Гавриил Колесников - Поклонитесь колымскому солнцу
— Нет, парень, поезжай без меня. Никуда я с Севера не тронусь. Привык! Умру — тебя известят. Помянешь Попова на своей подмосковной даче… А сейчас я к другому делу определился. В развозторг агентом меня берут. В тайгу, в тундру поеду.
Час от часу не легче… Хотя неугомонному старику развозная торговля в самую пору. В пушном деле он не то что профессор, а полный академик. Человек редкостного и какого-то удалого бескорыстия. Холода ему нипочем. Не пропадет он ни в тайге, ни в тундре. — Вот провожу я тебя на самолет — и подамся в тайгу, к пастухам, к дружкам своим — таежным охотникам. Повезу им чай, сахар, а у них белок да куниц собирать буду. Две упряжки у меня собачьих. Только вот напарника себе пока не подобрал. Тут ведь человек требуется рисковый.
И здесь я сорвался:
— А ты и не подбирай. Я с тобой поеду!
— Смеешься?
— Поеду, Попов! Попрощаюсь и с тобой, и с тайгой, и с тундрой.
Старик не стал меня разубеждать и, видно, рад был, и тронуло его мое сумасбродное решение.
Так я оттянул свое возвращение на «материк» на целую колымскую зиму.
Развозную торговлю начинали тогда на Чукотке и ставили ее сразу широко и умно. Агенты двигались на собаках и оленях по точным маршрутам, правда, совершенно фантастической протяженности. Чтобы «обслужить» все таежные избы и яранги оленьих пастухов, нам с Поповым предстояло сделать не одну тысячу километров. Да и то наш маршрут был не из самых длинных. На промежуточных базах мы должны сдавать купленную у охотников пушнину, пополнять запасы товаров. Все очень толково, продуманно, обыденно. Но это же Север, а здесь и проза развозной торговли превращается в сказку…
Упряжка из десяти собак по хорошему, снежному насту способна везти до двухсот пятидесяти килограммов груза. Кормить собак мы могли на строго и надежно обозначенных ночевках, но страховой запас продовольствия нужен и для них. Все же и при этом условии мы брали триста-четыреста килограммов груза.
Собачья упряжка похожа на елочку: длинный ствол-поводок, прикрепленный к нартам, а в стороны от него, на ветвях-постромках, симметричными парами — сильные остроухие и остромордые ездовые собаки.
Зимний день на Севере короток. Час-другой посветит негреющее солнце, и уже, глядишь, машет оно земле прощальным розовым флагом с вершины заснеженной сопки; надвигаются все густеющие сиреневые сумерки, а вскоре наступает ночь. Пожалуй, она даже светлее и ярче дня. Большим позолоченным фонарем висит щедрая луна, и спокойный свет ее мягко рассеивается в окружающее пространство безбрежными снежными зеркалами. Места Попов знает и уверенно ведет свою упряжку. Я не отстаю.
Мы едем лиственничным редколесьем. В зависимости от высоты сопок эти лиственничники бывают сплошь покрыты либо зелеными мхами, либо белым лишайником — ягелем. Сейчас все — и зеленый мох и белый ягель — завалено снегом. И зовут эти леса или зеленомошниками, или белолишайниками. Редколесья, покрытые ягелем, — излюбленные места зимних пастбищ северных оленей…
Впереди показался дымок пастушьей яранги. Распахнув ее полог, навстречу нам выбегает смуглая черноволосая женщина — жена пастуха. Мы — желанные гости. Вместе мы распрягаем и привязываем собак.
Входим в ярангу. Здороваемся с пастухом.
Он лежит на низких нарах, застеленных оленьими шкурами, под теплым одеялом из заячьего меха. Хозяин чем-то болен, у него тугой, вздутый живот, рези. Я начинаю врачевать пастуха домашними средствами. Женщина варит собакам похлебку из оленьего мяса, костей и крови. Делает она все молча, умело, но чувствуется ее тревога за больного мужа.
— А как же олени? Кто пасет? — спрашивает Попов.
— Собачка пасет. Сейчас пригонит, — говорит хозяйка и молча продолжает свое дело.
В яранге чисто прибрано и даже уютно. Она освещена «летучей мышью», обогревается железной печкой с трубой, выведенной наружу. За стенами яранги слышится яростный лай.
— Наш Багтыкай олешек пригнал!
Женщина надевает шапку, оленью дошку.
Вместе с ней встречать стадо оленей выходим и мы. Попов успокаивает наших собак. К ногам хозяйки, яростно рыча на чужих, жмется крепкая, небольшая, остроухая и остромордая (как и наши) собака с глазами злыми, умными и преданными. Это и есть оленегонная лайка Баттыкай, пригнавшая к яранге стадо оленей. Они сбились покучнее в затишке у опушки лиственничного леска.
Хозяйка привязывает собаку к крепкому колу у яранги. Выносит большой котел с похлебкой. Вместе с Поповым они кормят собак. Едят собаки жадно и много — верный признак того, что они здоровы и завтра будут хорошо работать.
Между тем мое врачевание (оно очень несложно — большая доза касторки и мешочек горячей соли вместо грелки) оказывает свое действие. Почувствовав облегчение, хозяин повеселел. Заулыбалась и его жена. Попов принес пастухам большой пакет с мукой, чаем, сахаром. Хозяйка готовит ужин. Хозяин хорошо говорит по-русски и с увлечением рассказывает об оленегонных лайках. Кстати, их завезли на Колыму из ненецкой тундры, и они быстро и с пользой прижились на новом месте и размножились.
— Собака, она ведь тоже разная бывает, — не спеша, подбирая слова, рассказывает хозяин. — Трусливая бывает, и щенка своего может сожрать. Всякую на племя не пустишь! И вот ведь зверь, а свое и у зверя берет… Подошло время на вязку идти — сука игривая становится, непослушная. А подойдет ей время щениться — шерсть она вокруг сосков выщипывать начинает.
— Мать! — улыбается хозяйка.
— Да ведь и то сказать: щенок у собаки родится совсем никудышный — слепой, глухой, без зубов. А шерсть у этих лаек знаменитая — длинная, густая, с теплым подшерстком.
Попов знает о собаках не меньше пастуха и профессионально поддерживает разговор.
— Шерстью только и спасается, — соглашается хозяин. — А то в тундре летом гнус заест, а зимой — стынь.
У жены пастуха свои мысли, женские:
— Ласку собачка любит…
— Пастух пока лайку свою обучит, — неторопливо ведет рассказ хозяин, — набегается, что твой конь. Ну зато уж, если руку на собаку не поднимал, она ему хорошо послужит: и беглого оленя возвратит — в тундре полный обыск произведет, а не упустит глупого, стадо собьет, и повернет, если надо, и на волка кинется…
Глухо и как-то неуверенно, словно проверяя самого себя, зарычал Баттыкай, потом залаял, заметался на привязи. Хозяин насторожился:
— Собаке верить надо. Она зря лаять не станет.
Мы быстро оделись, схватили ружья, выбежали из яранги. Баттыкай рвался с цепи, яростно лая в сторону тундры. Олени мирно дремали поодаль от яранги, не чуя опасности, а она была совсем рядом. Против ветра, чтобы дух звериный уносило от стада, к нему подбиралась пара волков. Две темные зловещие тени осторожно двигались к табуну, хоронясь от лунного света за редкими стволами невысоких лиственниц. Хитрые звери, умные…
Попов и хозяин яранги выстрелили разом. Один волк метнулся в лесок и пропал. Другой — остался на месте. И когда тушу серого недруга волокли к яранге, олени пугливо шарахнулись в сторону. А Баттыкай при виде мертвого врага успокоился и улегся отдыхать на свое место у входа в ярангу.
Яблоновый перевал
Нелегко нам было, но с неизменным уважением вспоминаем мы свое дело и свято чтим память друзей, отдавших жизнь свою, чтобы открыть для детей и внуков золотые клады, схороненные природой в вечной мерзлоте нашего Севера…
Откуда бы из тайги к побережью ни ехать, а Яблонового перевала не миновать. У колымчан с этим перевалом особые счеты. Говорили, что был он настолько тяжел, что его не всегда одолевали даже опытные каюры на сильных оленьих упряжках. Колымские ветераны рассказывали, как пятились они задом на гусеничном тракторе, чтобы взобраться на передом проклятой горной кручи: иначе, как задним ходом, Яблоновый перевал невозможно было взять даже могучему железу на гусеницах. Сегодня это обычный участок Колымской трассы. Пестро окрашенные столбики огораживают обрывы. Без видимых усилий, как нечто само собой разумеющееся, на Яблоновый перевал взбираются сорокатонные автомобильные поезда. Подступаешь к нему исподволь, спускаешься незаметно. Бывают на трассе и покруче подъемы и спуски. Почти не верится уже, что гибли на этом перевале люди, пробивая дорогу в тайгу.
В записной книжке у меня хранится с тех лет безымянная заметка. Выписывая из старой колымской газеты факты о деяниях, пионеров края, я не удосужился отметить их имена. Беспечны мы были тогда к славе своих товарищей…
Вот она, эта выписка, из дневника неизвестных героев:
«Дороги через перевал не было. Наверху дула поземка. Неся на спине груз, люди шли гуськом по глубокому снегу и ступали след в след. На месте, где должны были стоять палатки партии связистов, мы увидели ровную снежную пелену. В одном месте прямо из снега шел дым. Оказалось, что здесь под снегом торчит кончик трубы, выходящей из одной палатки. Люди здесь были погребены под снежным покровом. Наши рабочие, у которых воспалились глаза от яркого солнца и снега, остались здесь отдыхать, а мы вдвоем отправились дальше. Шли по хребтам сопок, без лыж. По твердому насту это было не трудно, но когда переходили через распадки, проваливались по пояс. Тогда мы брали в руки ветки стланика и ползли, упираясь ими в снег.
