Владимир Детков - Свет мой светлый
— Суеверие?
— Есть немножко.
— Баланс бережете, а сердце нет…
— Как это?!
— Левая-то из сердца растет…
Она сказала это так серьезно, что он невольно опустил стакан и долго смотрел в ее глаза. В них не было осуждения. Только участие и еще что-то хорошее, чего он никак не может понять.
— Я вас обидела? — тихо спросила Светлана и, как там, на реке, взяла его правую руку в свои.
Мрачные думы отступили.
— Нет-нет, — поспешил ответить он, — просто я отвлекся, извините.
Отстранил стакан и взял ее руки.
— Какие у вас чуткие пальцы, Светлана. Вы играете?
— Немножко.
— Надеюсь, чуть больше, чем я. У меня дело дальше «чижика-пыжика» не продвинулось.
Светлана тепло улыбнулась и покачала головой, упрекая за «чижика-пыжика». И ему вдруг почудилось в ней что-то знакомое и родное. Должно быть, он слишком много смотрел сегодня в эти доверчивые глаза, слишком страстным было желание заглянуть в них совсем-совсем близко и глубоко-глубоко. Неужели они до самого дна так открыто бесхитростны и светлы, так щедро прогреты чувством… И от одной только мысли, что они вот так же могут смотреть на другого, он содрогнулся и встал. Громко скрипнули половицы. Он потянул ее за руки, и она покорно подалась вперед. В крохотной комнатушке они стояли совсем близко, и он сделал последнее движение, привлек ее к себе…
— Светлана, — задыхаясь от волнения, начал он. — Мне кажется, что я знаю вас давным-давно… я…
Она не дала ему договорить. Теплая подрагивающая ладонь легла на его губы. А глаза — огромные, распахнутые, потемневшие. Как они смотрели! «Такие все видят, все знают», — мелькнула суеверная мысль. Но ее спугнул шепот:
— Только молчите… не надо… молчите, пожалуйста.
Светлана сама наклонила его голову и припала к губам…
Уснул он крепко, как давно не спал. Несколько раз наплывало ее лицо с распахнутыми глазами, а он, не веря взгляду, отмахивался и бормотал навязчивое: «Как ты могла… как ты могла…»
Но черные птицы сомнения уже не появлялись больше. Над головой раскинулось открытое голубое небо с далеким, как парашютный купол, облачком… Иль, может, то вовсе не облако, а стая голубей изгоняет последнюю хищную птицу. И вольней дышится ему. И ясно слышит он детский голосок своей маленькой дачной соседки: «Голуби их называют потому, что небо голубое, а они в небе живут…»
Потом он видит свою комнату, залитую солнцем, да таким ярким, что стены, казалось, не выдержали его напора и расступились. Окно распахнуто, а рядом с ним будто бы стоит наизготове его верный друг студенческих дней, старый, видавший виды этюдник… На столе краски, кисти, планшет, фломастеры…
Он встает, и рука жадно тянется к белому листу бумаги, гладит ее шершавую поверхность. И бумага, отвечая на ласку, оживает под рукой. Короткими вспышками то появляется, то исчезает лицо Светланы с неразгаданным взглядом… Надо удержать его. Размашистые штрихи фломастера уверенно схватывают его черты, больше оно не исчезает. Мерцают только глаза. Не даются глаза. Одно неверное движение — и лицо становится чужим. Лист с сожалеющим вздохом ложится на пол… А на белом экране планшета снова лучится ее неуловимый взгляд. И не дразнит, не смеется, а просит, подбадривает: «Ну, смелее, милый… Попробуй еще». И снова мечется рука, состязаясь с памятью, и снова шуршит опадающий лист…
Но она не уходит. Глядит еще теплее. Ждет терпеливо. Верит. И он не отступает. «Подожди, подожди… Я сейчас», — нашептывает он ей, начиная все сначала. И непросто успокаивает, а знает наверняка, что близок, близок тот миг… Вот занес руку для последнего штриха — и остановился.
На него в упор смотрели живые глаза Светланы. И чего ж тут неясного? Разве может так смотреть легкомысленная случайность?
Любовью они смотрят! Да такой могучей, что и подумать страшно. А взгляд этот неразделенный ему одному предназначен.
Ему бы проснуться сейчас, да не может. На стол портрет ставит… От него пятится… Скрип-скрип… Это половицы. Шаг, другой. Вот и стена. Не уйти от взгляда, как и от мысли: не спит он. Но откуда все это: планшет, краски, этюдник?.. И прежде чем мозг успевает что-то сообразить, глаз первый находит ответ — тонкую березовую прядь, свисающую с палитры.
Он застонал, поняв все сразу…
Он бежал как за последним вагоном поезда. «Только успеть, только найти, только заглянуть в глаза!» Он задыхался. Как бесконечны и тяжки эти прогулочные полкилометра. Но впереди еще будет полсотни шагов, которые надо пройти, и теперь уж без всяких уловок…
Силы совсем покинули его, когда он ступил на пляжную поляну и под мачтой сосны увидел ее… Сосна качалась в безветрии, пока он одолевал последние метры.
Светлана лежала на спине с закрытыми глазами. На бледном лице ее, казалось, жили только нервно вздрагивающие ресницы. Даже губы, как отгоревшие угли, покрылись седой пеленой пепла.
Он опустился рядом на траву и долго не мог выдохнуть ни слова, а только гладил ее согретое солнцем плечо. Но и тогда не шелохнулась она, не открыла глаз. Лишь легкая судорога прошла по всему ее телу, и оно напряглось, как в ожидании удара…
— Прости меня… я слепой и глухой чурбан, — наконец, пробивая волнение, заговорил он трудно. — Прости, славный мой человек…
От первого же слова Светлана как-то по-детски всхлипнула и порывисто прижалась щекой к его руке. Расслабленное тело сотряслось беззвучными рыданиями.
— Ну что ты, милая, что ты… — только и мог сказать он в утешение и сам задохнулся, ослеп…
…Много минут радости и отчаяния, уверенности и сомнений, находок и потерь доводилось испытать Климову за твою жизнь, до и после, но эта, казалось, вобрала в себя все их разом…
…Первое, что он увидел, снова прозрев, были ее глаза. Они улыбались сквозь слезы и звали к себе. Он склонился к ним, и они поочередно вздрагивали, отвечая губам. Потом он, крепко стиснув ее руку, лег рядом. Как счастливое продолжение сна, на них глядело небо в голубиных облаках.
— Я узнал тебя, я узнал… Это было так давно, но я помню каждую подробность… Большой квадратный конверт, а в нем только рдеющий кленовый лист, как развернутая ладошка, и на листе крупными ученическими буквами: «Здравствуй!» Это был твой первый привет.
— Да, милый. Это было в шестом классе. Тогда я отважилась заявить о себе…
— А потом телефон. Как много говорил он твоим молчанием. И я молчал, слыша тебя. Меня всегда волновало это таинство. Я говорил: «Спокойной ночи» — и ты вешала трубку.
— Да, родной. Услышав твой голос, я готова была лететь вслед за ним… И ночь конечно же была неспокойной. Я слушала город, в котором ты живешь, представляла тебя за работой, мечтала напропалую. Я смотрела со своего одиннадцатого этажа на уснувший город, и он представлялся мне морем… И чудилось, что вот-вот горящее окно алым парусом взойдет над горизонтом. Но оно почему-то не появлялось… Видно, не подули еще попутные ветры… А всходило солнце, огромное, ясное, — и таяли все мои маленькие печали, ослепленные главной радостью — т ы есть!
— А между телефонными звонками, не частыми, чтобы не надоесть, и не редкими, чтобы о них забыть, случались знакомые квадратные конверты. Они были разговорчивее. Несколько фраз восхищения моей новой картиной или защита от критики, где бы она ни появлялась.
— Да, мой хороший. Я читала все, что только могло коснуться тебя. Моя тетя работает в Некрасовке, и я пропадала у нее…
— Иногда мой почтовый ящик смотрел глазком василька или ромашки. Но чаще всего это были березовые пряди… Ты любишь березку?
— Да, любимый. Твои «Три сестры» научили меня этому. И мне кажется, я их нашла. Как-то в институте мы ездили в Мураново… Какая это была встреча!
— А ты знаешь, я ведь рисовал тебя.
— Я догадалась, когда увидела «Ромашку».
— Да, золотая девчонка среди желтоглазых… Это было первое, я почувствовал тебя. Ты мой добрый гений. Но скажи, когда все это началось? Я мучаюсь, но никак не вспомню. Мы где-то встречались. Хотя бы взглядами? Я бы запомнил. Я бы узнал.
— Ты и узнал, родной. Только сам себе не поверил. И началось это так давно, что мне уж кажется — было всегда… Помнишь, когда Тоська утащила у тебя тюбик с охрой?..
— Что-о?! — Он привстал от изумления. — Какую охру? Какая Тоська?! — повторял он по инерции, хотя все уже было предельно ясно. — Ты — «светлая Светка, дачная соседка»?
— Да, милый. Это ты так встречал меня по утрам. Я сначала дулась, думала, что это дразнилка, а потом привыкла.
— О боги, помилосердствуйте! Разве можно сразу столько открытий! — воскликнул он, хмелея от радости.
Глаза ее, еще не просохшие от слез, смеялись, нагоняя над бровями легкую рябь морщинок. Стало легко и весело.
— Так вот все и случилось в тот день, — продолжала Светлана. — Ты с воинственным видом долго гонялся за Тоськой по саду, спасая свою драгоценную краску, а я мешала тебе. Но ты все-таки поймал ее. И не ударил сердито, а весело пригрозил: «Ох и накажу я тебя на веки вечные, ох уж изувечу я тебя, увековечу…» И заставил меня держать проказницу. А она легла себе преспокойно у меня на коленях и только водила пуговкой носа за твоей рукой. И ты отомстил ей: не жалея изжеванной охры, нарисовал ее желтющей-желтющей, с хитрыми, добрыми глазами. Увековечил все-таки. Тоськи нет, а глаза ее верные смотрят на тебя. И я вот за ней следом…
