Петр Замойский - Лапти
— Возьму сюда!
— Это… куда… сюда? — раздельно спросил сын.
— В город. А ты что, испугался?
— Я не из пужливых. Только в городе мне делать нечего!
— В губкоме союза молодежи будешь работать. Ты, я вижу, способный.
— Нет, не выйдет.
— Почему? — удивился отец: он знал, что многие из молодежи стремятся в город.
— А потому. Способные и в деревне нужны.
— Кроме того, тебе учиться надо. Поступишь на рабфак.
— Учиться хочется, но это наверстаю. Сейчас надо как следует поработать в селе. Там настало интересное время. Гляди, кое-кто и из города потянется туда.
— Чем же интересное? Или я оторвался от деревни?
— Оторваться не трудно. А интерес в том, что у нас вплотную идут разговоры об артелях. Поняли мужики — невыгодно копаться в одиночку. Вот и поговаривают.
— Это верно, знаю, — подтвердил Степан, еще более удивляясь сыну и гордясь им. — Артели зарождаются.
— Вот тут-то комсомольцам и работа! — сказал Петька, и глаза его заблестели.
По правде говоря, мысль эта у них с Ефимкой возникла еще осенью, когда они побывали в Алызове, где уже несколько лет работает коммуна «Маяк». Окончательно же укрепилась здесь, после доклада секретаря губкома партии.
А чего стоили разговоры в коридорах, где молодежь не только знакомилась, но и делилась опытом своей работы! Из этих бесед Петька и Ефимка узнали, что во многих селах и деревнях уже есть не только товарищества по совместной обработке земли, но и артели.
— Чем же наше село хуже других? — не столько отцу, сколько самому себе задал вопрос Петька. — Село огромное. Бедноты хватит, а середняков — тем более. Правильно говорю? — вдруг спросил он и с каким-то превосходством посмотрел на отца.
— Правильно, сын. Больше того: я помогу вам… кое-чем… по-свойски.
— Хо! От помощи в пользу дела мы не откажемся. А вообще твоему учреждению… лицом бы к артельной деревне пора. Ты больше нас читаешь газеты, и тебе известно постановление съезда партии. Мы тоже кое-что читаем, разбираемся. Пора взяться за Лобачевых, за Дериных и других, которые побогаче да похитрее. Вот как, отец! А ты говоришь — в город! Какой тут город! Жаль что в деревню мало приезжают из города людей, которые учили бы нас. Но к нам несколько раз приезжали с бумажной фабрики. Между прочим, одна работница, тебя знает. Фомина ее фамилия. Она и посоветовала матери подать заявление в партию.
— Да, — задумчиво произнес Степан, — молодец ты… — Он хотел сказать «у меня», да язык не повернулся. — Все правильно говоришь. И мы свою работу повернем по-другому.
— Не обижайся, что тебя поклевали мои товарищи. По правде говоря, жаль мне тебя было, но согласен-то я был с ними.
— Очень трудно, сынок, повернуть весь наш торговый аппарат. Много пробралось в него разной сволочи. Они тонко работают и льют воду на мельницу кулаков.
— Если бы только воду… — вздохнул Петька. — Но хотя яйца курицу и не учат, а только смотри, отец, не ошибись. Иди по той дороге, которую указала партия.
— Все это верно, но очень жаль, что ты не хочешь в город.
— А на кого я все брошу? Мы там, так сказать, не из последних, а тут?.. Кстати, мать кланяться тебе велела. И Аксютка с Гришкой и Ванька, — уже прибавил Петька. — Аксютка в комсомоле. На сцене играет. Словом, вся семья — партийцы. И… артисты тоже!.. — усмехнулся Петька.
Они встали и долго стояли друг перед другом. И каждому казалось, что самого-то главного никто из них не сказал. А в чем оно, это главное, они не знали. Наконец, Петька, свертывая анкеты, спросил:
— Так к кому мне обратиться?
— Ах, да! Сначала надо в уком партии.
— Верно, — спохватился Петька, — верно! — И Степан не заметил, как прищурились Петькины глаза.
Не мог догадаться, что Петька великолепно знал, что надо обратиться в уком, но он привез эти анкеты сюда именно затем, чтобы показать их отцу. Пусть знает, пусть видит, как растут люди в деревне, как вместе с другими растет и его мать, и подруги матери, и он сам, Петька.
Часть вторая
Родина
Мчался поезд.
Вдали — рассеянные по полям села, деревни.
Знакомая станция все ближе и ближе. Она за крутым поворотом, в пышных липах и тополях. Вот и чугунный мост плывет навстречу.
Пассажир подъезжал к родной станции. Отсюда садились они когда-то вместе с отцом и уезжали далекодалеко к Волге, на кирпичные работы.
Не изменилась станция Алызово. Приземистая, выползла она на платформу. Поезд стал.
— Алексей Ма-атве-еич!
— Признал, старина!
— То-то, гляжу, облик нашенский, комары тебя закусай… Эдакий ты стал. В ту пору провожал тебя — нешто такой был… У-ух, ты!
Приседая на кривых ногах, обошел Алексея со всех сторон.
— Как мужики-то ахнут! Все село сбежится глаза на тебя пялить. Думали, пропал ты на веки веков и башке твоей аминь… А ты! Ведь вот, чуяло мое сердце: прямо с базара, дай, думаю, заеду на вокзал. Авось кто по пути будет, захвачу. Да чего мы? Айда аль к лошади, аль чай пить!
— Лучше к лошади, пойдем, дядя Мирон. А закусить мы дорогой можем. В этой вот кладовке, — указал на корзину, — газ веселящий есть.
— Это что такое?
— Такое! — подмигнул Алексей. — Запрягай поскорей.
Алексей Столяров оглянулся на станцию с ее тусклыми окнами, на пристанционные постройки, на поселок с постоялыми дворами и лавчонками, на эти высокие липы, у которых всегда возле подвод копошились гуси, индюшки и куры, — как все знакомо! Будто с тех пор, когда уехал в город, прошло не шесть лет, а несколько месяцев. Та же невзрачная станция, серая водокачка, две облезлые цистерны с полустертыми надписями «Бр. Нобель», а вправо — трехэтажный, пыльный, с длинными хоботами рукавов элеватор.
Полусонная тишина. Лишь один дежурный паровоз то крикливо, как индюк, высвистывал, то натужисто пыхтел черным дымом.
«Зачем я приехал?» — невольно подумал Алексей, ощущая прилив тоски, навеянный этой тишиной.
— Алексей Матвеич, у нас готово! — хлопая кнутовищем по наклеске, окликнул дядя Мирон.
— Готово, говоришь? — очнувшись от раздумья, спросил Алексей.
Установив в задок тяжелую корзину и узлы, Алексей вспрыгнул на телегу, свесил ноги; дядя Мирон поправил картуз, поплевал на ладони, сел спиной к Алексею, чмокнул на тощую кобыленку и дернул ее на дорогу. Чтобы не оконфузиться перед гостем и самого его не оконфузить перед людьми, громко принялся кричать и махать кнутом. Увы, это не помогло. Тогда жестко хлестнул ременным кнутом лошадь, она засеменила ногами и, неуклюже вскидывая зад, понеслась. Всеми разболтанными обоймами, обручами, втулками и расшатанными спицами загремели колеса по каменному, с глубокими колдобинами на шоссе, затряслась и зазвенела плохо слаженная телега, скрипя отъехавшим задком, где ось держалась только на винтах.
Станционный поселок разместился весь по улице Белинского. Над воротами почти каждого дома красовались вывески «Мясопродукт», «Маслоцентр», «Льноцентр», «Овощесоюз», «Хлебопродукт», «Центроспирт», «Утильсырье», а на голубом с узорчатыми карнизами и наличниками на окнах, доме — короткая и крупная надпись: «Ясли». Алексей помнил, что раньше на этом доме висела другая надпись. Она была длинней, с золотыми буквами: «Страховой агент общества «Россия»».
И оттого, что теперь в этом доме играют дети железнодорожников, Алексей ощутил, что тоска, охватившая было его, рассеялась, и стало радостно от мысли, что и здесь, вдали от больших и малых городов, есть то общее и кипучее, к чему так крепко привык за эти годы.
Мимо пыльной мельницы выехали в поле. Иной ветер, иное небо. На полосах полей кое-где досевали просо, виднелись лошади, запряженные в сеялки, мужики ходили с лукошками. На загонах взошли овсы. Полосы, засеянные сеялкой, походили на широко протянутую зеленую пряжу. Легкий ветерок колыхал и кудрявил молодую поросль.
Озимые сплошь закрывали землю. Лишь на некоторых полосах, где долго держалась весенняя вода, серыми пятнами виднелись вымочки.
— Как у нас ржи? — спросил Алексей.
— Ржи ничего, лишь бы вёдро установилось. Почитай, с неделю как солнышко-то, а то все дожди льют.
Лошадь поплелась в гору, а дядя Мирон, указав на корзину, вспомнил:
— Газы твои не выдохлись?
— Ах, да! — спохватился Алексей.
Открыл корзину, достал сверток с колбасой и хлебом, вынул полбутылки водки и передал ее дяде Мирону. Тот бережно и боязливо, словно боясь, что эта хрупкая посудина развалится в его тяжелых руках, взял, повертел, поглядел на свет, дивуясь, покачал головой и по складам прочитал:
— Пше-ни-чна-я… Ишь ты, комары ее закусай, из калача гонят.
Сковырнув белый сургуч, выбил о ладонь пробку. Алексей вынул стакан. Долго дядя Мирон держал перед собой стакан, нюхал, причмокивал, потом, перекрестившись, проговорил:
