Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги
Однажды после танцев вы пошли купаться. Днем на пляже людно, не протолкнуться, теперь же все выглядело по-иному. Рассеянный свет луны и расположенных поодаль неоновых светильников окрашивали берег в загадочные, таинственные тона; тишину баюкал мерный плеск волн. Сиюминутность людского бытия придает и окружающему некую сиюминутность. Ночью же от моря веяло вечностью, в которой легко тонули любые ваши устремления, заботы.
— Смотри!
Он посмотрел. Песок пляжа, покинутого людьми, продолжал хранить бесчисленные следы их ног. Следы разветвлялись, наслаивались друг на друга, ложились вкривь и вкось — как людские судьбы, настигнутые войной или стихийным бедствием. Огромное пространство, усеянное чернеющими провалами, как-то скорбно стыло в безмолвии ночи.
Вам расхотелось купаться. Присев прямо на песок и уронив голову на колени, ты долго смотрела то на волны, набегавшие на берег, то на светящиеся изнутри коробки разбросанных вдоль побережья отелей. От тебя веяло морем. Ты была в миллионы раз юней, чем оно, и всего вдвое, чем он. Но если морю это казалось сущим пустяком, то ему так не казалось.
Вроде бы он неплохо плавает. И все же: можно ли плыть против течения собственных лет?
Я касаюсь тебя, словно Вечности —
Неизбывной и неозябшей.
Кто-то меряет шагом Путь Млечный,
Кто-то ищет защиты нашей.
И нисходит небесная милость
На земные робкие плечи,
И кому-то обида простилась,
Чьи-то раны надеждою лечат.
Мы мелеем, как реки в пустыне,
Нас уносят волны отлива.
Как хотелось бы мне, чтоб отныне
Ты счастлива была, счастлива!
Знаю, сделать я это не в силах,
Миг и радостен, и конечен.
Снова Черное море взбесилось,
Пену на берег мечет, мечет.
…Кто-то меряет шагом Путь Млечный,
Мне поэтому легче, легче.
Покоясь в кресле самолета, он беспомощно озирает те минувшие дни, которые исчезли, растворились, сгорели, как капельки росы на солнечном костре. Трудно что-то выделить, на чем-то остановиться: жизнь тогда была без резких поворотов, углов, столь же плавна и одухотворена, как ты сама. Он радовался тебе, как все живое радуется рассвету.
— Забавно, — думал он вслух.
— Что забавно? — ты поворачивала к нему непонимающее лицо.
— Да все!
Вот тебе и пожалуйста, — улыбалась ты.
Удивляясь тому, что происходит с ним, он повторял частенько «забавно, забавно», и ты, кажется, догадывалась, что он имеет в виду. Ваш отпуск на Черноморском побережье — об этом не говорилось прежде, поскольку не было необходимости, а теперь такая необходимость появилась — ваш отпуск заканчивался и вами овладевала грусть по дому, по всему, что с ним связано. Выдумывались всякие отвлекающие игры; в одной из них с причудливым названием «мокау» проигравший исполнял желание выигравшего. И тогда ты пела, потому что везло ему одному.
Густела ночь, тревожна и чиста,
И звезды, будто дождь летели,
На пятом этаже отеля
Окно светилось, словно бы мечта.
В нем силуэт, девичий силуэт
(О, сколько раз поэтами воспет!)
То подплывал, то удалялся,
И звуки русского романса
Рождались, как в траве росистой след.
Немело море, таинство храня,
Бульвары замирали, скверы,
Как замирали дикари в пещерах
Пред волшебством священного огня.
Печаль романса, словно жизнь, хрупка
И нежен, тих девичий голос.
Угадывать дано нам колос
При виде зыбкого ростка.
И белый свет мне снова мил —
Из тишины и неба выткан.
«Отвори потихоньку калитку…» —
Твой голос умолял, просил.
С минувшим память порывать вольна,
Но ей разрушить не удастся
Напевность русского романса
И силуэт девичий у окна.
В Москве вы расстались. Ты улетала в другой город, улетала совсем ненадолго или навсегда. Твое лицо плыло перед ним маленьким белым облачком. Расставаясь, обычно говорят «до свидания», хотя верней было бы сказать «прощай». Это, пожалуй, чуть ли не единственный случай, когда спасительная ложь всеми оправдывается.
Его самолет был ранним утром. Грузный таксист спал в машине, навалившись грудью на баранку. Долго он не мог его разбудить. Наконец таксист поднял свое помятое лицо, сквозь припухлость век протиснулся недовольный взгляд.
— Чего тебе?
— На самолет опаздываю, — сказал он.
— А мне в гараж уже пора.
— Так недалеко же, к городскому аэровокзалу.
— Давай конкретней: Внуково, Домодедово, Шереметьево — куда?
— Нет, к городскому аэровокзалу.
— Поехали лучше прямо в аэропорт.
— Ты же в гараж опаздываешь!
— Разве я сказал об этом?
— Ну да.
Таксист тряхнул головой и повез его в Домодедово. На мокрой от бесконечных дождей земле росли травы, леса, трепетали на влажном ветру листья берез. А по синей небесной шири плыло маленькое белое облачко. Его парус, его надежда.
Мир вздохнул и потеплел —
В него вошла ты!
ОТЧИЙ ДОМ
Мы уезжали, мы уехали от весны. После стремительных, пронизанных солнцем ливней фрунзенские улицы светились зеленью. Мальчишки уже бегали на холмы за тюльпанами. А тут, в средней полосе России, все только еще стряхивало с плеч зимнюю усталость, распрямлялось, отдаваясь теплым влажным ветрам.
Березовые перелески тонули в талой воде. Мы видели, как меж белых стволов лавировала охотничья лодчонка, подчиняясь резким и точным взмахам шеста. Наверное, начался перелет уток. Или, быть может, охотник просто, поддавшись общему состоянию природы, наслаждался, прогуливаясь без всякой цели.
Остановок почти не было. Наш туристический поезд задерживался только в крупных городах, да и то, если это оговаривалось в путевке. Маршрут пролегал через Украину, Белоруссию и Прибалтику, Ленинград и Москву. Мы знали, где, когда и на сколько предстоят остановки, знали, что все за нас обдумано и рассчитано. Дни проходили неспешно, без пустячных забот и суеты. Страна вливалась в окна вагонов. И мы как бы срослись с ними, связывая свои разговоры с увиденным.
— Земли-то сколько! — восклицает Толеген. — Видимо-невидимо. А у нас, куда ни глянь — горы барьером стоят. Воды здесь полно! Благодать.
Толеген из Ошской области, агроном. Очень высокий, с правильными чертами лица, узкой ленточкой усов и пристальным мягким взглядом. Слегка ссутулившись, он застывает у окна лишь тогда, когда открываются поля. Лес ему безразличен, к лесу не тянется его душа. Зато поля… Они для Толегена — основа основ. Поля — значит, хлопок. А хлопок — это все земные блага. И внутреннее чутье земледельца воспринимает лес как некое излишество: там ведь хлопок не посеешь.
— Добавить бы сюда нашего солнца, — говорит он. — А воды хватает. Вон сколько! И почва, видно, вполне подходяща.
— Для чего? Для хлопка, что ли? — догадываюсь я.
— Странно спрашиваешь. Конечно. Хлопок здесь такой бы пошел, только держись. Дай ему жары покрепче — сорок центнеров гарантирую.
— Интересный ты человек, Толеген, — заметил со второй полки Иван Степанович. Он лежал на животе, почти вплотную приблизив лицо к окну. — Если каждый захочет переделать природу на свой лад, что же получится? Тебе, скажем, поля подавай, леснику — чтобы все сплошь лесом было покрыто, мне вот, шоферу, автомагистрали бетонные без конца и без края. Каждая профессия потому хороша, что есть сотни других. Разнообразием великим — вот чем хороши и работа любая, и судьбы наши, и страна родная.
В чуть приоткрытое окно врывался ветер, лохматил седые, но все еще густые волосы Ивана Степановича. Был он значительно старше нас, соседей по купе, немало поездил по белу свету, с какими только людьми не встречался, и оттого, видно, любой разговор наш его интересовал, и оттого интонация плавная и возвышенная ему особенно шла, как идут снежные шапки горным вершинам.
— Тебе самому-то приходилось в поле работать? — спросил он, скосив глаза на лацкан пиджака Толегена с голубеньким институтским ромбиком.
— Странно спрашиваете, — обиделся Толеген. — Разве можно жить в колхозе и не выращивать хлопок? Я все на себе испытал: и сеял, и собирал. А как же? У нас иначе не бывает. Иначе не на земле живешь, а при земле. Какой от тебя прок? Никакого. Разве мог я стать агрономом, не поработав на поле?
— Да ты не серчай, — добрая улыбка тронула лицо Ивана Степановича, и морщинки побежали по нему, как рябь по воде. — Всяк волен собой распоряжаться. И не всегда то хорошо, что правильно. Иной делает все верно, как по уставу, не придерешься, но вот штука: и у самого на душе кошки скребут, и окружающим от него света мало.
