Василий Шукшин - Том 2. Рассказы 1960-1971 годов
Он уже не ждал от девушки «фокусов», он боялся, что она уговорит плотников остаться на ночь. Пятеро других стояли нахмурившись.
– Товарищи!.. – опять начала Леля.
– Да что «товарищи»! – обозлился Митька. – Тебе ж сказали: не останемся… – Митьке позарез нужно было быть вечером в клубе.
– Эх, вы!.. – сказала Леля и неожиданно для себя заплакала. – Люди стоят, машины стоят… их ждут… а они… – говорила Леля, слезая с парома. Она вытирала ладошкой слезы, сердилась на себя, не хотела плакать, а слезы все катились: она очень устала сегодня, изнервничалась с этим паромом.
Плотники растерянно смотрели на тоненькую девушку в узкой юбке. Она отвязала лодку и, неумело загребая веслами, поплыла к берегу.
– Ты, Митька, балда все-таки, – сказал бригадир. – Дубина просто.
– Он шибко грамотный стал, – поддакнул один из плотников. – Вымахал с версту, а умишка ни на грош.
Митька насупился, скинул рубаху, штаны и полез молчком в воду – надо было обмерить пролом в боку баркаса, чтобы заготовить щит-заплату. Остальные тоже молча взялись за топоры.
На берегу Лелю встретил председатель Трофимов.
– Чего они там? – встревожился он, увидев заплаканную Лелю. – Небось лаяться начали?
– Да нет! – Леля выпрыгнула из лодки. – Попросила их… В общем, ну их! – Леля хотела идти в деревню.
Трофимов осторожно взял ее за тоненькую руку, повел обратно к лодке.
– Поедем. Не переживай… Попросила остаться их?
– Да.
– Сейчас поговорим с ними… останутся. Я еще трех плотников нашел. К утру сделаем.
Леля посмотрела в усталые умные глаза Трофимова, села в лодку, тщательно вытерла коротким рукавом кофты заплаканные глаза.
Трофимов подгреб к парому, первым влез на него, потом подал руку Леле.
Плотники старательно тесали желтые пахучие брусья. Только бригадир воткнул топор в кругляш и подошел к председателю.
– Ну что тут? – спросил Трофимов.
– Ночь придется прихватить, – сказал старик, сворачивая папироску.
– Я еще троих вам подброшу. К утру надо сделать, черт его… – Председатель для чего-то потрогал небритую щеку, протянул руку к кисету бригадира.
Леля смотрела на бригадира, на плотников, на их запотевшие спины, на загорелые шеи, на узловатые руки. И опять ей захотелось плакать – теперь от любви к людям, к терпеливым, хорошим людям. Она взяла сухую, горячую руку бригадира и погладила ее. Бригадир растерялся, посмотрел на Лелю, на председателя, сказал:
– Это… Ну, ладно. – И пошел к своему месту.
– Ничего, – сказал Трофимов, внимательно глядя на папироску, которую скручивал.
Митька Воронцов фыркал в воде у баркаса, кряхтел, плевался.
– Ты чего? – спросил бригадир. – Чего не вылезаешь-то? Обмерил?
– Обмерил, – сердито ответил Митька.
– Ну?
– Чего «ну»?
– Вылезай, чего ты!
– Да тут… трусы спали, заразы. Кха!..
Кто-то из плотников хихикнул. Все выпрямились и смотрели на Митьку.
– Это тебя бог наказал, Митька.
Митька нырнул, довольно долго был под водой, вынырнул и стал отхаркиваться.
– Нашел?
– Найдешь… кхах…
– Значит, уплыли.
– Вот история-то! – сказал бригадир и оглянулся на Лелю.
– Я отвернусь, а он пусть вылезает, – предложила Леля.
– Митька!
– Ну!
– Она отвернется – лезь!
Митька вылез, надел брюки и взялся за топор.
Опять на пароме застучали восемь топоров, и стук их далеко разносился по реке.
К утру паром починили.
Когда огромное веселое солнце выкатилось из-за горы, паром подошел к берегу.
На палубе сидели плотники, курили (бригаде нужно было сплавать разок на ту сторону, чтобы посмотреть, как ведет себя паром с грузом). Кое-кто отмывался, доставая ведром воду, бригадир, свесив голову через люк, смотрел в баркас, председатель (он оставался всю ночь на пароме) оттирал с колена смолистое пятно. Митька Воронцов спал, вольно раскинув руки и ноги. Леля сидела с блокнотом у борта, грызла карандашик и смотрела, как всходит солнце.
На той стороне выли стартеры, урчали, кашляли, чихали моторы, переговаривались шоферы. Голоса их были густые со сна, отсыревшие… Они громко зевали.
«Это было грандиозно! – начала писать Леля. – Двенадцать человек, вооружившись топорами…» Она зачеркнула «вооружившись», подумала и выбросила все начало. Написала так: «Это была удивительная ночь! Двенадцать человек работали, ни разу не передохнув…» Подумала, вырвала лист из блокнота, смяла и бросила в реку. Начала снова: «Неповторимая, удивительная ночь! На отмели, на камнях, горит огромный костер, освещая трепетным светом большой паром. На пароме двенадцать человек…» Леля и этот лист бросила в реку.
Паром тем временем подошел к берегу. Стали въезжать машины. Паромщик орал на шоферов, те бешено крутили рули, то пятились, то двигались вперед.
Леля стояла, прижавшись к рулевой будке, смотрела на все это и уже не думала об удивительной ночи и о том, как трепетно горел костер. Жизнь – горластая, веселая – катилась дальше. Ночь осталась позади, и никому теперь нет до нее дела. Теперь важно как можно быстрее переправить машины.
Паром отчалил. Стало немного потише.
Леля вырвала из блокнота лист и написала:
«Федор Иванович! Виноват во всем Анашкин. Когда он был председателем, ему были отпущены деньги на ремонт парома, но денежки эти куда-то сплыли. Я бы на вашем месте наказала Анашкина со всей строгостью. Леля Селезнева».
Леля свернула листок треугольником, подписала: «Секретарю РК КПСС тов. Дорофских Ф. И.» – и отдала треугольник одному из шоферов.
– Вы ведь через райцентр поедете?
– Да.
– Передайте там кому-нибудь, пусть занесут в райком.
– Давай.
Паром подплыл к берегу; стали съезжать машины. Опять гул, рев, крики…
А Леля поднималась по крутому берегу с плотниками, которые направлялись в деревню, курила Митькин «Беломор» и с удовольствием думала, как она сейчас уснет в какой-нибудь избе, укрывшись шубой.
Гринька Малюгин*
Гринька, по общему мнению односельчан, был человек недоразвитый, придурковатый.
Был он здоровенный парень с длинными руками, горбоносый, с вытянутым, как у лошади, лицом. Ходил, раскачиваясь взад-вперед, медленно посматривал вокруг бездумно и ласково. Девки любили его. Это было непонятно. Чья-то умная голова додумалась: жалеют. Гриньке это очень понравилось.
– Меня же все жалеют! – говорил он, когда был подвыпивши, и стучал огромным кулаком себе в грудь, и смотрел при этом так, будто он говорил: «У меня же девять орденов!»
Работал Гринька хорошо, но тоже чудил. Его, например, ни за какие деньги, никакими уговорами нельзя было заставить работать в воскресенье. Хоть ты что делай, хоть гори все вокруг синим огнем – он в воскресенье наденет черные плисовые штаны, куртку с «молниями», намочит русый чуб, уложит его на правый бочок аккуратненькой копной и пойдет по деревне – просто так, «бурлачить».
– Женился бы хоть, телеграф, – советовала ему мать.
– Стукнет тридцать – женюсь, – отвечал Гринька.
Гриньку очень любили как-нибудь называть: «земледав», «бы́ча», «телеграф», «морда»… И все как-то шло Гриньке.
Вот какая история приключилась однажды с Гринькой.
Поехал он в город за горючим для совхоза. Поехал еще затемно. В городе заехал к знакомым, загнал машину в ограду, отоспался на диване, встал часов в девять, плотно позавтракал и поехал на центральное бензохранилище – это километрах в семнадцати от города, за горой.
День был тусклый, теплый. Дороги раскисли после дождя, колеса то и дело буксовали. Пока доехал до хранилища, порядком умаялся.
Бензохранилище – целый городок, строгий, правильный, однообразный, даже красивый в своем однообразии. На площади гектара в два аккуратными рядами стоят огромные серебристо-белые цистерны – цилиндрические, круглые, квадратные.
Гринька пристроился в длинный ряд автомашин и стал потихоньку двигаться.
Часа через три только ему закатили в кузов бочки с бензином.
Гринька подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими и пошел оформлять документы.
И тут – никто потом не мог сказать, как это случилось, почему, – низенькую контору озарил вдруг яркий свет.
В конторе было человек шесть шоферов, две девушки за столами и толстый мужчина в очках (тоже сидел за столом). Он и оформлял бумаги.
Свет вспыхнул сразу. Все на мгновение ошалели. Стало тихо. Потом тишину эту, как бичом, хлестнул чей-то вскрик на улице:
– Пожар!
Шарахнули из конторы.
Горели бочки на одной из машин. Горели как-то зловеще, бесшумно, ярко.
Люди бежали от машин. Гринька тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый человек (тот, который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился.
