Михаил Щукин - Жестокий спрос
Раньше, когда Алексей был живой, Карпов частенько приходил в этот дом и всегда удивлялся чистоте и порядку: на полу были расстелены половички, разноцветные и такие яркие, словно их соткали вчера, на окнах висели веселые занавески, и везде, где только можно, на подоконнике, на лавке, на комоде, стояли баночки и горшочки с цветами. Если осыпался один цветок, то распускался другой, и так круглый год они радовали гостей и хозяев своим разноцветьем. Теперь почти цветы куда-то исчезли, те, что остались, засохли, не стало половичков и видно было, что на широких, грязных половицах в некоторых местах вышоркалась краска.
Все это сразу бросилось Карпову в глаза, и он снова вспомнил, что лет пять, наверное, не заходил сюда. Постучал в косяк, подождал и громко поздоровался. Ему никто не ответил. Только большой рыжий кот под столом лениво открыл правый глаз и шевельнул усами. Карпов, оставляя за собой темные мокрые следы, прошел в комнату, включил свет. Здесь тоже никого не было и тоже во всем виделся беспорядок. Дверцы шифоньера настежь распахнуты, одежда кучей вывалена на стол, скатерть со стола сползла, а на голых половицах та же многодневная грязь.
— Вот те на, гости пришли, а хозяева сбежали.
Он вернулся на кухню и сел возле порога на табуретку. Кот внимательно щурил на него один глаз, словно прицеливался. Потом ему надоело, он зевнул, выгнув язык, и глаз закрыл. Ветер на улице загудел, рванул ставень, с размаху ударил его об стену и отбросил назад, стекла в окне задребезжали. Карпов вздрогнул от стука и посмотрел на кота. Тот спал.
В это время скрипнули двери и на пороге остановилась Галина, прикрыла глаза рукой от яркого света, прислонилась к косяку, тяжело вздохнула и, отняв руку от глаз, увидела Карпова. От неожиданности вздрогнула.
— Ты смотри-ка, гости нежданные.
Она скинула фуфайку и принялась убирать со стола посуду. На Карпова даже не смотрела. Того это обидело.
— Ты бы хоть поздоровалась для приличия.
— Нету у меня его, приличия-то.
— Ладно, в пузырь не лезь, я ж поговорить пришел, по-человечески.
— Ну, говори.
— Вот объясни мне — когда за ум возьмешься? Спилась ведь уже. Была баба как баба, а теперь, глянь на себя в зеркало…
Едва он только начал говорить, как сразу же поймал себя на том, что говорит давно привычное, надоевшее самому, говорит слова, которые никого не способны и не могут задеть, потому что произносит он их механически, по въевшейся в кровь привычке, по должности, по обязанности. И поймав себя на этом, он замолчал. А Галина смотрела на него и едва заметно усмехалась. Вдруг вскочила со стула и, дурашливо приплясывая, двинулась к нему, запела:
Это что за председатель,
Это что за сельсовет,
Сколько раз им говорила,
У меня миленка нет!
— Сядь! Не кривляйся! — властно прикрикнул Карпов.
Галина осеклась, послушно села на стул и разрыдалась.
Нет, ничего не получалось у Карпова. Беспомощным он себя чувствовал, словно был связан по рукам и ногам. Не знал — как надо говорить с такими людьми, какими словами пробиваться к их совести и к их душе. Да есть ли, осталась ли у них хоть капля совести, осталась ли у них душа?! Может, зря он мается и пытается что-то понять, может, и прав Григорьев, убежденный, что нужна в этом случае лишь железная метла. Медленно поднималось раздражение. А и черт с ними, со всеми пьяницами! В конце концов он их не спаивал, чтобы мучиться сейчас неизвестно за что. Одних — в ЛТП, других — из деревни, и дышать легче. Карпов махнул рукой — все равно никакого человеческого разговора не получится! — и собрался уходить. Но у порога задержался.
— Вот что, Галина, собирай манатки и уезжай куда-нибудь. Сама не уедешь — выселим!
Галина неожиданно махнула ему — не уходи, останься. Долго всхлипывала, потом подняла на него влажные глаза, из них брызнул свежий, зеленоватый свет и показалось, что лицо от него немного помолодело. Она медленно повела рукой, словно расчищала пространство, и тихо, едва слышно заговорила:
— Я тебе, Дмитрий Палыч, скажу, ты послушай меня. Все, как на духу, скажу…
Она замолчала, словно хотела что-то вспомнить, хотя вспоминать ей не требовалось, она ничего не забыла.
Одинокая баба в деревне, что колодец у степной дороги, только лишь с одной разницей: к колодцу, чтобы напиться, люди тянутся, а к бабе, чтобы имя ее лишний раз потрепать, все сплетни. Галина поняла это через год после смерти Алексея, внезапно и ясно, на дне рождения у Карпова, куда ее, по привычке, пригласили — как-никак, а хозяин с ее Алексеем раньше друзьями считались.
Вечер был обычный. Поздравили именинника, выпили, попели, потом разом и громко все заговорили, а Галина, которой было невесело и тоскливо, незаметно вышла на крыльцо. Стоял конец мая, цвела черемуха и ее дурманящий запах густо плыл над деревней. Не вытирая слез, Галина смотрела в темноту прохладного майского вечера, и виделось ей как наяву: идут они с Алексеем к обскому берегу, где самые густые черемуховые заросли, и он поет ей там солдатские песни. Любил он ей солдатские песни петь. Не услышать ей больше ни голоса Алексея, ни его песен. Она медленно спустилась с крыльца и села на лавочку за оградой. Одинокой и потерянной чувствовала себя Галина в этот дивный, весенний вечер, пропахший черемуховым духом. И потому не сразу расслышала женские голоса, которые раздались на крыльце. А когда расслышала и поняла их смысл, испуганно вскочила с лавочки и побежала по улице, словно надеялась таким образом убежать от того, что услышала. А говорили о ней.
— Мужик-то у меня на Галину Куделину сидит таращится, чтоб ему глаза повыело. Как же, такая баба сладкая…
— И свободная. Им, мужикам, это как сахар, только дай. Да и с нее-то мало возьмешь — она теперь как голодная курица, с любого стола крошку ухватит.
— Я теперь за ней в два глаза… пусть только попробует.
— Гляди, а то…
Одна из женщин была жена Карпова, а другая — продавщица из магазина Нюра Огибалова, это Нюре и показалось, что ее муж положил глаз на Галину. Как, оказывается, просто можно нагадить в душу!
Галина прибежала домой, заперлась, словно боялась, что к ней будут ломиться, и всю ночь, до утра, проревела. От обиды, от злости и одиночества. Ведь все это время она думала только об одном Алексее и никто ей не был нужен. Никто! Но тогда она еще не знала, что сплетня, зацепившись грязными руками за ее подол, уже не отцепится. Женские взгляды при встречах становились сразу подозрительными, колючими, они буквально сверлили ее, пытаясь отыскать тайное, скрытое. Галина это прекрасно чувствовала и иногда ей хотелось закричать: «Да что же вы это делаете! Вы послушайте меня! Послушайте!» Но она таких слов не сказала и не выкричала, догадавшись, что им никто не поверит. Наоборот, если начнет оправдываться, люди еще больше уверятся в правоте сплетни, возникшей из ничего, на пустом месте. Она крепилась, старалась оставаться по-прежнему гордой и от всех своих старых знакомых, от их благополучных семей, все дальше и дальше уходила в одиночество, прячась в своем доме, как в укрытии.
Зимой, как только встала Обь, леспромхозовский шофер Ревякин привез ей из-за реки сено. Помогали ему Кузьма Дугин и Илья Жохов. Когда мужики закончили переметывать сено, Галина, как водится, позвала их обедать. Словно сердце чувствовало, даже выпивки на стол не поставила, решив, что накормит и отдаст деньги, а там уж они как знают. Не успели они сесть за стол, как прибежала жена Ревякина, с ходу зафитилила в окно поленом и подняла такой крик, что в одну минуту мужиков и след простыл. А жена Ревякина, призывая соседей в свидетели, все стояла в ограде, воинственно ткнув руки в бока, и поливала Галину как только могла, пока не устала.
Через несколько дней после этого происшествия, получив аванс, Галина зашла в магазин, чтобы купить хлеба, крупы и еще кое-что по мелочи. Открыла двери и взглядом сразу натолкнулась на бабку Шаповалиху. Бабка стояла к дверям спиной, Галины не видела и, захлебываясь, торопливо рассказывала женщинам в очереди:
— Ну так вот, а Ревякин-то, оказывается, уж в не впервой у нее, у Галины-то. А после ругани-то ночью из дома утащился, да и опять к ней, у нас, говорит, любовь промеж нас…
Женщины, стоявшие в очереди, на бабку зашикали, но та ничего не слышала, балаболила и балаболила. Лицо Галины медленно занялось красными пятнами, но она, на короткое время замешкавшись, все-таки пересилила себя и прошла к прилавку. Очередь перед ней молча расступилась. Шаповалиха, испуганно ойкнув, придавила рот ладошкой. Но тут же выкрутилась:
— Ой, старость, старость, опять в поясницу вступило, ни ходить, ни разогнуться не могу…
И шустро вышмыгнула из магазина.
Галина подошла к прилавку вплотную и все ждала, что вот кто-нибудь из женщин скажет ей доброе слово, скажет, что не верит сплетне. Но очередь молчала. Значит, поверили Шаповалихе. Продавщица Нюра Огибалова не скрывала радостной усмешки. Галина, стараясь не замечать ни усмешки, ни молчаливо стоящей очереди, купила хлеба, крупы, спичек и сахару. Расплатилась, положила покупки в сумку и медленно, едва удерживая себя, чтобы не побежать, вышла из магазина. Дверь за ней звонко скрипнула железной пружиной и глухо стукнула.
