Михаил Златогоров - Вышли в жизнь романтики
На участках жгли костры.
Поднимаясь на леса, каменщики захватывали лопаты, чтобы срезать с досок опасную корку налипшего снега. Машинисты буровых станков вытряхивали его целыми пригоршнями из карманов спецовок, из рукавиц и капюшонов плащей.
Внутри строящихся капитальных корпусов ярко-малиновыми круглыми глазками светились железные жаровни — коксушки. Над ними дрожал прозрачный дымок, и от него слезились глаза у девушек-штукатуров, работавших на подмостях.
Все опасались, что обильный снегопад парализует работу растворных узлов.
Игорь весь день провалялся на койке, прислушиваясь к шуршанию снежной поземки. Он думал о том, как зло надсмеялась над ним судьба. Он мог бы теперь получать орден, как получают его сотни целинников, или с делегацией советских физкультурников готовиться к путешествию в Мельбурн, на Олимпиаду. Он мог бы звонко читать свои стихи перед всесоюзным микрофоном… Чем он хуже иного московского или ленинградского поэта?
Игорь протягивал руку, поворачивал рубчатое теплое колесико настройки, нащупывал волну с журчащей музыкой. Единственное развлечение — радиоприемник «Мир».
Приемник этот был прислан коллективу стройки в подарок от ленинградских комсомольцев. Новоселы хотели поставить приемник в клубе, но Терентьев сказал: «У меня целее будет», — и с того времени «Мир» перекочевал сюда.
Рядом с приемником еще одна замечательная вещица — магнитофон. Тоже ленинградский подарок. Терентьев доставил Игорю большое удовольствие. Игорь читал стихи, а катушечки магнитофона, пущенные Терентьевым, быстро вращались. Потом Терентьев перемотал катушки, и Игорь вдруг услышал собственный голос: он показался ему сочным, глубоким, бархатисто-мужественным, почти как у Поля Робсона. С тех пор они часто забавлялись с магнитофоном.
Один раз притащили аппарат на вечеринку к Субчику, записали на ленту анекдоты, бульканье разливаемого вина, тосты, а потом прокручивали ленту и покатывались со смеху.
«В жизни много влекущего, — думал Игорь, — путешествия, музыка, стихи, чудесные выдумки техники вроде магнитофона, телевизора. Москва и Ленинград сияют сейчас огнями больших магазинов, театров, ресторанов. Терентьев говорит, что рестораны облагораживают человека: там красиво едят, красиво танцуют. И денег у него всегда много. Такие люди берут от жизни все, что можно…»
Шаги в коридоре отвлекли Игоря от его дум. Дохнуло холодным воздухом, в комнату вошел Зюзин.
«Ага, понадобился все-таки я им!» Игорь напустил на лицо хмурь и не поднялся навстречу гостю.
— Был у начальника? — Женя снял шапку, стряхнул с нее снег, потом опустился на табуретку. — Обещает с работой?
— Пока еще ничего.
— Ну-ууу… — Женя искренне огорчился. — Ты не расстраивайся. Устроим. Всем комитетом будем просить. Я к тебе по делу. Понимаешь, в понедельник стройка может стать. Снегу прямо тысячи тонн навалило…
— Это я вижу, — кисло отозвался Игорь.
— Сейчас Прохор Семеныч собирал актив. Придется завтра не отдыхать. Все бригады выйдут.
— Я теперь ни в какой не состою.
— Присоединяйся к любой. Дороги будем чистить. Кирпич штабелировать. Представляешь, если снег засыплет стройматериалы? Навесы только сейчас начали строить. Фанера от сырости покоробилась, повыпучивалась. Шоферы, где машина забуксовала, там и сваливали кирпич, блоки. Может, на сотни тысяч погибнет ценностей…
— Обойдетесь. Вы со мною советовались?
— О чем?
— О воскреснике.
Женя развел руками и недоуменно уставился на Игоря:
— Что тут советоваться?!
— Вот и организуйте сами, раз такие умные. А меня оставьте в покое.
— Слушай, Игорь! — Женя встал с табуретки. — Ты не забывай, кто тебе путевку сюда вручал. Ты брось дурака-то валять. Завтра, в полседьмого, сбор у конторы. Сам же на митинге целую статью говорил: «Покорим Север… Разожжем комсомольский огонек!» Что я, не помню?
— Был огонек, да сбился.
— Вот ты как! — Женя пошел к двери, с порога оглянулся. — Ну, как знаешь…
* * *Утром за окном стояла все та же недвижная бело-серая сетка падающего снега.
Снаружи смутно доносились гудки, рычание тракторов, голоса людей. Игорю казалось, что он различает голоса девчат из бригады Егоровой. Наверно, и Юля там. Впрочем, что о ней думать? Она ведь теперь заодно с Зюзиным и со всеми его, Игоря, врагами и недругами.
— Спохватились, — усмехнулся Терентьев. — Зюзин бегает, икру мечет. Это как у нас на заводе бывало: первая декада — спячка, вторая — раскачка, третья — горячка.
— Почему с завода ушел?
— Затерли. Так, бюрократы разные… Но я, между прочим, с прописки в Минске не снялся. Шикарный городок. Надоест на этой шарашке — скажу Одинцову: «Адью, наше вам с кисточкой». Говорил ты с ним?
Игорь сказал, что начальник советует идти на Промстрой.
— Ты что, пешка, чтобы тебя так гоняли? Пусть сначала на Промстрое клуб построят, дорогу приличную сделают, а потом посылают людей. Здесь не принудиловка.
— Там и кино редко бывает, — вспомнил Игорь.
Терентьев достал бутылку, разлил по стаканам вино, придвинул Игорю:
— Ты парень с головой. Культурному человеку на этой шарашке вообще делать нечего. Только что заработать… Через годик тебя в любой институт примут без конкурса — строитель, патриот — какой может быть разговор? Тебе этот срок надо тут прокрутиться. В электрике мало-мало кумекаешь? Просись в ученики электромонтера. Работа не пыльная… Я заведующему ЖКО скажу, мужик сговорчивый.
Игорь набросил на плечи ватник и вышел на улицу. Сквозь белесую мглу металось пламя костров, в сильных лучах прожекторов бешено крутились миллионы белых мух. «Бульдозер сюда-аа… бульдозер…» — донеслось с порывом ветра. На минуту что-то шевельнулось в душе Игоря, он сделал шаг по тропке, пробитой от дома к шоссе. Но дальше ноги не пошли. Вернулся в душную комнату, где Терентьев уже храпел, откинув руку с зажатой в пальцах потухшей папиросой.
В понедельник Игорь написал заявление с просьбой зачислить его учеником электрика в ЖКО. Одинцов удивился, читая заявление, но согласие дал.
Глава одиннадцатая
«ГВОЗДЬ ПРОГРАММЫ»
Как-то Женя Зюзин рассказывал Яде, почему его потянуло на стройку, на самостоятельную жизнь.
— Мамаша за мою голову думала, за меня все решала: потрать получку на это, а не на то. С тем парнем дружи, а с этим не дружи. Интересно самому построить жизнь. Мамаша ужасно была против Севера, ходила в райком: «Отдайте назад заявление Зюзина, это мой сын». Ну, а я свое мнение отстоял. Мне здесь потому по душе, что ничего нет, что мы — первые.
Зюзину нравилось, когда в жизни много забот. Еще после выздоровления, вернувшись в бригаду землекопов, он записался на курсы взрывников. Не оставлял и занятий музыкой. Часами мог сидеть в тесной комнатушке за сценой на репетициях организовавшегося при клубе духового оркестра — из Ленинграда прислали полный набор новеньких, сверкающих медью труб, альтов и прочих инструментов. Как хотелось поскорее стройно сыграть «Амурские волны»!
Теперь, когда стал он секретарем комитета комсомола, забот прибавилось столько, что голова пухла.
Почти тысяча комсомольцев. Бригады землекопов, плотников, штукатуров, маляров, монтажников. В каждой своя жизнь, споры, радости, огорчения. Придешь в бригаду — слушай, запоминай, отвечай. И если что пообещаешь — выполни. Женя вырос в рабочей среде и знал, что рабочие пуще всего не терпят пустозвонов. Уж лучше не обещать, чем пообещать и нарушить слово.
Сегодня утром в левом крыле строящейся больницы, откуда уже ушли штукатуры и где по графику полагалось начать покраску стен и побелку потолков, он увидел неприглядную картину. Маляры, в большинстве девушки, сидели у стены на полу, вытянув ноги, и переругивались с мастером, который требовал, чтобы они брались за работу. Никто не дотрагивался до ведерок и кистей.
— Почему не приступаете, девчата? — спросил Женя.
Его сразу оглушили:
— Когда на воскресник, так мы хороши, а когда…
— Чужого не просим, отдайте заработанное!
— У начальника за ушами не свербит!
Из этой шумливой разноголосицы Женя понял, что бригада недовольна заработком за прошедший месяц. Они не только малярили. Они и штукатурам подсобляли и куда-то за трубами ездили, а когда закрыли наряды, то вышло всего по шестнадцать рублей за день.
Мастер, сонный мужчина с испитым лицом, уныло слушал все эти обвинения и ничего не мог сказать в оправдание.
— Если вас зажали с нарядами, — сказал Женя, — мы этого так не оставим.
— На бумажечку запишете, да? — сварливо откликнулась самая сердитая из всех, плотная, краснощекая девушка, бывшая резинщица с «Треугольника». — Ходил тут один до тебя, тоже на бумажечку записывал.
