Федор Гладков - Лихая година
Миколька сквозь хохот дразнил Кузяря:
— Он после этого ещё злее станет—наплачешься.
Земский властно пробурчал что‑то становому и опять, как каменный идол в своём балахоне, грузно повернулся с боку на бок, оглядывая толпу из‑под надвинутого козырька.
— Почему воешь, скотина? —прохрипел становой, бросаясь к Максиму. — Молчать! Перед кем дурака валяешь?..
— Ваше благородие… Камнями кидаются… убить хотели… Защитите, Христа ради!
— Кто камнями?.. Дурень, мерзавец!..
Земский строго приказал:
— Становой, допросить его… да чтобы он не корчился..
Он вынул из кармана какую‑то бумагу и ткнул её Тихону.
— Это твои каракули? Твоя подпись?
Тихон покосился на бумагу и твёрдо ответил:
— Я писал, я и подписывался. И не один я там, подписалась и Татьяна Стоднева. Дело у нас было полюбовное.
— Да, когда вы её ограбили, готовую бумажку ты ей подсунул и под угрозой вынудил её подписать. Иначе она с Дмитрием Стодневым не возбудила бы жалобы. Это не просто грабёж от голодного брюха, а обдуманный сговор бунтовщиков.
— Аль мы не знаем, что земство хотело кормить голодающих? — с усмешкой проговорил Тихон. — А земству губернатор запретил вспомоществование мужикам давать. Значит, бедный да голодный ложись и умирай? Ну, а ежели мы в такой беде сами у мироеда по вольному согласию лишний хлеб бедноте роздали, — это грабёж называется? Нет, это сам бог велел такое дело сделать. О барах‑то начальство позаботилось: деньги‑то крестьянские им потекли, а нам довольно и урядников, кулаков да гробов.
— Молчать, разбойник! — заревел становой, и лицо у него разбухло и стало багровым. — Ты и при нас народ бунтуешь.
Он взмахнул нагайкой и хотел ударить Тихона, но Тихон схватил его за руку и оскалил зубы.
— Ты, становой, со мной не шути! Напорешься!
Он дышал запалённо, а голая грудь в красных волосах и плечи поднимались и опускались порывами.
Вдруг земский всей своей глыбой двинулся вперед, взмахнул перед толпой кулаком, словно хотел сразить её одним ударом, и скомандовал:
— На колени! Все! Приказываю именем государя императора. На колени!
Но никто его не послушался, только настала тяжкая тишина, как гнетущее предчувствие. В эти короткие секунды я пережил головокружительное ожидание какого-то неизбежного взрыва: вот–вот сейчас свирепо бросятся на толпу урядники с приставом и начнут чесать нагайками и шашками по головам сбитых в густую массу людей. Кузярь прижимался ко мне дрожащим худеньким телом и судорожно шептал:
— Черти! Балбесы!. Чего боками трутся, как бараны?..
Миколька лежал на животе поодаль от нас и украдкой поглядывал вниз с козырька крыши.
— Чай, вы не чудотворные иконы, чтобы на колени перед вами падать… — с угрюмой злостью прозвучал голос Олёхи–лобового.
Исай надорванной фистулой подхватил:
— Аль мы кандальные, аль крепостные, чтобы на коленях перед барами ползать?
— Молчать! — рявкнул становой. — Мерзавцы! На колени, вам говорят! Урядники, в нагайки!
Земский начальник с неожиданной живостью поворачивался в разные стороны и властно кивал огромным картузом.
Толпа забурлила, заорала, замахала руками, вся двинулась назад, когда на неё бросился становой с нагайкой наотмашь вместе с шайкой урядников. Но нагайки запрыгали в воздухе: в руки станового и урядников вцепились пальцы мужиков.
Тихон, брошенный полицейскими, кинулся в толпу, вышвырнул двух урядников в стороны и крикнул, как в кулачном бою:
— Не поддавайся, ребята! Руки коротки измываться над народом!
Филарет, как не в себе, стоял неподвижно, с застывшими глазами. Визжали женщины, кто‑то из них выкрикивал истерически, толпа бурлила, рычала, слышалось кряхтенье, ругань, и мне чудилось, что трещали кости у людей.
— Ребята, слышали? —будоражно крикнул Тихон. — Власть‑то нагрянула к нам, чтобы народ пороть… побольше в гроб загнать.
Мужики смелели и, как всегда бывает перед дракой, угрожающе заорали все вместе, не слушая друг друга. Я слышал истошные крики Исая, Олёхи и визг Иванки Юлёнкова. Как‑то незаметно отшиблись в сторону старики и растерянно покачивали головами. Но волнение охватило и баб: несколько молодаек бросились к мужикам. За ними шла Паруша и что‑то басовито кричала им вслед с палкой наотлёт, то шагала за ними, словно подталкивала их, то останавливалась, не отрывая от них глаз. Среди этих молодаек я заметил и обеих снох Паруши.
Лёсынька держала под руку Малашу и смущённо улыбалась, а Малаша, бледная, с широко открытыми глазами, шла, как будто обречённая на муку. Сначала я не видел среди них матери, но она вдруг показалась впереди, рядом с Катей. Катя тянула её назад, но она шагала вперёд и, должно быть, не чувствовала руки Кати. Я вскочил на колени, замахал ей и закричал шёпотом, про себя:
— Не ходи! Вернись! Тащи ее, Катя, назад! Это не ватага! Здесь забьют до смерти!
И как будто обе они почувствовали мой крик: Катя обняла её за шею и повернула к себе, и мать словно очнулась от самозабвения и послушно побрела назад.
— Замолчать, бараны! —гулко скомандовал земский. — Запомним и дальше расследуем. Поводыри — на виду. И дорога им одна — острог. А вы, дурное стадо, немедленно возвратите хлеб, который вы заграбастали у Стоднева.
Толпа забушевала, и злобные крики заглушили голос земского:
— Нет у нас хлеба… Мироеда не обездолишь — он сам всех обездолил.
— Ни зерна не дадим — в избах крошки нет…
— Способие давайте! Где оно, способие‑то голодающим? Начальство помещикам раздарило и себя не обидело…
— Нет хлеба… И куриным крылом ни зерна не наметёшь.
— Хорошо. Запомним. А сейчас… Арестованный Тихон Кувыркин! Выходи!
— Не выходи, Тиша!.. Он от обчества шёл, обчеству служил… Не давай, мужики, Тихона!
Земский уже с уверенным спокойствием приказал:
— Если Кувыркин не трус, он сам выйдет. А за ним выйдут для душеспасительного разговора и другие.
И опять вся толпа тяжко замолчала, но подошедшие бабы пронзительно закричали наперебой:
— Не выходите, ребята! И думать не думайте! Все они, супостаты, коварные!
На них с нагайкой бросился становой, и женщины быстро отпрянули назад. К нему подскочил один из урядников, а потом бегом пустился по луке к большему по рядку. По дороге от дранки ехал отец. Он сидел на ворохе ольшевннка, туго увязанном верёвками, и нахлёстывал лошадь зелёной хворостиной. Видно было, что он страшно испугался, когда увидел толпу у пожарной и жёлтую хламиду земского начальника. Он мог проехать по той стороне, за гумнами, но эта дорога была самой короткой. Урядник бежал наперерез и грозил ему кулаком: остановись, мол! Но отец нахлёстывал своего одра, который едва переступал своими кривыми ногами, и я боялся, как бы он не грохнулся на землю от надрыва. Урядник подлетел к отцу, с размаху ударил его кулаком и вскочил на зелёный ворох. Отец съёжился и задёргал вожжами, сворачивая лошадь на луку, в нашу сторону.
— Ну и отличился, дядя Вася! — вскрикнул Кузярь. — Розги‑то сам для своих мужиков приволок.
— И вовсе не розги, — запротестовал я. — Это он ездил за хворостом на плетень.
— Ну и вёз бы по своей стороне… — надрывно забунтовал Кузярь, готовый заплакать. — Зачем его чёрт понёс по нашей луке?
Перед этим неотразимым доводом я оказался беспомощным.
XI
Когда подъехал отец, бледный, без памяти от страха, урядник сбросил его с воза. Земский скучным басом прогудел:
— Распорядитесь, становой!
Он грузно повернулся к своей блестящей коляске. Его жёлтый балахон спускался до земли, а огромная голова в дворянском картузе с клочьями бороды под ушами властно откинулась назад. Вслед за ним бросились становой с урядником и подобострастно засуетились по обе стороны этой бычьей туши. Они подхватили его под руки и с трудом посадили на коляску. Земский ткнул пальцем в спину кучера, и тройка поскакала по дороге к длинному по-, рядку.
— К Измайлову погнал, — пояснил Миколька. — Они — дружки. Оба — лошадники.
После отъезда земского начальника становой сразу как будто вырос и стал таким же властным и грозным, как и князь Васильчиков. Щелкая себя нагайкой по голенищам, он прохрипел:
— Старшина, где твои понятые? Сотский, сюда!
Сотский вытянулся перед ним с ладонью у козырька.
— Немедленно приступить к экзекуции! Урядники, приготовьте свои нагайки. Старшина с понятыми и ты, сотский, выделите вожаков и поставьте их здесь, около меня, а остальных окружат урядники. Ни одна морда не смеет удрать из толпы. А старосте я бороду выдеру, когда возвратится из города: почему он улизнул именно в это время? Делай, старшина, что приказано!
Старшина, варыпаевский мироед, такой же, как Митрий Стоднев, воротила, бородатый, упитанный, в лёгкой суконной бекешке, в новом картузе и смазных сапогах, сначала со своими мужнками–понятыми держался в сторонке и скромно глядел в землю, поглаживая жирными пальцами широкую бороду на груди. Но я уже заранее знал, что этот именитый на всю волость кулак не пощадит никого из мужиков: ведь с Митрием Стодневым он заодно, у них все мужики — на аркане, а ворон ворону глаз не выклюнет. Понятые — сторонние мужики в домотканных рубахах и портках, в лаптях и такие же дохлые, как и наши бедняки, должно быть батраки этого мироеда–старшины, — держались кучкой за его спиной.
