Михаил Щукин - Жестокий спрос
С работы Фаина вернулась поздно. Широко распахнув двери, она недоуменным взглядом окинула прибранную комнату, увидела Полю и прошла к сундуку прямо в сапогах, оставив на чистом полу крупные, мокрые следы. Опустив книгу, Поля с ожиданием, снизу вверх, смотрела на мать.
— Утром приехала? — Фаина широкой ладонью обхватила голову дочери и прижала к себе. Приткнувшись лицом к влажной фуфайке, пахнущей сосновой смолой и дымом, Поля даже дыхание затаила, желая продлить как можно дольше это мгновение. Но мать сразу же отошла, под порогом стала стаскивать сырые, набухшие сапоги. Закинула их сушиться на печку и зябко скрестила на груди руки:
— Чертова погода! Зуб на зуб не попадает! Васька, давай в магазин.
Вася поднял голову, словно проснулся, хлопнул глазами и медленно стал подниматься с корточек.
— Да я б давно… денег-то…
— А пятерку куда дел? Пропил, зараза!
— Дак ее вчера… это… сама же…
— Да ладно, чучело горохово! — Махнула рукой и прошла в другую комнату, открыла комод и из самого дальнего уголка, куда Вася утром не догадался добраться, вытащила деньги. Он следил за ней внимательными, загоревшимися глазами. Получив мятую бумажку, сразу засуетился, фуфайку — на плечи, сапоги — на босу ногу, и быстро смотался, двери за ним весело состукали.
Фаина устало охнула и опустилась на табуретку, прикрыла глаза, словно собиралась задремать. И так, не открывая глаз, отрывисто спросила:
— Как там, в больнице, что сказали?
— Говорят, что подлечили хорошо. На работу мне куда-нибудь надо.
— О-ох, работница, сиди дома пока, до весны, там видно будет.
Фаина замолчала и больше уже ни о чем не спрашивала. Молча они просидели до прихода Васи, который мухой обернулся до магазина и обратно. Сели ужинать. Привычно и молча Фаина с Васей выпили, быстро, на глазах захмелели и закричали друг на друга, споря о том, куда девалась вчера пятерка. Поля, вернувшись на старое место, на сундук, посидела, слушая их ругань, хотела дальше читать книжку, но смысл прочитанных слов не доходил. Тогда она незаметно оделась и вышла на улицу. Темный и узкий переулок уводил ее к Оби. Резиновые сапоги были старенькими, один протекал и она прижималась к самому забору, где было посуше, придерживалась за холодные, осклизлые жерди.
Под обрывом шлепались о песок волны, с бульканьем откатывались назад и их тут же сменяли другие, шлепки и бульканья не прекращались, а становились сильней и громче. На реке не было ни одного огонька. Темная даль.
Чуть в стороне от забоки, на самом крутояре, слабо, едва различимо и то лишь вблизи, виднелись три старые коряжистые ветлы.
У Поли было несколько укромных уголков. Дома — сундук возле печки, на улице — вот эти три ветлы. Ей здесь никто не мешал, никто не тревожил и здесь она словно переселялась в другую жизнь, о какой читала в книгах. Она любила входить в жизнь, придуманную теми, кто сочинял книги, заранее зная, что все окончится счастливо, потому что книги начинала читать с конца. Если конец был печальный, она откладывала книгу в сторону. Настоящее, что происходило вокруг нее самой и вокруг матери, пьяное, крикливое, — все забывалось и отодвигалось в сторону. Приходили добрые люди, непохожие на тех, с кем она жила, и Поля даже разговаривала с ними.
Она переходила от одной ветлы к другой, трогала мокрую кору на стволах, и уже не существовало для нее промозглой ночи, ветра, бьющего по забоке и по реке, дома, из которого только что ушла. Ничего этого нет. Есть только ветлы. К ним можно прижаться и помолчать. Хотя в темноте почти не видно ни стволов, ни веток, Поля знает, что комли у ветел похожи на огромные тумбы, метра на два поднимаются они над землей, а уже от них идут в разные стороны стволы, у одной ветлы их два, у другой — четыре, а у той, где стоит сейчас Поля, — целых шесть. Толстые корни обнажились и торчат из земли, почернелые от дождей и солнца. Летом тут весело. Пищат птенцы в гнездах, гулко гудят шершни, темными глазами выглядывают на белый свет узкие мышиные норки. Теперь мертво, темно. Тяжело покряхтывают ветлы, встречая удары ветра.
Продрогнув, Поля медленно отняла руки от мокрой коры и захромала назад по переулку, горбилась, как старушка, и оглядывалась. Из некоторых окон еще падал квадратный свет на землю, и земля жирно лоснилась, поблескивала. Ветер опрокинул на чьем-то крыльце ведро и со звяком погнал его по ступенькам, скинул в грязь, и ведро, влипнув в нее, замолкло.
Страшновато и неуютно одному человеку в такой час на улице, и каким бы он ни был, все равно тянет его к теплу, где за крепкими стенами ветер кажется не таким злым, а ночь не такой темной. Оказавшись в переулке одна, не защищенная ветлами, Поля испугалась, оступилась в лужу и холодная мокреть сквозь худые сапоги сразу просочилась к ногам, обдала ознобом. Резкие порывы ветра тычками подталкивали в спину, гнали вперед, словно хотели сбить и уронить в грязь. Поля вбежала в ограду, на ощупь нашла дверную ручку, изо всех сил рванула ее на себя.
Вася с Фаиной уже спали. Похрапывали, перебивая друг друга. Не включая света, Поля разделась, постелила себе на сундуке и легла, вздрагивая от только что пережитого страха. Все стояла перед глазами пугающая темнота, и чтобы избавиться от нее, она повторяла строчки стихов, вычитанные из книг, повторяла то молча, то шепотом и уходила вместе с ними от темного переулка, от злой падеры, бушевавшей на улице, от застоялого запаха табака и перегара в доме.
6
Просидев целый день наедине со своими раздумьями, Карпов вышел из сельсовета совершенно разбитым. Поднял воротник осеннего пальто, низко натянул кепку, глубоко сунул руки в карманы, сгорбился сильнее обычного и медленно пошлепал домой, прямо по лужам, благо, что утром обулся в резиновые сапоги. Шлепал, прекрасно понимая, что мысли, которые его мучили целый день в сельсовете, не отпустят и дома, не дадут ни спать спокойно, ни смотреть телевизор. Мысли были тяжелые, как гири, и настойчиво гнули к земле. А Карпов под ними сгибаться не хотел, и это непрекращающееся противоборство выматывало из него последние силы. Их оставалось все меньше, и кажется, он недалек был от того шага, когда хочется на все плюнуть и облегченно сказать — да гори оно синим огнем, как ехало, так пусть и едет! Не развалилось же в конце концов Оконешниково, стоит, живет, дышит. Значит, и в колокола нечего бухать, куда-нибудь да придем. Карпову очень хотелось сделать этот шаг, но он медлил, не пытаясь даже занести ногу, сознавая, что если этот шаг сделать, то надо перешагнуть через людей, через тех же Фаину, Галину и Васю. И он медлил, медлил, не находя согласного с собственной душой решения.
Сапоги хлюпали по лужам, и в темноте это хлюпанье звучало по-особенному громко. На одном из огородов едва дымил затухающий, прибитый дождем, костер, вдруг из его середины, прогретой углями и накрытой сверху пеплом, выскочило яркое, невысокое пламя, качнулось туда-сюда и опало — сырость не дала разгореться. Озаренный этой неожиданной вспышкой, Карпов остановился, долго смотрел в темный, пустой огород, надеясь, что там еще раз блеснет. Но там было пусто, темно и тихо. Он еще постоял, потом медленно повернулся и побрел в обратную сторону, по-прежнему тяжело сгорбившись и глядя себе под ноги. На ходу он пытался прикурить, но спичка лишь ненадолго освещала красным светом сжатые ладони и тут же гасла. Так с незажженной папиросой он и подошел к дому Галины Куделиной. Решение сходить к ней прямо домой возникло неожиданно, потому что, раздумывая о ней, Карпов вдруг увидел ее прежней — молодой, улыбающейся, увидел вместе с Алексеем, когда они плыли на лодке из-за Оби и дружно пели. И еще вспомнилось, как Алексей говорил ему, Карпову: «Знаешь, каждому мужику дана от бога одна баба, найдешь ее — жить будешь, а не найдешь — только маяться. — Он улыбнулся и добавил: — Я, кажись, нашел…»
Вспомнив Галину, Карпов, незаметно для себя, вспомнил и Васю с Фаиной, тоже прежних. Ведь не всегда они были такими, какие есть сейчас. Когда, в какой момент потащило их в кювет? Маясь сейчас этим вопросом, Карпов надеялся, что, ответив на него, он сможет понять и все остальное. Остальное включало в себя очень много: и саму жизнь в Оконешникове, которая шла все хуже и хуже, и то, что он, председатель сельсовета, на эту жизнь повлиять не может, как ни старается.
Окна в доме Галины светились только на кухне. Согнутым пальцем Карпов негромко постучал в раму, но ему никто не ответил. Тогда он поднялся на крыльцо. Незапертая дверь открылась с легким скрипом. Шагнул через порог и прищурился от яркого света лампочки. Пол на кухне был изгваздан грязью, нанесенной с улицы, на столе горой громоздились немытые тарелки, валялась большая бутылка из-под дешевого вина, на электроплитке выкипала в кастрюле вода.
Раньше, когда Алексей был живой, Карпов частенько приходил в этот дом и всегда удивлялся чистоте и порядку: на полу были расстелены половички, разноцветные и такие яркие, словно их соткали вчера, на окнах висели веселые занавески, и везде, где только можно, на подоконнике, на лавке, на комоде, стояли баночки и горшочки с цветами. Если осыпался один цветок, то распускался другой, и так круглый год они радовали гостей и хозяев своим разноцветьем. Теперь почти цветы куда-то исчезли, те, что остались, засохли, не стало половичков и видно было, что на широких, грязных половицах в некоторых местах вышоркалась краска.
