Борис Горбатов - Мое поколение
— Тише бы надо, товарищи! — пожаловалась она. — У меня горло больное! Не могу вас всех перекричать.
Сразу стало тихо.
— Вот! — сказала тогда учительница. — Вот ваши сочинения. Лучшее… — она порылась в тетрадках, — лучшее — это Бакинского Валентина. Есть тут такой?
Валька смущенно встал:
— Я.
На него с любопытством смотрело сорок пар глаз. Он наклонил голову. Волосы, которые Валька зачесывал назад, упали на лоб.
— У вас лучшее сочинение, — протянула ему тетрадку учительница и тоже с любопытством посмотрела на него. — Вы смотрите пишите!
Валька много думал вечером о своем литературном успехе. Смотрелся в зеркало:
«Неужели я писатель?»
Лицо было в веснушках, нос вздернутый, губы толстые, Мучительно искал значительности в лице.
«У него были серые, выразительные глаза», — сказал он сам себе. Но глаза у него были не выразительные, а узкие и тусклые, закрытые припухшими веками, белыми, как у курицы.
Будущность писателя ему мерещилась часто.
Он смотрел, как гоняли дети мяч на дворе. Сам он был неловок, ленив, не силен. Утешал себя: «Одни работают ногами, другие — головой», — складывал на груди руки и презрительно усмехался.
Он знал, что некрасив. Но и тут было утешение: «Некрасив был и Лермонтов, зато писал как!»
«Герой нашего времени» — книга, которую он недавно прочитал, пленила его сразу. Написал стихи и подписался: «Валентин Бакинский (Печорин)».
В стихах было:
Как он, не понят я никем.
Как он, гоним я и унижен.
Ребята смеялись над псевдонимом:
— Печенкин ты, вот кто! Кем унижен?
Он загадочно и нервно улыбался: потом, потом поймете!
А его никто не гнал и не унижал. Мать подкладывала ему лучшие куски: «Кушай, Валюша, кушай!» Ребята не любили его обижать: он сдачи не даст и плакать не будет, — за что его бить?
После успеха сочинения в школе на него смотрели с любопытством.
— Вы что же, и дома пишете? — спросила его бойкая Марина и сделала страшные глаза. — Даме сердца, да?
Мать сшила ему темно-зеленую просторную толстовку. Он подвязывал шею большим лиловым в белых крапинках бантом.
Теперь, глядясь в зеркало, он находил «особенное» в своем лице.
Всю дорогу Алеша молчал, а Валька безостановочно говорил, размахивая руками. Сначала он говорил, чтобы утешить друга, потом — чтобы утешить себя.
Вот о чем он говорил: поэты всегда были гонимы, в этой жизни ничего нет привлекательного, все изведано, все увидено, какая скука жить!
Валька суховато покашливал, как человек, которого уж ничем не удивишь и не тронешь в этом мире. Он обладал умением любоваться собой. Он смотрел на себя сбоку и видел: идет немолодой уже, чуть ссутулившийся человек в запыленных охотничьих сапогах, в изящном, но скромном сером костюме, в мягкой, небрежно сдвинутой на лоб шляпе. Через плечо перекинут черный плащ. В руках у этого странного человека — трость. Она вся в зарубках: память о том, о сем, о многом. Эту трость из драгоценного самшита вырезал монах на Афоне и окропил святой водой. Этот перстень, что на руке, добыт в Индии, в пещере, где, покачиваясь, дремлют кобры. Это кольцо с нежным, как кровь, рубином подарила ему любимая жена султана. Берилл на другом пальце напоминает ему зеленые, как омут, глаза несравненной египтянки, которую звали Голубой Лотос. Чем удивишь такого человека! Как он устал! И как ему скучно!
Валька зевнул и потер замерзший нос.
А Алеша шел молча и думал:
«Школу теперь все одно придется бросить. Пойду к Семчику, он мне поможет работу найти. Я куда угодно пойду работать. Я — сильный. А там ребята подрастут. И вытянем так».
Он посмотрел на Вальку и сказал ему вдруг:
— А у меня, кажется, отец помер.
Валька испуганно остановился, — он еще не слышал об этом, — и, моргая ресницами, снял шапку. Снежок сыпался ему на голову, таял и просачивался за шею.
— Когда? — спросил он шепотом.
— Не знаю.
Валька покачал головой, но не мог найти слов утешения.
Он пробормотал что-то о том, что «жизнь — копейка».
Ребята уже подходили к домику Гайдашей. Валька с мучительным любопытством всматривался в ветхий домик: здесь — смерть.
И вдруг он вскрикнул:
— Вот… вот… Иван Данилыч! — Он засмеялся нервным, дрожащим смехом и указывал рукой: — Вот, вот!..
Алеша посмотрел по направлению его руки и увидел: около домика с топором в руках ходил отец.
ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
Я слышу твой голос, главный герой,
Я славлю наших ребят.
М. ГолодныйПо школьной лестнице медленно поднимался парень на костылях. Правая нога его твердо, даже излишне твердо, ступала по выщербленным каменным плитам; левую он волочил. Костыли плотно входили под мышки, так что плечи парня поднялись и заострились. Он слишком цепко и напряженно охватил пальцами костыли, — видно, еще не привык к ним.
Деревяшки глухо стучали в пустом здании. Кавалерийская длинная шинель, с не ободранными еще на груди форменными петлицами мела грязную лестницу — шелуху, пыль и окурки. На воротнике и на рукавах петлиц уже не было.
— Где заседает ячейка деткомгруппы? — спросил парень первого попавшегося ему в пустом здании школьника.
Тот тихо съезжал по перилам лестницы, ухарски подняв обе руки над головой. Съехал, хлопнув ладошами, и кинул в ответ снизу:
— А я не знаю, о чем вы спрашиваете!
— Ячейку детской коммунистической группы спрашиваю. Где она заседает?
Школьник подумал-подумал и ответил:
— Нет, такой не знаю. — И убежал.
Парень долго смотрел ему вслед.
— А ячейку-то тут не зна-ают… — протянул, наконец, он, расстегнул воротник, высвободил из-под капелюхи красные уши и пустился снова в путь.
Навстречу ему попались еще два школьника. Один из них не знал о ячейке, а другой засмеялся и ответил:
— А кто их знает, где они собираются. Может, под лестницей. Их куда пустит сторож, там и заседание.
«А ячейку-то тут не уважают», — привычно обобщил парень и пошел постукивать костылями по коридору. Он заглядывал в пустые классы, — ячейки нигде не было.
Высокий школьник, белое лицо которого было словно высечено из мрамора, попался ему навстречу.
— Вы не знаете, случайно, где происходит собрание школьной ячейки деткомгруппы?
Школьник остановился, окинул острым взглядом шинельку, костыли, ответил резко и почему-то зло:
— Случайно знаю. В последнем по коридору классе. — Он запнулся и добавил: — Там их сходка, — и быстро ушел.
«Ого! — улыбнулся парень. — Ого! А ячейку-то тут и ненавидят!» — и, весело засвистев, заковылял на собрание.
Он вошел, когда речь держала девочка с длинной каштановой косой. Он уже видел ее, знал, что зовут ее Юлькой, что она секретарь детской ячейки. Войдя, он дружелюбно кивнул ей головой и сел на ближайшую парту. Костыли он держал перед собой, как кавалерист, сидя, держит шашку.
Юлька вспыхнула, увидев его, прервала речь и торжественно объявила:
— К нам пришел представитель горкома комсомола товарищ Рябинин.
Шесть пар глаз — вся ячейка — разом уставились на смутившегося парня.
— Вы ничего, вы продолжайте, — пробормотал он.
Его попросили выступить на собрании. Он пожал плечами.
— Я, ребята, еще ничего не знаю у вас и ничего не могу сказать. Вот только наблюдал я у вас в школе ссору. Как этого парня зовут? Худой такой?
— Гайдаш, Гайдаш!
— Гайдаш? Ага! Он в ячейке?
— Что вы! — покраснела Юлька. — Это хулиган.
— А, ну да! — согласился Рябинин. — Раз хулиган, то конечно. Ну, ну! Поработаем — увидим. Я к вам буду часто ходить.
После собрания Юлька пошла провожать Рябинина домой. Он еще плохо знал город. Попал он сюда случайно: заболел тифом в поезде. Здесь его сняли и отвезли в военный госпиталь. Он ехал после демобилизации на юг, залечивать рану. Рана на ноге. Вот здесь.
Больше о себе он ничего не говорил, зато много и умело спрашивал, и Юлька рассказала ему все-все, что только может рассказать о себе курносая румяная девочка, которой идет уже пятнадцатый год. В этом возрасте кажется, что уже много прожито, в семнадцать лет кажется, что еще совсем не жил.
Юлька и Рябинин сидели сначала на скамеечке неподалеку от «коммуны номер раз», — Рябинин жил в коммуне. Потом, так как здесь было неудобно разговаривать, перешли в соседний сквер. Здесь еще лежал снег, весь засыпанный сухими ветками. Стоял теплый день, — такие выдаются на юге в конце марта. В такой день на самых глубоких реках дрогнет лед, в самых глубоких лощинах съежится снег и станет похожим на белый прогнивший гриб, а в городе вдруг побегут неизвестно откуда взявшиеся дружные, быстрые, мутные ручьи.
Юльке стало жарко в своей смушковой шапке. Она сняла ее и, увлекшись рассказом, стала, по своему обыкновению, размахивать ею. А тяжелая коса прыгала по плечам.
![Елена Сазанович - Смертоносная чаша [Все дурное ночи]](/uploads/posts/books/154688/154688.jpg)
