Владислав Николаев - Мальчишник
— Почему студенты? — тотчас взлюбопытствовал кто-то.
— За способность к выучке в старину их кое-где студентами называли.
Мое поколение возросло еще на старых представлениях о матушке-природе. В оправдание можно лишь заметить, что воззрения наши имели многовековые традиции в народной жизни.
«Лес всегда был тяжел для русского человека, — писал в „Курсе русской истории“ В. О. Ключевский. — В старое время, когда его было слишком много, он своей чащей прерывал пути-дороги, назойливыми зарослями оспаривал с трудом расчищенные поля, медведем и волком грозил самому и домашнему скоту. По лесам свивались и гнезда разбоя. Тяжелая работа топором и огнивом, какою заводилось лесное хлебопашество на пали, расчищенной из-под срубленного и спаленного леса, утомляла, досаждала, этим можно объяснить недружелюбное или небрежное отношение русского человека к лесу: он никогда не любил своего леса. Безотчетная робость овладевала им, когда он вступал под его сумрачную сень. Сонная, дремучая тишина пугала, в глухом, беззвучном шуме вековых вершин чудилось что-то зловещее; ежеминутное ожидание неожиданной, непредвиденной опасности напрягало нервы, будоражило воображение. И древнерусский человек населил лес всевозможными страхами. Лес — это темное царство лешего одноглазого, злого духа-озорника, который любит дурачиться над путником, забредшим в его владения».
И еще, помню, в лес вступали со счастливым простодушным убеждением — всего там не просто много, а в избыточном количестве: и самого лесу, и зверей-птиц, и грибов-ягод, а в задальних озерах и реках — рыбы всевозможной. В этом счастливом убеждении-неведении поддерживали нас и школьные учебники, в коих, пожалуй, самым распространенным эпитетом был «неисчерпаемый»: «неисчерпаемые лесные богатства», «неисчерпаемые рыбные»… «неисчерпаемые кладовые угля, руды» и т. д. и т. п.
Как было не настроиться на то, чтобы решительно подбирать в лесу все, что попадется под руки или на глаза… Бери, сколь хошь, — не убудет. Всем хватит. Бери поболе да побыстрее — не то пропадет. Неубитая птица, незакапканенный зверь, невыуженная рыба, необорванная ягода представлялись сгинувшими зазря, не исполнившими своего предназначения на земле.
Помню, как четверть века назад, когда вместе с геологами я впервые пришел на Приполярный Урал, меня томили и снедали всякого рода «государственные соображения», кои для краткости можно выразить в трех словах: сколь добра пропадает! В долинах рек и на альпийских лугах в человеческий рост дыбилась некось. Ежели бы скосить всю, хватило бы сена не на одну тысячу коров, и я жалел о том, что не слышал вокруг делового стрекота сенокосилок. Перед просвеченной насквозь яминой, где слоями в несколько этажей сновали быстрые, как тени, голубые хариусы, я мечтал о бригаде рыбаков с сетками и мережами, которая бы за одну тоню извлекла всю эту деликатесную рыбу и отправила на прилавки магазинов.
Увы, на хариуса не надо ни сеток, ни мереж, простой удочкой можно очистить любой водоем. На берегу ямины два образованных дурака схлестнулись в азартном соревновании, стараясь доказать друг другу свое превосходство, и через несколько часов в ней не осталось ни одной рыбины. Дурни вытащили по полтораста штук, так и не выявив победителя. Рыбу разделали, подсолили, пытались завялить, но ее тотчас усидели мухи, оставив колонии личинок, превратившихся на следующие сутки в червей, и всю пришлось свалить обратно в воду.
В конце прошлого столетия, когда природа, казалось, еще не подавала никаких знаков о грозящих ей бедствиях, В. О. Ключевский в том же «Курсе русской истории» пророчески предупреждал: «Культурная обработка природы человеком для удовлетворения потребностей имеет свои пределы и требует известной осмотрительности».
Теперь эта мысль стала общим местом. С теми или иными вариациями развивают ее ученые, писатели, публицисты. Эпитет «неисчерпаемый» исчез напрочь. Напротив, пишут о близкой перспективе острой нехватки многих минеральных ресурсов, являющихся невозобновимыми.
Но доходят ли наши аргументы до тех, к кому обращены — кто живет, трудится, отдыхает среди природы, кто в стекольно-бетонных башнях принимает по долгу службы многоохватные решения, порою взрывающиеся где-нибудь на дальних расстояниях Тунгусским метеоритом, в один миг сокрушившим ударной волной все растущее на двух тысячах квадратных километров зеленой планеты? Производят ли наши горячие речи преобразующее действие на сознание и душу современного человека?
Пойманных хариусов мы подсолили, завялили, оберегая от мух, на солнце и разделили поровну, чтобы привезти в гостинец детям. Пусть дети попробуют. Пришлось по два десятка на брата — небольшой сверток в несколько килограммов. Наш Командир-рабочий строго распорядился:
— Больше никаких соревнований! Никаких запасов впрок! Ловить исключительно на уху.
Дежурный два раза в день брал в руки удочку, спускался к реке и через несколько минут, будто от собственного аквариума, возвращался с пятком рыбин. Бывало, у другого зачешется рука, раззудится плечо — тоже со спиннингом или удочкой шел на берег, однако выуженных рыб не усыплял и не вздевал на кукан, а бережно снимал с крючка и отпускал обратно в воду. Душа потешена — и ладно.
Прошлые натуралисты советовали из гигиенических соображений биваки разбивать на нетронутых полянах, палатки натягивать на свежесрубленные колья — чтобы глаз радовали и источали благоухающий аромат. Наш Командир не признавал подобных рекомендаций, считая их пережитками прошлого, и в девственном безлюдном краю почти всякий раз исхитрялся найти площадку, на которой до нас уже останавливались. Как малое дитя радовался брошенным там кольям и рогаткам для костра — не надо рубить свежие, не надо губить молодые деревца. Раму для плота связали исключительно из сушняка, который в сырых мхах через несколько лет превратился бы в труху.
На возвратном пути мы познакомились с молодыми туристами из Латвии — студентами Рижского университета. Не подрассчитав с продуктами, они выбирались из гор на байдарках впроголодь, даже рыбы ели вполсыта, с трудом добывая ее в низовьях. У старшего я осведомился: почему не запасли хариуса в верховьях — теперь бы горюшка не знали.
— Девушки запрещали ловить про запас, — объяснил он. — Разрешали только на уху. Да и совестно ловить про запас такую бесхитростную рыбу.
Не спорю, примеров враждебного, бессовестного, скудоумного отношения к природе и теперь хватает, но в то же время все больше и больше появляется просветленных людей, проникнутых сыновне-сердечным, мудрым и деятельным попечением о ней. В умах русского человека происходит великий переворот, все глубже и сокровеннее осознается личная, кровно-родственная связь нашего бытия с матерью-природой, истинно по-матерински и равно оделяющей каждого из нас не только пищей и здоровьем, но и самой жизнью, неутомимо пестующей в наших душах добрые, благородные побуждения и чувства. Человек тоже природа. Связь нерасторжима… Осознается — не беспредельна она в своих богатствах и щедротах. Увы, со всех сторон уже четко обозначились пределы. Всем пора браться за ум.
Новое сознание так или иначе входит во все слои общества; живут по нему не только пишущие книги ученые и публицисты, но и внимающие им рабочие и крестьяне, учителя и школьники — старый и малый.
Пусть будут еще появляться в газетах заметки о том, что ради десятка шишек повален вековой кедр, ради единых рогов пристрелен и брошен на сгниение лось, упал и взорвался где-то еще один метеорит — не все миллионы прониклись новым миропониманием, но оно, как закон природы, неумолимо и властно рано или поздно должно войти в душу и ум каждого; надежда только на это — на самих себя. Чтобы не опускались руки, должна быть надежда…
Пройдя разреженную полоску альпийского леса, чарующего глаз парковой чистотой и причудливыми формами скрученных, вывернутых, пригнутых берез, лиственниц, елей, ольхи, мы полезли на гору. С камня на камень, с камня на камень — как по лестнице. Все они некогда образовывали на вершине остроконечные скалы, но еще в доисторическую пору оборвались, скатились вниз, где окоростели в накипевших лишайниках.
Снизу видна только часть склона, и кажется: одолеешь ее — там и будет вершина, но, поднявшись, видишь усыпанную окоростевшими курунами террасу, упирающуюся в новую крутизну. Вот там-то уж обязательно вершина. Однако там опять терраса, похожая каменными развалами на оставшуюся внизу.
Не менее десятка террас и новых круч преодолели мы, прежде чем взорам открылись неокоемные просторы и невиданно огромное небо, которое было и вверху, и внизу, и со всех сторон.
Окаменевшими волнами вздымались повсюду горы, в долинах, распадках, ущельях прерывисто сверкали ручьи, реки и озера, в солнечной сиреневой дымке дали лежали как на ландкарте: смотри, изучай и сверяй, где был и где не был. В полуночной стороне горбатился старый Пайер — Хозяин гор, и у его подножия расплетали светло-струйные косы пять его дочерей, одну из которых он почему-то обделил приданым.
