Александр Яковлев - Октябрь
— Тоже, и этот пошел…
Но рядом с Лупандихой, в той же группе, шли два других рабочих — Миронов и Сивков, — серьезные, неглупые люди, славные, как товарищи, искренние и честные. Миронов подошел к Василию.
— Товарищ Петряев, чего вы с нами не идете? Идемте буржуев бить.
С винтовкой в руках, прямой и крепкий, он был полон силы и улыбался, показывая белые, яркие зубы.
— Нет, я не пойду, — нехотя и смущенно ответил Василий.
— Не одобряете? Ну, ничего. Каждому — свое, — примирительно сказал Миронов и тихонько добавил: — А новой газеты у вас нет?.. Только не нашей, не большевистской, а вашей… А? Дайте.
Василий молча достал из кармана вчерашний «Труд» и отдал Миронову.
— Вот спасибо. А то, знаете, наши-то много говорят, а в чем дело — как следует не знаешь. Не разберешься…
Он взял газету и сунул в карман.
Василий следил, как его большая заскорузлая рука поспешно мяла газетный лист.
— Ну, прощайте. Не знаю, что будет, — засмеялся он, опять показывая белые зубы, и побежал догонять товарищей.
А рабочие все шли и шли. Иногда пели. Говорили громко, ругались смачно, будто гражданская бойня дала такую свободу, что теперь было можно без укора пустить длинное просоленное ругательство.
Шли мальчишки лет по пятнадцати, служившие в мастерских подручными; их было много, и они держались с особенным вызовом…
Умные и глупые, Лупандихи и Мироновы — все шли.
Бой уже клокотал, выстрелы гремели беспрерывно.
По Большой Пресне на углах стали собираться люди. Перед лавками выстраивались очереди за провизией, и толпы красной гвардии уже стали тонуть в людском потоке.
Василий вернулся домой.
У ворот его встретила мать, сердитая, хмурая.
— Ушел? — отрывисто спросила она.
— Ушел.
Мать потемнела, опустила голову и, словно рассматривая что-то под ногами, помолчала.
— Так, — протянула она и молча пошла от ворот, сгорбившаяся и сразу ставшая маленькой и беспомощной.
«Ну, теперь весь день проплачет, — с жалостью подумал Василий. — Не было печали…»
К воротам прибежала Варвара. Испытующими, вдруг за одну ночь провалившимися, лихорадочными глазами она посмотрела в лицо Василию.
— Не видали Акимки-то?
— Да я никуда не ходил. Только брата провожал…
— Тоже, значит, ушел?
— Ушел…
Варвара постояла, посмотрела вдоль улицы.
— Сейчас идем, — сказала она твердо.
— Куда? — удивился Василий.
— Акимку разыскивать. Я его, подлеца, притащу силой. Всю ему рожу исколочу. На-кося его, в гвардию записался. Сморчок поганый. Я через него ноченьки не сплю. С ума схожу… Он… Он… у меня из головы не идет…
Варвара всхлипнула и закрылась рукавом.
— Ак… Акимушка, родненький… Ах, господи… где ж это он делся?
— А вы подождите плакать-то. Может, еще ничего и не будет, — утешал ее Василий, — заночевал где-нибудь.
Но утешал неуверенно, потому что сам чуял беду.
— Искать идем, — опять сказала Варвара, вытирая глаза. — Кузьма Василич согласился походить со мной. Может, и отыщем…
Василий, чтобы утешить ткачиху, тоже согласился идти на поиски.
Через час трое — Ясы-Басы, мрачный и насупившийся после ссоры с женой, не хотевшей пускать его на беду, ткачиха и Василий — с Пресни пошли на Садовую. Улицы еще были полны любопытных, но уже замечалось, что народу стало меньше, чем вчера. От центра все еще тянулись беженцы с узлами и корзинками, с плачущими детьми, растерянные и пришибленные бедой.
Стрельба была у Никитских ворот, на Бронной, на Тверском бульваре, на Поварской и еще там где-то далеко за домами. Всюду были толпы солдат и вооруженных рабочих. Глядя на них, Ясы-Басы хмурился, но ткачиху успокаивал.
— Отыщем, бог даст, — говорил он. — Человек не иголка: найдется… Вы только зря расстраиваетесь.
А ткачиха, строгая, чуть подбодрившаяся, мельком взглядывала на него и тягуче говорила:
— Господь-то бы…
Она переходила от одной группы вооруженных рабочих к другой и спрашивала, не видел ли кто-нибудь красногвардейца Акима Розова.
— Так, молодец шестнадцати лет. В рыжем пальто, в серой шапке… Не видели, голубчики?
Она приглядывалась подолгу, с надеждой, но ответ был всюду одинаков:
— Где же заметить? Тут много всякого народа…
Иногда спрашивали:
— А вам, собственно, зачем его?
И ткачиха, едва сдерживая слезы, говорила:
— Сын это мой. Один у меня. Мальчишка еще, только на ноги поднялся. Боюсь, как бы не убили.
— А, вон что. Да вы зря ищете. Придет, чай.
А порой жестоко, со смехом, добавляли:
— Придет, коли жив будет…
Негодуя, уходила ткачиха и со слезами шла дальше, а за ней, хмурый и ненужный, шагал Ясы-Басы, испуганно посматривая по сторонам, и Василий Петряев.
Кое-где их не пропускали в оцепленные кварталы.
— Эй, куда идете? Назад! — кричали солдаты на ткачиху. — Здесь нельзя ходить, убьют!
При таких окриках все трое молча останавливались и ждали, когда можно будет пройти. Останавливались обычно на углах, — здесь, как вода в запруде, прохожие и любопытные собирались толпой и стояли молча, укоризненно посматривая на солдат и красную гвардию.
Раз, когда они стояли на Новинском бульваре, возле них кто-то резко крикнул:
— Руки вверх!
Ткачиха испуганно оглянулась. Кричал низенький, с рябым лицом, солдат:
— Все руки вверх!..
Толпа дрогнула и подняла руки. Мальчишка лет семи, шедший куда-то с матерью, вдруг пронзительно заревел.
— Сюда, товарищи! — кричал солдат, держа винтовку наперевес. — Сюда, сюда, сюда…
Со всех сторон бежали солдаты и красногвардейцы.
— Что такое? В чем дело?
Подбегая, они брали винтовку на руку, готовые каждую минуту стрелять. Толпа стояла как врытая. Все побледнели.
— Офицер здесь. Вон, смотрите!
И солдат стволом винтовки показал на кого-то, стоявшего в толпе. Другие солдаты выволокли на мостовую человека в бурке и серой шапке, с бледным лицом. Ясы-Басы видел, что человек в бурке побледнел и губы у него передернулись.
Рябой солдат дернул бурку.
— Что это? Смотрите?
Под буркой была надета офицерская шинель с шашкой и револьвером.
— А? Куда он шел? — горячился солдат. — Вы куда шли?
Офицер криво улыбнулся.
— Позвольте, вы не горячитесь. Я иду домой.
— А, домой? Вы все идете домой, когда вас ловят! В Кремль вы шли, к белым. Это мы знаем. Покажите ваши документы.
Офицер вынул какие-то бумаги, но рябой солдат еще сильнее заволновался:
— Снимай револьвер! Давай шашку!
— Да позвольте, на каком основании?
— А, тебе основания? Снимай, сукин сын!.. Убью! — заревел солдат, вдруг покрасневший как клюква.
Офицер побледнел и нервно дернулся. Солдаты, стоявшие около, вдруг схватили его за руки.
— А, он хотел сопротивляться? Отойди, товарищи!
И, отскочив на шаг, рябой солдат приставил к голове офицера винтовку… Никто — ни толпа, ни солдаты, ни сам офицер — не успели шевельнуться, как грянул выстрел. Серая шапка, сорванная пулей, козырнула в воздухе. Офицер переступил, сделал шаг назад и упал. Не дрыгнул, не шевельнулся. Из головы бугорками побежала кровь.
— А, батюшки! — кто-то пронзительно крикнул в толпе, и все, точно по сигналу, бросились бежать. А впереди всех Ясы-Басы — длинный, как верста. Сзади раздались еще выстрелы. Солдаты что-то пронзительно кричали, должно быть, останавливали бегущих. Но толпа бежала. Ткачиха, охая и задыхаясь, бежала с Василием до Зоологического сада.
— Ой, умираю. Что же это такое? — стонала она. — Ведь зря убили человека. Ни за что!..
У сада дожидался их Ясы-Басы. Стоял бледный и нервно теребил ус.
— Вот это так! Это как же понять надо? — говорил он.
— Да господи, да зря же убили. Что там и говорить! — живо откликнулась ткачиха и почему-то сразу истерично заплакала и головой прислонилась к забору.
Ясы-Басы крякнул:
— Эх!..
А Василий молчал. Он не мог опомниться от этого убийства. Ткачиха поплакала, утерла глаза и тихонько побрела вверх по Пресне. Так шли все трое молча. И, только уже подходя к дому, Ясы-Басы немного успокоился, поглядел на низкое серое небо и тихонько, серьезно сказал:
— Теперь господь глядит на землю сердитыми глазами.
И замолчал.
ХХ
Старый дом жил с того дня как придавленный. Сохацкина, седеющая дама, зубной врач, считающая себя самой умной во дворе, настояла, чтобы выбрали комитет для защиты.
— Никого не будем пускать: ни красных, ни белых. Хотите драться — идите на улицу, а нас не трогайте, — трещала она. — Мы должны за себя постоять.
С ней согласились. Выбрали комитет, установили дежурства, и с того дня во дворе бродили испуганные люди — дежурные. Оружия не было. Вооружились топорами, старыми колунами, а дворник Антроп пожертвовал в охрану свою старую пешню, которой он скалывал зимою лед с тротуаров.
