Владислав Шурыгин - Тревожный берег
На этом и закончились прения. Решение было кратким:
«1. Обязать и заставить комсомольца Бакланова служить до дня демобилизации так, как положено, как служат все воины роты.
2. Ответственные за проведение решения в жизнь:
— сам комсомолец Бакланов,
— все комсомольцы поста 33.
3. За грубое нарушение воинской дисциплины объявить комсомольцу Бакланову строгий выговор».
Когда шло собрание, зазвонил телефон, и всесведущий телефонист Зинько предупредил, что на точку выезжает капитан Воронин. Ротный появился в дверях, едва закончили голосовать. Фуражка надвинута па самые брови — норный признак плохого настроения.
Все встали.
Капитан посмотрел на Бакланова колючими глазами, мо ничего не сказал и со всеми, как обычно, не поздоровался. А ведь Воронин любит услышать в ответ громкое солдатское «Здравия желаем!».
Сейчас капитан хмурится. Кивнул Русову — продолжайте. Вроде бы и не знает повестку собрания. Спросил всех:.
— Какой вопрос решаете?
— Разрешите, Кириленко доложит, он ведет собрание, — сказал сержант.
— Пусть доложит, — ответил капитан и, сняв фуражку, сел на подвинутую ему табуретку.
— Комсомолец Бакланов заробыл… получил строгий выговор за самовольную отлучку, — пояснил Кириленко.
Пояснил и умолк, не зная, что еще сказать. Капитан наклонил голову, с силой опустил ладони на колени. Хлопнул еще раз. Поднял голову. Возле губ обозначились резкие складки, прищуренные глаза впились в Бакланова.
— Значит, все же бегает? А помнится, прикинулся оскорбленным: за что, мол, на него такое подозрение? Когда был в отлучке?
Узнав, резко сказал:
— Бьете по хвостам… Выговор. А вы бы ему, голубчику, такую жизнь создали, чтобы он не то что о самовольной отлучке — об отдыхе мечтал! Ну об этом мы еще поговорим. Продолжайте собрание.
Кириленко встал. Виновато прогудел:
— Продолжим, товарищи… Какие еще будут дополнения, дредложения?
Далакишвили что-то шепнул Рогачеву, но тот только отмахнулся. Славиков сидел, ссутулясь, подпирая кулаками подбородок. Бакланов смотрел в открытое окно.
— Предложений нет? Нет. Повестка дня исчерпана. Есть предложение закончить собрание. Кто «за»?
Собрание закончили, но разойтись не успели. Встал капитан Воронин, подошел к столу, где только что председательствовал Кириленко:
— Демократия кончилась. Теперь разберемся по службе…
Едва Воронин произнес эти слова, как в дверях возникла грузная фигура старшины роты Опашко. Будто капитан нажал какую-то невидимую кнопочку. Опашко кашлянул, что, очевидно, означало: «Я здесь, товарищ капитан». Лицо старшины до удивления точно повторяло серднтое лицо Воронина. «Бывает же такое, — подумал Славиков, — ведь разные лица, а выражение одно, как по индукции передалось».
Старшина сел на стоящий с краю табурет и стал внимательно слушать командира роты.
— Рядовой Бакланов, в чем дело? — Воронин «гипнотизировал» стоящего перед ним солдата. — Я вас спрашиваю. Указ об уголовной ответственности за самовольные отлучки знаете? Вы что думаете, капитан Воронин все простит, все спишет?
Бакланов молчал. Стоял, глядя поверх плеча капитана. Кто-кто, а Филипп хорошо знал Воронина. Он знал, что это только грозовые тучи, а молния… Вот и молния!
— Сейчас же собирайтесь! Двое суток ареста!
— Есть двое суток ареста! — как эхо, повторил Бакланов, и в глазах его погас огонь напряженности и ожидания. Он стал прежним Баклановым, и голос его прозвучал, как всегда, немного равнодушно, немного насмешливо и чуть-чуть вызывающе: — Разрешите идти?
— Да!
— Старшина! — окликнул, не оборачиваясь к Опашко, Воронин.
— Слушаю, товарищ капитан! — тотчас же отозвался уже стоящий в готовности Опашко.
— Сегодня же посадить!
— Есть! Будет сделано, товарищ капитан! — Опашко грозно оглядел всех стоящих. Прошелся по комнате. Захрустел хромом сапог, нагнулся, приподнял матрац ближайшей кровати. Покачал головой. Еще громче захрустел хром поясного ремня — заглянул под кровать. Распрямился красный и торжественный. Славиков не без любопытства следил за старшиной: «Входит во власть… Сейчас себя покажет». И точно. Обращаясь к Воронину, старшина сказал:
— Интересная пошла молодежь, товарищ капитан. Все грамотные. Десять классов пооканчивали, а Славиков вон даже университет. Так, товарищ Славиков?
— Институт, товарищ старшина.
— Вот-вот… А под койками у вас соломенная труха. Матрацы плохо взбиты и не зашиты как надо. Вот вам и институт.
Славиков, не ожидавший именно сейчас такой логики, улыбнулся, но, почувствовав на себе строгий взгляд ротного, принял серьезный вид. Старался пе думать о высшем образовании и соломенной трухе. Думал о Воронине.
«Говорят, если человек сильно потеет, это от переутомления или слабости. Лицо Воронина блестит от пота. Он то и дело достает из кармана платок, вытирает лицо».
— Бакланов не рак-отшельник, — сказал Воронин. — И никогда не поверю, чтобы о его настроениях никто не знал. Зачем он ходит в совхоз? К кому?
В комнату вошел Бакланов. Он собрался, как на парад. Первосрочное обмундирование, стрелки на брюках, шибающий за пять метров запах тройного одеколона, до блеска начищенные ботинки. Приложил руку к панаме:
— Рядовой Бакланов, товарищ капитан!
Глаза Воронина насмешливо блеснули. Вижу, мол, что Бакланов. Весь же бравый вид солдата как бы говорил: «Самое страшное на свете — смерть, а я собрался всего-навсего на губу».
Под мышкой свернутое полотенце — знает, что надо с собой брать. Воронин перестал ходить по комнате, еще раз взглянул на Бакланова, нахмурил рыжие брови;
— На гулянку, что ли, собрались? Три минуты сроку. Переодеться в рабочее хэбэ!
— Товарищ капитан, какое значение имеет, в какой… — начал было Филипп, но Воронин не дал ему договорить:
— Отставить пререкания! Трое Суток ареста!
Бакланов вздрогнул. Уже не двое, а трое суток ареста.
Как говорится, на всю катушку. Старшина укоризненно покачал головой и громко сказал:
— Да-а…
…В домике остались трое: Воронин, Русов и Опашко. Ротный сердито выговаривает, обращаясь то к обоим сразу, то к старшине Опашко:
— Вы, Кузьма Григорьевич, на Русова не кивайте. С него я спрошу, хотя он здесь без году неделя. А когда вы лично последний раз проверяли состояние матрацев?.. Это что, солома, по-вашему?
На широкой, чуть подрагивающей ладони Воронин держит горку соломенной трухи. В сердцах бросает ее, и вслед за упавшим мусором в воздухе долго держится заметная в лучах Солнца пыль. Опашко виновато гудит:
— За всем не уследишь… Могли бы они в июне накосить травы, пока она не зажелезила…
— Уследишь! Обязаны уследить! — покраснел, сердясь, Воронин. — Солдаты спят шут знает на чем. С этого вот неуюта, голуби мои, вся ерунда и начинается. Бакланов, думаете, не понимает, на чем ему мягче спать? Он предпочтет вашей трухе перинку. Небось и не ночует уже, а, Русов?
Обидно Андрею слышать такое, но стерпел. Только глазами блеснул.
— Ночью не убегал…
— Ну вот что… Завтра к четырнадцати часам доложить мне, что солома завезена, матрацы набиты, а вы, Русов, будьте поближе к людям. Сержант вы требовательный, я знаю, по вам надо быть в курсе всех солдатских дум и дел. Один все не охватишь. Сколачивайте коллектив. У вас сейчас есть в расчете люди, на которых вы, как командир, можете опереться? Есть? Кто? Кириленко? Раз. Далакишвили? Согласен. Славиков… Вы уверены? Он человек тонкий. Все? А Рогачев?
— С ним пока не совсем… Трудно в смысле взаимопонимания, а так все как положено выполняет.
— Ну что ж, опора немалая. Почти весь расчет… А Бакланов в совхоз утек? Утек. То-то, голуби мои! Статистика статистикой, а душа человека, его мысли — вот что главное. Где-то здесь мы не дорабатываем… Кто-то же знал, что Бакланов уходит. Может, даже и помогал ему или видел, но молчал. Вы должны знать этого человека. Не будет у Бакланова опоры — не надо нам стоять над ним сторожами. Добейтесь такого положения, чтобы не было почвы и опоры для нарушения. Ко мне обращайтесь, звоните! Помогу! Только хочу верить, что этот звонок о самоволке был с вашего поста последним. И самоволка последняя.
Русову тоже хочется верить, что так будет. Он подумал: «Нам известно, кто помогал Бакланову. Но ведь Славиков теперь Филиппу не помощник. Ни активный, ни пассивный. Сказать об этом Воронину? Нет, не сейчас…» И Русов заверяет:
— Сделаем все, чтобы на посту был настоящий порядок.
— Насчет комсомольского собрания и решения, по-моему, правильно. Жаль, замполит уехал на сборы, но вы почаще звоните, Русов. Понятно?
Воронин надвинул на брови фуражку. Разговор окончен, но Опашко что-то порывается сказать. Характер у Кузьмы Григорьевича такой, что любит он последний козырь употребить сам.
