдруг на берегу появились две женщины в длинных цветастых оборчатых подолах: жена Николая и сестра холостого Сереги. С ходу они принялись браниться: жена — по-хантыйски, а сестра — по-русски. Сестра кричала, что завтра Сереге чуть свет надо плыть к сетям выбирать рыбу, а если он не выспится, какой из него работник? «Дурья голова, — убеждала она его, — поразмысли, что выгоднее: вовремя сдать рыбу и получить за нее сто-двести рублей или за рюмку винки промаяться с туристами всю ночь?» В том же духе, наверно, бранила и убеждала непутевого мужа жена Николая. А наши провожатые даже глаз не скосили в сторону костеривших их на чем свет благоразумных женщин.
Глухою ночью мы были на месте — на левом берегу Войкара, где за темными купинами тальников смутно угадывались остроконечные крыши двух-трех чумов и несколько изб. Главный по уговору рассчитался с провожатыми. Ближайшая изба оказалась пустующей. Мы растопили печку и стали готовиться ко сну. Кое-кто уже залез в спальники, расстеленные на нарах, а моторы на реке все еще молчали. Знать, парни тоже развели у воды огонь и обогревались возле него живым теплом и спиртом.
